Мир рушился, земля стонала, билось под ней что-то грозное и живое… И только веселым купюрам было все равно – они порхали бабочками, словно смеясь над теми, кто обожествил их и вознес до небес. А потом падали. Прямо в преисподнюю, над которой, впившись обломками ногтей в корни, висела Трисс.
Вместо того чтобы бороться за жизнь и лезть наверх, обезумевшая блондинка заворожено смотрела на денежный дождь. По щекам ее катились слезы. Соленые слезы обреченности.
«Жизнь потеряла смысл! Все! Конец! Денег больше нет! А что если там… внизу… на дне…» – била по вискам болезненная мысль. Трисс начала разжимать пальцы, но инстинкт самосохранения пробудился внутри, неподвластный могуществу денег. Участница вцепилась в корни с новой силой, подтянулась, закинула голову наверх. Там светило солнце.
Уже несколько часов Жак бессмысленно бродил между деревьями. Он не замечал ничего вокруг, и ему крупно везло – рядом не оказалось ни души.
Впрочем, Жак не мог в полной мере оценить собственную удачливость. Не до того ему было! Вот уже несколько часов его обезумевший мозг жил собственной жизнью.
В висках не умолкал хор голосов, настойчивых и злых. Осуждающих, мерзких голосов, что устроили судилище в Жаковой голове, не спросив разрешения у хозяина.
– «Ты плохой муж! Отвратительный! Неблагодарный! Грубый! Жадный! Я буду перевоспитывать тебя… я сделаю тебя лучше, правильнее, идеальнее!» – вещал кто-то, и сложно было разобрать, в мыслях или наяву.
Жак мог поклясться, что этот голос принадлежит Шах. Но где она? Мужчина в безумии закрутился на месте, как подбитый камнем пес. Вглядываясь в хоровод несущихся по кругу деревьев, он выкрикнул отчаянно и гневно:
– Какого черта, Шах! Как ты смеешь осуждать меня, глупая баба? Я хороший муж! Лучший муж! Идеальный мужчина!
– «Не-е-ет, Жак. Какой же ты идеальный? У тебя все неидеальное. Неидеальный рост, неидеальная грудь и даже неидеальные глаза!» – издевательски пел проклятый голос, и тембр его, слишком высокий, чтобы принадлежать человеческому существу, резал виски, как нож масло.
– Заткнись, тварь! Замолчи! Я знаю себе цену, тебе не убедить меня…
Жак лгал. Конечно же, лгал! Голос в голове был слишком убедителен, чтобы противиться ему. Он заставлял верить в каждое слово, внимать и содрогаться от безысходности истины, которую он внушал. Несовершенство. Неудачник. Слабак. Хуже всех… Жак уже почти до конца уверовал в это, и его с головой затопило отчаяние. Несправедливо! Как несправедливо! Ведь он старался быть хорошим, занимался спортом, следил за собой… И что же, все было тщетно?
– Ты несовершенен, Жак, – продолжал пытать голос, теперь он несся отовсюду и грохотал, подобно груму, – тебе не дано быть хорошим. Ты не притягателен, не сексуален. Ты скучен и жалок. Ты ленив и нищ. Нищ душой. Нищ телом. Ты – жалкое подобие мужчины. Ты ничто! Ничто…
– А-а-а! Отстань от меня! Замолчи!
Сумасшествие завладело Жаком. Лес будто ожил. Отовсюду – из травы, из ветвей, из-под земли – полезли какие-то расплывчатые фигуры, и реальность отступила окончательно.
Жак уже не разбирал, где явь, а где безумный угар. Он метался из стороны в сторону, что-то кричал, срывал голос, до боли, до слез. Спасения не было. Не было конца потокам осуждений, придирок и насмешек. Самым ужасным было то, что Жак поверил и больше не спорил – да, он ничто. Он жалок, и выхода нет. Что бы он ни делал, голос не примет его, будет осуждать и гнобить. Насмехаться… А самое страшное, Жаку вдруг показалось, что так было всегда. Ну, если не всегда, то очень давно это все началось. Где-то в начале их с Шахерезадой брака. Моральное бессилие лишающее способности радоваться, веры в себя и энергии. Ощущение, будто мир всегда грязен и черен, при солнце ли, при луне…
Новая реальность. Новая память. Он полностью поверил в собственные страдания, в то, что прожил последнее восемь лет не лощеным эгоистом и бабником, а жертвой – несчастным, депрессивным человеком, потерявшим веру в будущее. Восемь лет! И снова никакого просвета! Его снова раздавили, унизили, предали. Какой смысл в такой жизни? Какой?
– Оставь меня, Шах! Проклятая! Не мучай! Что я сделал тебе? Как ты можешь быть такой черствой? Такой эгоистичной! – он вновь орал в тишину, плакал и выл. Призрачный голос не отвечал больше, но Жака несло, никак не мог остановиться. – Гадина! Какая же ты гадина! Изменница чертова! Значит, не хорош я для тебя? Чем не хорош?
– «Не хорош! – ментальный собеседник вернулся из небытия, – ты уродливый. Ты слабый – так и не смог никого убить. А еще, ты абсолютно несексуальный…»
– Да что ты знаешь? Да я…
– «У тебя два глаза, Жак… целых два… это не сексуально, зайчонок…»
– Ах, вот оно что! – Жак тяжело задышал, изо рта его капнула слюна, упала под ноги тягучей каплей. – Я тебе докажу сейчас! Я тебе устрою! – в забытьи, он подхватил с земли острый сук и с размаху всадил себе в лицо. – Вот так, женушка! Вот тебе! Получай, сука! И прочь… прочь из моей головы…
Он загнал сук глубже в глазницу. Он не чувствовал боли. Он уже полностью принадлежал своему страшному, перевернутому миру кошмаров. Он стоял посреди леса, обливаясь кровью, и бормотал себе под нос что-то нечленораздельное.
Наконец его истерику услышали. Жак скулил, качаясь на дрожащих ногах, когда навстречу ему вышел огромный зверолюд. Гигантский – один из самых крупных на острове – он был покрыт серой мягкой шерстью и, словно вставший на задние лапы грызун, комично прижимал к широченной груди огромные ручищи…
Жак заткнулся и вылупился на пришедшего. Воспаленный мозг творчески откорректировал картинку. На свою беду он видел вовсе не лесного жителя: перед ним стоял жуткий монстр с телом шиншиллы и лицом подлой жены…
– Ты пришла ко мне, Шах, чтобы поглумиться? Дура! Сука! Тварь! Ты специально обернулась этой мерзкой крысой? Я ведь выкинул ее в окно! Выкинул… – он медленно вытянул из глаза окровавленный сук и наставил его на чудовище. – Я и тебя выкину! Всех выкину в окно!
Зверолюд выслушал его внимательно и немного удивленно. Склонил голову к мощному плечу, принюхался – от жалкой щепы шел аромат свежей крови…
Хозяин леса шагнул к человеку, и человек упал. Упал сам, резко и быстро, словно кукла, у которой кончился завод. Он лежал на земле, больше не двигался и не угрожал. Его время подошло к концу.
Незадолго до происходящих событий.
Дина очнулась оттого, что мир кругом покачивался в такт шагам несущего ее на руках человека. Киллджо. Зверолюдка открыла глаза, встречаясь с ним взглядом. Умиротворение и покой охватили ее, но, лишь на минуту. Потом вернулась привычная тревожность. В голову поползли воспоминания последних часов, нечеткие и рваные. Память становилась то своей, то чужой. От этого нехорошо было почти физически – в горле нарос тошнотворный комок, а в висках острый гул.
– Дина, это ты? – жесткий голос охотника отрезвил зверолюдку, вернул к реальности.
– Да.
Она заерзала, требуя спустить на землю. Киллджо поставил ее на ноги. Отошел на пару шагов. Дина осторожно подвигала руками, сжала ладонями виски. Так она стояла какое-то время, плотно зажмурив глаза.
– Ты в порядке?
– Да, – она помотала головой, встряхнулась, словно выбравшаяся из воды собака. – Она больше не пытается вытеснить меня… Царица…
– Я знаю про нее.
– Знаешь? – Дина непонимающе посмотрела на охотника, во взгляде которого мелькнуло неприкрытое восхищение.
Обнаженная, пятнистая, все еще дикая, она стояла перед ним, облитая солнцем. Глаза ее от удивления были огромными, как у лесной лани, растерявшими всякую хищность.
– Я шел за тобой от музея Цернунноса, а потом говорил с тобой, вернее с ней. С Царицей. Цернуннос мне про нее рассказал.
– Что еще он тебе рассказал? – Дина мягко склонила к плечу голову, но взгляду ее уже возвращалась привычная твердость.
– Что твой Вончес явился на полигон за вашей Царицей.
– Вот оно что, – Дина сжала кулаки и скрипнула зубами. – Судьба, значит, – она снова прикрыла глаза и принялась медленно поворачиваться вокруг собственной оси, прислушиваясь и принюхиваясь к одной ей ведомым запахам и звукам. – Я не могу найти его. Как мне его найти?
Она еще крепче зажмурилась и закрутилась еще быстрее. В голове, словно стекла в калейдоскопе стремительно и ярко складывались и распадались картины разных участков полигона. Царица более не претендовала на власть в Динином теле, но связь с другими зверолюдами Хоппи… со всеми зверолюдами осталась. И теперь Дина смотрела их глазами и нюхала их носами тревожный воздух. Он пах электричеством, словно перед грозой.
– Никто не видит его… Никто не знает… Он будто невидимка! – бросила наконец с досадой, но Киллджо успокоил ее.
– Он пришел за Царицей, значит, путь у него один – в логово Цернунноса. Надо вернуться туда.
– А если его не будет там? – Динины глаза фанатично блеснули.
– Тогда мы его подождем.
Ее уже не смущало слово «мы». Все отошло на второй план. Долгожданная месть дымилась на горизонте сытным блюдом. Сколько ей пришлось пережить ради ее исполнения! А, может, сама мысль о мести возникла уже тогда, когда ситуация стала казаться безысходной? Когда силы и ресурсы для борьбы за жизнь нужно было вытянуть из ничего? И что же выходит, месть спасла ее? Так нужна ли она теперь?
Дина мысленно обругала себя за малодушие. Что за глупые сомнения? Если взялась быть решительной и принципиальной, оставайся такой до последнего! Иначе будешь тряпкой, от которой никому нет прока, которой и спасаться-то незачем! Дела надо доводить до конца…
Они шли, коротая путь разговорами. Наверное, со стороны они выгляди фантасмагорично и странно – дикая девушка без одежды и парень в древнем доспеха с огромной секирой за спиной. Занятная парочка, бредущая среди леса…
Киллджо рассказал зверолюдке обо всем, что поведал ему Цернуннос. Странное дело, но от откровений Дине стало легче и понятнее. Понимание успокоило, многие вещи расставило на места. Многие несправедливости прошлой жизни обрели логику и окрасились иными цветами. Если бы она знала сразу. Если бы знала ее мать… Так ведь, кажется, мать все знала? Или не все?