— Беда, ей-ей, с этими детьми, хозяюшка! Сколько я тут с Марисей ни играл, сколько ее ни успокаивал, все нипочем! Ревет и ревет, сама не знает, о чем. А о том, что спал все время, ни гу-гу.
Накормила хозяйка Марисю, укачала, сварила обед, поела сама, посуду перемыла, и Курте дала клецек с кислым молоком. Курта, точно у него с утра маковой росинки во рту не было: хляп! хляп! — вылакал и вылизал все дочиста. Хозяйка опять взяла миски и понесла обед в поле, а Курте приказывает:
— Помни, Курта, ты тут избу стереги! Храни тебя Бог, если тут что случится!
Курта хвостом виляет, прыгает, точно обещает, что все будет в порядке. А когда хозяйка заперла избу на замок, Курта лег на пороге и ворчит.
— Буду ворчать, — решил, — и если придет сюда нищий какой или еще кто-нибудь, сразу и подумает: «ух, да это какой-то злющий пес», — и пойдет дальше.
Ворчит Курта, ноги под себя спрятал, чтобы не видно было, что у него их только три, а то, чего доброго, бояться не будут. А тут солнышко припекает, а на дороге, чуть по ней кто проедет, пыль такая подымается, что не приведи Бог… Где-то далеко, далеко слышно, как оттачивают косы, слышен голос Мацька, который поет на пастбище: «Люли, ой люли!»
И все это вместе так разморило Курту, что он стал ворчать все тише, тише, потом вздохнул, поджал под себя хвост и всхрапнул. Вдруг калитка скрип, скрип! — вошел старик нищий с мешком за плечами и с палкой в руке. Вошел и говорит еще у калитки: «Да славится имя Господне!»
Курта как вскочит, как накинется на нищего, как залает: гав! гав! гав! — охрип даже. Больше всего сердило его, что нищий совсем как-то не обращал внимания на лай, отмахивался только слегка палкой и шептал молитву. Курта уж совсем лаять не мог от хрипоты, до того уморился, когда, наконец, вернулась с поля хозяйка. Увидела нищего и кричит Курте: «Тише ты! Лежи на месте! Не тронь!»
Курта успокоился немного и улегся под порогом. Да только чуть взглянет на нищего, так его что-то и подмывает от злости: то заворчит, то зубы оскалит.
Лежит Курта, скалит зубы, а тут боров вырвался из хлева. Хозяйка за ним: «А в хлев! А в хлев! Ату!..» Вскочил Курта и айда за боровом; правду говоря, не очень-то ему хотелось гоняться за ним — очень уж он с этим нищим уморился, — да боялся хозяйки. Она, чего доброго, ему картошки к вечеру не даст, тогда и делай, что хочешь! А хозяйка, как на зло, кричит: «Ату его, Курта!» А боров в сад. Курта за ним, перескочил через забор, только ноги мелькнули. Забежит справа, боров налево, забежит слева, боров направо. Ох, намучился Курта не мало, пока вместе с хозяйкой не прогнал его из сада и не загнал в хлев.
Подбежал он тогда к колодцу, напился воды из корыта, лег потом на траву под грушей, что росла на дворе, и стал дышать, высунув язык.
А тут уж и солнце стало опускаться. От пастбищ, от леса слышалось хлопанье бичей и мычанье возвращавшихся коров. Хозяйка сзывала своих кур, боров хрюкал за полным корытом, из белой трубы валил сизый дым: уже варился ужин.
Слушал Курта, смотрел на все это, слегка ударяя хвостом по земле, а когда заслышал, что Мацек неподалеку играет на дудке, вскочил, чтобы помочь ему загнать корову в стойло. И не столько корову, сколько теленка — корова всегда сама в стойло шла, теленку же всегда хотелось куда-нибудь удрать. Вот Мацек гонится за теленком, за Мацьком — Курта, а теленок брыкается!
Так бы они за ним до полуночи бегали, да только пришел хозяин с косой на плече и заступил теленку дорогу. Тогда уж Мацек с Куртой живо загнали его в стойло.
У хозяина от денной работы на солнечном зное даже рубашка к спине прилипла, а пот выступил на лбу, как роса. Он опустился тяжело на скамью перед избой и поставил рядом косу, блестевшую как серебро. Пока хозяйка принесла миску с картофелем и кислым молоком, он потрепал Курту по шее и, видя, что все в порядке, сказал:
— Хороший пес! Хороший пес!
Курта так обрадовался этой похвале, что даже завыл слегка от удовольствия. А когда, наконец, огонь в избе погас и все, утихло, он сел у порога и смотрел по сторонам, карауля избу своих хозяев.
Зажглись уж звезды и блеснул месяц, а Курта все еще лаял сквозь сон и ворчал, как и полагалось верному сторожу.
СОН ЛЕОНЕКА(разговор)
Леонек. — Что мне снилось сегодня, отец!
Отец. — Что же?
Л. — Но это было не сразу. Этот сон состоял из… четырех частей.
О. — О! О!.. Да это не шутка.
Л. — Ты смеешься, отец, а это очень важный сон и мне хотелось бы рассказать его тебе.
О. — С удовольствием, мой мальчик, говори! Каков же был твой важный сон.
Л. — Начать сначала?
О. — Конечно. Так тебе будет всего легче рассказать все по порядку.
Л. — Да, но… сначала… это была одна глупость.
О. — Да? Начало мало обещает.
Л. — Снилось мне, что я летал над землей.
О. — Э, да это очень красивый сон, что ж видел ты, мой мальчик, на своем пути?
Л. — Сначала, отец, увидал я огромное поле… Словно это было весной; пели жаворонки, небо было такое ясное, чистое… Бросив взгляд кругом, я увидал одного только человека… Я ясно видел его загоревшее лицо, непокрытую голову, темные, огрубевшие от работы руки: он был одет в льняную сермягу, ноги его были босы. Этот человек пахал. Сошник его плуга уходил глубоко в черную землю, и когда пахарь на повороте подымал его, он блестел на солнце, как серебро. Два вола тащили с трудом этот плуг, но пахарь, несмотря на пот, выступавший на лбу, и согнутую спину, пел песню, от которой у него, казалось, прибывало сил. Он пел о черной земле, которую он пахал и которую он потом засеет отборным зерном. Пел о том, как целая нива зазеленеет молодой рожью, как зашумят колосья, как срежет их коса, как будут молотить их цепами, как потом эта работа даст хлеб. Пел о том, как этим хлебом будут питаться люди и как он даст им сил для новой работы. И когда он так пел, плуг шел легче в земле и волы шли живей и у самого пахаря выпрямлялась согнутая спина… И его пение сливалось с песнью жаворонка все больше и больше, и я, наконец, не мог отличить голоса человека от голоса птицы.
О. — Мой дорогой мальчик, это был очень, очень красивый сон.
Л. — Но еще не конец, папа.
Вдруг все как-то потемнело, смешалось, какой-то вихрь пронесся по полю и закружил песок. Тогда и жаворонок улетел, и солнце покрылось тучами, и все поле изменилось совсем. Когда ураган прошел, я увидал, что по дороге идет рыцарь. На нем было оружие, блестящий панцырь, кольчуга из проволочных колец и железные перчатки. В одной руке он держал меч, в другой — узду. Шлем покрывал его голову, на груди у него блестели латы. Конь рыцаря тоже был покрыт доспехами и шел тихо, весело фыркая. Минуту рыцарь ехал молча, а потом запел. Его голос был, словно лязг железа и шум крыльев огромных птиц. Он пел о битвах, о своем замке, который нужно было охранять от грабежей, об обидах, которые терпят бедные землепашцы, о пожарах и бедствиях. Он пел о грабежах богачей, о неприятельских пленниках, о боевой добыче, о славе. И когда пел он, мне казалось, отец, что я слышу где-то крики и визг, и звуки труб, и бой барабанов, и мольбы о помощи. Когда начали звонить колокола, рыцарь снял шлем, и я с удивлением увидал, что это был тот же пахарь, только изменившийся несколько в этих военных доспехах. И звон колоколов разносился так далеко и мощно, славя рыцаря и его великое мужество; но вдруг один из колоколов лопнул с оглушительным шумом и я упал на землю.
О. — О… Это очень неприятно!
Л. — Но со мной ничего не случилось, папа. Ни одна косточка не заболела у меня. А если б и заболела немного, я бы, вероятно не почувствовал, так как я тотчас же увидал такую великолепную картину, что это просто удивительно…
О. — Что ж ты увидел, дорогой мальчик.
Л. — Сначала ничего, отец, потому что было совсем темно.
О. — Ну это немного…
Л. — Но в этой темноте я услыхал такой стук, словно кто-то ковал железо под землей. Затем блеснул свет, и я увидал большое подземелье, стены которого, подпертые толстыми бревнами, отливали блеском различных металлов. Здесь золото, там серебро, там красная медь, но всего больше железа. А посредине человек, согнувшись, бьет молотом в стены, и свет все прибывает, а из добытого металла растут дома, церкви, башни — целый город. Подземелья уже не видно больше, к этому городу подплывают корабли, — а человек все кует и кует. Но это уже не сырой, только — что добытый металл. Теперь он выковывает различные кольца, пружины и поет за этой работой. Поет о богатстве, добытом из глубин земли, о далеких морях, о прекрасных городах, о народах, которые делятся друг с другом плодами трудов своих. И песня его все больше и больше сливалась с шумом машин, свистом пара, с грохотом катящихся экипажей, плеском весел, визгом пил и звоном денег. И когда человек поднял голову от своего станка я увидал, что это был тот же пахарь, который снился мне сначала…
О. — Рассказывай дальше, дорогой мальчик! Твой сон все больше интересует меня.
Л. — Я онемел от удивления. Придя в себя, я увидал большую сводчатую комнату, в которой была масса книг. Они лежали не только в шкапах и на столах, но и на земле. Стены этой комнаты были украшены красивыми картинами; там стояли статуи и бюсты из мрамора и бронзы. Я был так ослеплен великолепием этой комнаты, что только через несколько минут увидал сидящего над большой книгой человека.
Он был в черном, с плоской бархатной шапочкой на голове; около него были увеличительные стекла, бутылочки, циркули и разные мелкие инструменты, назначения которых я не знаю. Он сидел, отвернувшись от меня, но я заметил его изящную, тонкую руку, на которую он опирался.
Вдруг чудесная музыка зазвучала в этой комнате.
Словно это был звук органа, но к нему присоединялись другие сладкие, захватывающие звуки незнакомых мне инструментов. Тогда человек поднял голову и начал петь. Он пел о красоте и добре, о мудрости и справедливости. Пел о великих людях, которые выстроили комнату, нарисовали картины, написали книги, высекли статуи и извлекли чудные звуки из музыкальных инструментов.