— Ну, — ответил старый лесник, — это потому, что ты еще карапузик и таких речей слушать не умеешь.
А кто долго в лесу живет и часто слушает деревья, тот все это понимает так, как людские голоса.
— Господи Боже! — воскликнул Ендрусь. — Да как же так? Говори, крестный, очень уж это интересно!
— Ну, погоди, погоди, чего спешить! — сказал старик Шимон и, усевшись на пне, стал закуривать трубку. Потянул раз, потянул другой и, видя, что у мальчика так глаза и горят от любопытства услышать рассказ, начал так:
— Видишь ты, мальчуган, тот дуб перед нами?
— Вижу! — ответил мальчик. — Какой он огромный… А ветви у него такие, что он накрыл бы и нашу избу, и овин, и голубятню… Верхушку едва видно!
Ендрусь еще больше отклонился назад, вдруг шляпа упала у него с головы, а старик Шимон, заметив это, сказал:
— Ты хорошо сделал, мальчик, что снял шапку перед этим дубом, — во всем лесу это лучшее дерево, хозяин среди слуг… Он тут говорит громче всех, и деревья любят его слушать больше всех и слышно его всюду до самой поляны.
Ендрусь обхватил старика за колени.
— Говори, говори, крестный, что он говорит?
А тут закачался вдруг дуб от ветра всей своей верхушкой, ветви зашумели, загудели как орган в костеле. Старик Шимон помолчал минуту, поднял седую голову и начал:
— У всего в мире, мальчик, есть свой голос, и все эти голоса — как напевы в песне. А человек, который не понимает такой песни, ходит по миру, как глухой. И леса, что выросли на нашей земле, поют наши песни, а те, что выросли в чужих землях — чужие, и так все. А этот дуб, видишь ли, говорит вот что:
«Дети мои, дети,
Сыновья и внуки.
Кто из вас упомнит
Времена былые?
Дети мои, дети,
Куда делось время,
Как над нашим лесом
Соколы летали?
Гей ты, сокол, сокол,
Древняя ты птица,
От тебя и следу
Нынче не осталось!..»
Ендрусь открыл рот, слушает… Думал, что Шимон еще продолжать будет, но лесник замолчал и только качал головой и курил трубку.
Тогда Ендрусь сказал:
— А вот сосна, крестный, что она говорит?
— У сосны этой, — ответил старик Шимон, — речь такая:
«На небе, с востока,
Загорелась зорька.
Сосенку срубили,
На море услали…
А над синим морем
Там орел гуляет…
Сосенка горюет
О лесах родимых…»
— Боже ты мой, Боже! — крикнул Ендрусь со слезами в глазах. — Жаль мне ее, коли она так жалобно поет… А береза? — спросил он через минуту, — она тоже говорит?
— О-го, — ответил старик. — Береза — болтунья! Все говорит и говорит про себя… Раз одно, другой раз другое, как и всякое дерево, что везде растет. А вот та, что там, налево на горке стоит и шевелит маленькими листиками, она так говорит:
«По лесной дорожке,
По тропинке узкой,
Проходил солдатик
С костылем под-мышкой.
Проходил солдатик,
Напевал он песни,
О родной деревне
Об избе родимой…
Поняла я песню,
Зашумела тихо:
— Бог тебе поможет
Их опять увидеть!»
— Значит, она может разговаривать так же, как человек? — спросил Ендрусь.
— А что? Ведь у всякого создания есть свой язык.
— А ива тоже говорит? — спросил опять Ендрусь.
— Ива, — ответил старик Шимон, — говорит так:
«Ты меня над речкой
Посади, хозяин,
Пастушек пройдет здесь,
Вырежет свирельку»
Ендрусь еще шире открыл рот.
— Ну, что, — спросил Шимон, — нравится?
— Нравится, нравится! Страшно нравится! Когда я теперь пойду в лес, я пойму, что говорит каждое дерево… А ольха, крестный, тоже говорит?
Но у Шимона погасла трубка, он вытряхнул из нее пепел, спрятал в суму из барсучьей кожи, встал с пня и сказал:
— Ну вот ты бы все хотел сразу узнать. Не годится так, мальчик! Ты запомни сначала то, что я тебе сказал, а когда мы еще раз сюда придем, я тебе еще расскажу. Теперь нужно пойти посмотреть, не случилось ли чего худого в лесу.
И они пошли дальше.
НА ЧЕРДАКЕ
— А-чхи, — чихнула Манечка, взбираясь на последнюю ступеньку лестницы, которая вела на чердак в хате старой Фоминичны.
— А-чхи! — чихнула она еще раз, но уже в шутку.
Сквозь открытые двери чердака слышался сильный смешанный запах ароматических трав.
Начихавшись, Манечка залилась веселым смехом.
— Фоминична! Что ты там делаешь? Табак растираешь?
— Дитятко дорогое! Барышня! — крикнула старуха-крестьянка, а Манечка в один прыжок была уже на чердаке и обхватила обеими руками шею своей бывшей няни.
— Что ты, Фоминична, колдуешь тут? — спросила девочка, пробежавши вдоль доски, стоявшей на козлах, на которой лежали пучки сухих и свежих трав. Рядом с доской на глиняном полу стояла корзина, полная белых цветов, за ней лежал платок, из-под которого торчали зеленые стебли, а дальше — сито, полное блестящих желтеньких цветочков.
Как колдую, дитятко золотое? — рассмеялась Фоминична. — Да ведь это моя аптека!
— Аптека? А лекарство для проказниц есть?..
— Есть! — погрозила пальцем Фоминична.
Но Манечка подбежала уже к другой стороне доски, и, засунув носик в пук засохших листьев, снова чихнула.
— Дай тебе Бог здоровья! — добродушно сказала старая няня.
— Брр!.. какой сильный запах! — вздрогнула Манечка.
— Сильный, сильный! Это ты верно сказала, мой цветик! Сильный, потому что в этом растении сила есть. Такая сила, что оно и человеку поможет и болезнь прочь прогонит.
— А что это такое? — спросила девочка.
— Это мята! Разве ты не знаешь, детка? Только не жабья мята, что растет на болотах на толстых стеблях, как конопля. Это настоящая — когда ее заваришь кипятком и дашь больному, у него и болезнь пройдет, и язык у него жжет до вечера.
— Как-будто я это знаю… а как-будто и нет! — говорила Манечка, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону и рассматривая маленькие розовые цветочки, разложенные на самом конце доски.
— Это тысячелистник, барышня. Не везде его можно найти, но если попадется где-нибудь хорошая земля, так он и среди простой травы растет. Страшно горькое это зелье. Сколько сахару, сколько меду ни клади — все ни по чем. Ничем горечи не прогонишь. Варят это люди и пьют от лихорадки. Вот я потому и собираю, что у Юзика лесничего лихорадка. Жаль, это не всегда помогает, хоть одному мужику помогло. Я давала ему два раза в день по чайнику. Лихорадка и ушла на болото, откуда пришла.
— Ага! Березовый цвет! — крикнула Манечка, заглянув в корзину. — Я сама знаю, что его пьют для того, чтоб вспотеть. Берут белок сначала, потом желток сбивают вместе, подливают отвару из березового цвета, вот и все! Ах, как это хорошо! А этого я не знаю… — прибавила она, указывая на платок, в котором были пучки стеблей с серебристыми продолговатыми листьями.
— Это полынь, барышня!
— А она от каких болезней?
— Э… это лекарство не для вас, барышня. Не так это сладко, не так вкусно, как березовый цвет. С полыни нужно общипать листочки, опустить их в бутылку, залить водкой, поставить на солнце, и пусть ее стоит! А когда придет время, и человек почувствует боли в желудке или озноб — нужно налить немного в рюмку этой водки, выпить — и согреет она так, что прелесть! Страшная горечь в полыни, но против болезней она очень часто помогает.
— А это что? — спросила Манечка, коснувшись белых корешков, нарезанных мелкими кусками.
— Это зинзивей, детка.
— Как зинзивей? Разве я зинзивея не знаю. Ведь у него розово-лиловые колокольчики, а в каждом колокольчике точно маленькая пуговка… Ведь он в саду у забора растет.
— Вы знаете одно, — сказала Фоминична, — а я знаю другое. Одно дело цветок, а другое корень. Только он промыт и высушен. Это лекарство от кашля, от удушья. Старая Петровна говорить не могла от хрипоты, а когда я ей зинзивейного корня наварила, медом подсластила и пить дала, так и хрипота прошла.
Но Манечка уже побежала дальше. Перед ней лежали груды бледно-зеленых листьев, расправленных как крылья на лету.
— Это липа так цветет! — крикнула она весело. — А зачем ее так много?
— Пригодится! Иногда на человека такой жар, нападет, что ему бы только пить и пить. Сваришь ему липового цвета, немного подсластишь и дашь. Это очень приятно в жару да в горячке… У больного руки так и тянутся к чашке.
— А это ромашка! — крикнула Манечка, засовывая руки в груду белых цветочков.
— Ромашка, барышня, ромашка! Только есть два сорта ромашки. Одна простая, песья ромашка, она ни на что не годится. И есть другая, настоящая — она растет маленькими цветочками и очень помогает человеку от болей в желудке.
— А это что? — спросила Манечка, указывая на сито, полное желтых цветочков.
— Это коровьяк. Я его насобирала потому, что старый плотник часто кашляет и страдает от удушья. Это смягчает горло. Особенно, когда сделаю я ему полосканье из шалфея и добавлю пчельнику, так старик совсем поздоровеет.
— Богородская трава! — крикнула Манечка. — А это на что тебе, Фоминишна, столько богородской травы? А как пахнет! У меня сразу защекотало в носу, когда я вошла. А-чхи! А-чхи! — стала она чихать шутливо.
Старая Фоминична смеялась, кивая головой.
— Ох, дитятко! Ох, барышня! Да ведь мало ли этой травы я насобирала и для того, чтоб купать вас, когда вы были маленькая. Горсточку или две этой травки положить в ванну, прибавить отрубей, так ребенок растет, как цветочек в саду.
— Ага! В ванну!.. — рассеянно говорила Манечка. — Скажи же, Фоминична, где ты все это собираешь?
— Да где растет, там и собираю. Одно дома, другое в лугах, третье в поле, в рвах, на горках, на песке… Где Господь приказал расти этим травам. У каждой есть свое место. А так как у старой Фоминичны работы теперь нет, стара она стала, года к земле ее клонят, — так встанет она рано утречком, на палочку обопрется, мешок за плечи, возьмет корзинку и пойдет, бормоча молитвы, собирать с земли эти травки… Тут пчелка прожужжит, там птичка чирикнет, тут кузнечик застрекочет, там зеленая лягушка глянет из-под листка, а где-нибудь на пастбище дудочка заиграет. А солнышко светит себе на небе, ветерок гонит тучки как белых ангелочков, а колосья и травы шумят да шумят, словно они с человеком разговаривают. Ох хороша наша земля, хороша! И хлеба она даст, и воды ключевой, и тени даст, и плодов всяких, и травы вырастит против разных болезней. Если бы люди любили ее так, как их любит эта добрая мать…