– Наверное.
– Ох уж эта «истинная» красота. Она, как твоя секта, – думай то, что дают. Будь таким, как говорят. Инакомыслящим вход закрыт: если у тебя нет резиновой груди и задницы-глобуса – ты никто. А те, у кого это богатство есть – все, успех! Вот только в глаза посмотришь, а там стекло, мразота, дрянь. Пустые банки от дешевого пива. Красивая картинка на жестянке, а внутри ничего. Красавицы-умницы. Они умеют хорошо сосать, но лучше бы умели хорошо думать. Все их заботы, как поделить мужиков – лучше б делили хлеб с обездоленными. Они разводят богатых папиков на бабло, когда стоило разводить аквариумных рыбок исчезающей породы. В их головах ветер гоняет мятые купюры. Они все уродливые, Шах, забудь о них, ты им не ровня.
– Кто же по-настоящему красив? – озадаченно поинтересовалась девушка, отрывая голову от надежной, теплой груди собеседника и вопросительно вглядываясь ему в лицо.
– Красив? Много красивых.
– Ну, например?
– Ты красивая.
– А еще?
– Еще… принцесса Луиза Сазерлендская.
– Та, которая… – Шах расплывчато провела рукой у себя перед носом, иллюстрируя обезображенное многочисленными операциями лицо знаменитости. Она сразу вспомнила эту странную личность. Кажется, Луиза родилась изуродованной, потом долго лечилась, что-то там еще…
– Она, – глаз Холли-Билли опасно сверкнул, прищурился, и девушка испуганно сжалась, сообразив, что сказала и подумала что-то не то. – Луиза была моей соседкой, ровесницей. Еще в материнской утробе она попала личиком в тяжи и родилась не такой как все. Глаза без век, развороченная носоглотка, зубы наружу, ведь губ то нет – разошлись пополам и в стороны… Она росла со мной и была для всех монстром, а для меня одной из самых прекрасных девушек, что рождались когда-либо в этом гребаном мире. Пока сисястые суки фоткали свои жопы для инстограмма, она собирала деньги больным детям, пристраивала в добрые руки недобитых котят и кормила по вечерам нищих. Моя первая любовь – я помереть за нее был готов, а она любила всех, кроме меня. Потому что она была доброй, а я злым. Потому что бил тех, кто говорил о ней плохо, кто смел раззявить свой поганый рот и заикнуться о ее внешности. Однажды, когда какая-то очередная погань стала тявкать что-то по поводу Луизиного лица, я принес из дома тот самый нож отчима, мне за это потом хорошенько попало, но оно того стоило. Тогда, с оружием в руках, я объявил во всеуслышание, что если хоть кто-нибудь, хоть когда-нибудь еще рискнет заикнуться об этом, то все они – вся улица, весь район, вся Аска – будут ходить с такими же, как у Луизы, лицами. Уж я постараюсь и морды их поганые ножиком подправлю…. И все заткнулись. Время шло, мы росли, вскоре я тайно дрался в ринге на подростковых уличных боях и таскал деньги луизиным родителям на операции. Потом ушел на Игры и снова отдал ей то, что заработал. Я думал, она оплатит очередную пластику, но Луиза не хотела брать деньги, я настаивал – она уперлась. В итоге – открыла детский фонд. Потом еще один. Стала писать статьи, выпускать газеты… Меня она избегала – добро не любит водить дел со злом. Даже деньги больше не брала. Никогда. А однажды к нам приехал Дарвин Сазерлендский, принц, известный филантроп и борец против Игр в Аске. Он много сил приложил, чтобы Игры закрыли ввиду их чрезмерной жестокости – наивный. Тогда он собрал нас, охотников, на встречу и принялся читать мораль. А сам приперся с какой-то безмозглой потаскухой-старлеткой под ручку. Помнишь ту малолетнюю суку, которая сделала себе имя, потрясая в клипе голой задницей под пошленький мотивчик? Луиза тоже пришла на встречу, встала в углу с фотоаппаратом незаметной тенью, как всегда делала. Тогда я выкрикнул этому принцу прямо в лицо: «Ты пришел учить нас морали под ручку со шлюшкой?» и послал его ко всем чертям. Он не обозлился, даже бровью не дернул, только спросил, тихо так, настойчиво: «Я пришел со знаменитостью. С кем я по-твоему должен ходить, охотник?» Я разозлился еще больше и в сердцах указал на Луизу. Он взглянул на нее, и пропал. Аккуратненько вытянул руку из цепких лап своей спутницы, отстранил ее и к Луизе подошел. На колено перед ней опустился, в глаза ее неземные, небесные взглянул и говорит: «Так это вы учредительница фонда СПАСИ? Я много о вас читал и слышал, но не знал что вы в жизни такая…прекрасная» …и увез мою Луизу в свой Сазерленд. Вот так все и кончилось, верно и правильно. И теперь Луиза счастлива и любима, ведь иначе просто не могло быть.
– Как в сказке, – всхлипывая, прошептала Шах. С ее сентиментальностью выдержать подобную историю без слез было нереально. – А ты? – заикаясь, спросила она, наконец.
– Что я?
– Как же ты?
– Я рад, что все так сложилось. Пусть принадлежит тому с кем действительно хорошо. Что поделать, такова свобода выбора. И ее, и моего. Я понимаю, что там, в гребаном Сазерленде Луизина сказка продолжилась хэппи-эндом, таким, какой она заслужила. Да будет так.
– Удивительная история, – Шах скривила рот в глупой гримасе-улыбке, пытаясь сдержать подступившую волну рыданий, – у….удивительная… – она подавилась мощным всхлипом. И закрыла лицо руками.
– Реви-реви, – тяжелая рука Холли-Билли мягко опустилась на трясущиеся плечи девушки, – ты безумно красивая, когда ревешь.
От комплимента Шахерезада зарыдала еще громче. Услышанная история поразила, напалмом выжгла ее изнутри, заставив ощутить себя маленькой серой и никчемной. Бледной молью, с восторгом летящей на огонь. Все внутренние компасы сбились, выстраиваемые годами иерархии и градации рассыпались в прах. Перед глазами стоял лишь черно-белый, неровный, гордый профиль Сазерлендской принцессы, увиденный мельком в одной из газет. И если раньше он вызвал бы у Шах лишь сочувствие и отвращение, то теперь сквозь него сочился яркий свет, уплотнялся вокруг сияющим нимбом. Теперь Шах все поняла, ну, может не все, но многое. Главное, она поняла, что хотел донести до нее Холли-Билли. Суть красоты. Настоящую, истинную суть.
– Красивая? – она оторвала от лица руки и повернулась к охотнику, отчаянно скользнула взглядом по его лицу, светлым волосам, мятой коже возле отсутствующего глаза. – Не смотри на меня так… Мне далеко до любой красоты, я знаю. Непреодолимо далеко…
Как, оказывается, страшна безысходность. А она еще ревела из-за обидок Жака? Из-за того, что он сравнивал ее с тощеногими, шарогрудыми моделями, однотипными, словно клоны. Грудь можно накачать силиконом, слить в клинике жир с ляжек, но что делать перед истинным совершенством? Как конкурировать с женщиной, которую любят не за ноги и не за сиськи? Сердце ведь силиконом не накачаешь, и не пересадишь душу… Как ровняться с ней? Чем мериться? Да и стоит ли… даже завидовать стыдно…
– У тебя что, первой любви не было? – разгадал сомнения собеседницы Холли-Билли.
– Б-была, вроде.
«Вроде». Какое гадкое, омерзительное слово! Она даже не помнит, нет… не знает, была ли у нее первая любовь. Может, это был мальчишка-сосед, за которым она украдкой наблюдала из окна отцовского дома. Или парень с соседней парты – он был веселый, добрый, но Шах, испугавшись отцовского неодобрения, закончила отношения на паре робких поцелуев…
– Вот и успокойся. С первой любовью почти всегда так. До слез. И услышь меня, в конце концов! Ты мне нравишься! И ты красивая, Шах, самая красивая, просто запуталась, веру в себя потеряла – поэтому сомневаешься. И душа у тебя прекрасная. Не продолбай ее на этих чертовых Играх, ладно? А прошлое отпусти и забудь. Нет его, рассыпалось в прах!
– Ладно, – девушка застыла, как змея перед факиром. Она еще никогда не видела Холли-Билли таким. Таким открытым, искренним и безопасным. Желанным. Она больше не стеснялась его и не боялась. Она поняла. Истину. А еще, ей безумно захотелось его поцеловать.
И она не стала медлить – потянулась к охотнику первая. Новое забытье утопило реальность в розовых волнах нежности. Для Шах это было высшей формой близости между мужчиной и женщиной – всепоглощающие доверие, нежность и тепло. И она целовалась, будто в первый раз, как бунтарка, с пьяным восторгом, как непокорная школьница, сбежавшая на свидание, несмотря на родительские запреты…
Они торопились, поэтому быстро покинули дерево-шатер. Гостеприимные ветви вяло качнулись, провожая неспокойных гостей.
Идти получилось недолго. В лиловом небе собиралась гроза. Дождь еще не прорвался к земле, но черные животы туч уже набухли, готовые вот-вот разродиться тугими струями. Пришлось вновь искать пристанище и подниматься на скалы так высоко, как только возможно.
Убежищем послужила пещера. К ней не вели тропы, поэтому выглядела она вполне безопасно. Внутри оказалось сухо и пусто – каменные стены, не по-природному ровный пол. Возможно, пещеру вырубили в скале искусственно…
– Как ты попал на Игры? Зачем? – спросила Дина, разглядывая, как секут землю первые резкие капли. Вопрос мучил ее уже давно, как только их с Киллджо пути сошлись возле поверженного Сальвареса.
– Отец отправил.
– За что?
– Не за что, а для чего, – поправил парень. – Набраться ума-разума.
Странный ответ не дал зверолюдке нужного понимания, но она не стала расспрашивать дальше. Ей показалось, что своим ответом Киллджо и так разгласил слишком многое. Тольку пытать, да и не к чему. И все же она не удержалась от комментария, немного едкого, возможно:
– Мой отец так бы не поступил.
– Твой отец? – охотник заинтересованно вскинул брови. – Я всегда полагал, что зверолюды не знают своих отцов и до совершеннолетия живут с матерями.
– Мой отец был человеком.
– Что? Бред. Все знают, что люди и зверолюды не могут иметь общего потомства.
– Мой отец был человеком, – сурово пригнув голову, повторила Дина, и в глазах ее сверкнуло злое упрямство. – Приходил к нам в лес, дарил еду и игрушки. Никто в него не верил, но он был! Я совершенно точно это знаю!
– Был, так был, как хочешь, – не стал спорить охотник. Всякое ведь может быть – ну, забредал в лес какой-нибудь натуралист, любитель животных, подкармливал от щедрот душевных зверолюдский молодняк, вот и привязались. А там и до легенды недалеко… про отца.