Распахнули дверь, грубо втолкнули внутрь. Внизу, за крашеным загоном, курил милицейский сержант. На столе между самодельной табличкой «Дежурный» и переполненной пепельницей чернел массивный телефон. Именно сюда, очевидно, и поступил сигнал от встревоженных соседей Инги.
А может, не от соседей вовсе, а от ее матери? Да-да, все верно: «Я не знаю этого человека!»
Воняло казармой – сапожной ваксой, куревом и мужичьим потом. Мелкие деревенские окошки были забраны ржавой решеткой. По потолку расползались толстые канализационные трубы, выкрашенные болотной краской. На стене чуть криво висел треугольный кумачовый вымпел с желтой бахромой. Рядом из фальшивой бронзовой рамы сквозь мутное стекло глядел пытливый Дзержинский. Он напоминал хворого Сервантеса. Меня поразили часы; не сами часы – они были стандартно казенного типа, точно такие же, квадратные, в деревянном футляре, висели и в нашей школе, – поразило время. Было всего без пяти девять. С момента моего посещения буфета на автобусной станции прошло чуть больше двух часов.
Меня втолкнули в тесный кабинет, похожий на кладовку. В дальнем углу упирался в потолок коричневый сейф. В другом углу, за конторским столом из грубой сосны, сидел младший лейтенант. Пыльный и мятый, казалось, он где-то спал в своем мундире – на полу, может, на сеновале или чердаке. На подоконнике, рядом с засохшим ростком традесканции стояло чучело лисы. Зверь и при жизни был ме́лок, а сейчас выглядел совсем жалко, под стать лейтенанту. Дверь за мной захлопнули, мы остались одни. Милиционер смотрел на меня грустно и мечтательно, словно любуясь.
– Фамилия? – ласково спросил он, открывая амбарную книгу. – Имя, отчество.
– Куинджи, – ответил я. – Архип Иваныч.
Мент моргнул, поднял глаза от бумаги, шариковая ручка уткнулась в лист и застыла.
– Знакомая фамилия…
– Греческая. Из греков мы. Из крымских…
– А-а-а… – Он кивнул. – А что на конце? Ы? И?
– Ну как же? «Жи-ши» пиши с буквой «и».
– Верно-верно. Спутал. – Он поскреб пыльную скулу. – Цыц, цыган, на цыпочках – верно?
– Конечно!
– А еще: вертеть, терпеть, ненавидеть и смотреть.
– Видеть, – поправил я. – Гнать, держать, бежать, обидеть…
Лейтенант уткнулся, кропотливо выводя буквы. Его фуражка лежала на столе, рядом с мутным графином. Сквозь пегие волосы наивно розовела младенческая лысина, такая беззащитная. Схватить графин, с размаху влепить в розовую макушку, кровь и осколки – я с трудом не поддался искушению. Выхватить табельный «макаров» из ментовской кобуры, отстреливаясь, уйти в латгальскую ночь – почему нет? Гнать, держать, бежать, обидеть! Ненавидеть!!! «Я не знаю этого человека, пьяница какой-то!» Закусив до боли губу, я сжал кулаки и сунул их в карманы.
Лейтенант вскинул голову, словно услышал мои мысли. Я улыбнулся радушно, но фальшиво.
– Из гарнизона?
Я кивнул, продолжая скалиться.
– Батя – военный?
– Летчик.
– Да… – Мент задумчиво прищурил глаз. – Яйца он тебе, паря, точняк оторвет.
– За что? – Я вполне искренне удивился. – Он-то тут при чем?
– Ну как… Тебе, паря, пятнадцать суток светит за хулиганку – судимость, считай. Ему в часть «телегу» отправим, тебе в школу тоже. Его, батю твоего, ясно дело, на партсобрании вздрючат, отстранение от полетов, то да се… Он в каком звании?
Я ответил.
– Ну вот, майора ему теперь как пить дать на год-другой задержат. – Милиционер поскреб тупым концом шариковой ручки затылок. – Год рождения? Адрес?
Опьянение мое если и не улетучилось, то отодвинулось на задний план. Бесшабашный азарт сменился неясной тревогой. Тревога быстро перерастала в парализующий ужас.
Я назвал бывший адрес Гуся – нынешний его адрес на Ржаном кладбище вряд ли бы устроил милиционера. Нужно что-то было делать, что-то предпринять – срочно, срочно что– то предпринять.
– Товарищ лейтенант… – начал я без малейшего представления о конце фразы.
– Гражданин, – поправил он, впрочем, оставив без внимания лишнюю звездочку, что я льстиво преподнес ему.
– Гражданин лейтенант, а можно в туалет? – Ничего умнее в голову мне не пришло.
– Сейчас. Вот протокол закончим. Телефон какой?
– Не могу я…
Милиционер покачал головой, осуждающе, как будто я его подвел, не оправдал ожиданий.
– Горностаев! – неожиданно зычно гаркнул он. – Горностаев!!!
Дверь открылась, в нее просунулся круглолицый сержант в серой шапке с кокардой.
– Этого в гальюн проводи!
Мы вышли в коридор. Свернули у дежурного направо. Горностаев топал сзади, беззлобно подталкивая меня в спину.
– Стой! – приказал он. – Тут!
Он лязгнул дверным засовом, железным, ржавым, похожим на затвор трехлинейной винтовки. Распахнул дверь, снова пихнул меня в спину. Туалет – хотя нет, милицейскому нужнику скорее подошло бы слово «клозет» или «сортир» – был не больше кладовки. И, конечно, без окон. С внутренней стороны замка не оказалось. Горностаев с той стороны грохнул затвором. И засвистел.
Вонь стояла нечеловеческая. От хлорки першило в горле. Я выругался, плюнул в унитаз, взлохматил волосы. Что же делать? Сливной бачок, мокрый, будто потный, висел под потолком, к рычагу была привязана грязная бечевка. Я с силой дернул. Вода с веселым рокотом ринулась в унитаз. Что же делать?
В коридоре Горностаев, надо признать, весьма музыкально, высвистывал про цыганку-молдаванку, что собирала виноград. Свистел с переливами, затейливо украшая мелодию мастерскими тремоло. Я опустился на корточки, зажал лицо руками.
– Что делать?
Неожиданно меня осенило – экспромт казался совершенно абсурдным, но ничего лучше мне не пришло в голову.
– Эй! Сержант! – заорал я, пиная в дверь. – Тут женщина!
Свист оборвался.
– Где? – настороженная пауза. – Что? Кто?
– Тут у вас женщина! Голая! – крикнул я и тут же фальцетом завизжал: – Караул! Убери руки!
Я затопал-зашумел, изображая рукопашную схватку в тесном помещении. Горностаев торопливо загремел затвором. – Где?! Кто?
Я выскочил в коридор, шальной и взъерошенный.
– Где?! Где она? – Сержант сунулся в уборную. – Стоять! Ни с места!
Я дал ему под зад ногой. Горностаев охнул и нырнул в сортир. Я захлопнул дверь, воткнул засов. Вот так, вот так! Главное, чтоб не стал стрелять сквозь дверь. Из сортира донесся мат. Выстрелов не последовало.
Я понесся по коридору, свернул. На ходу заорал сонному дежурному:
– На помощь! Быстро! На Горностаева голая женщина напала! В гальюне!
– Голая?!
– Да! Совсем голая!
Дежурный выпрыгнул из-за загородки. Тщедушный, с тощей шеей, на ходу расстегивая кобуру, милиционер зайцем поскакал по коридору. Путь был свободен.
Я вылетел на улицу. Зло взвыла пружина, за спиной бухнула дверь. В темном, как угольная яма, дворе чернел «воронок», рядом угадывался силуэт человека с оранжевой точкой в районе губ. Отличная мишень для умелого снайпера. Человек стоял, широко расставив ноги, звонкое журчанье выдало занятие незнакомца. Не сбавляя скорости, я промчался мимо.
Топот дробным эхом метался по переулку. Гнать, держать, бежать, обидеть! Упругая кровь пульсировала в висках в такт посвисту сержанта Горностаева: раскудрявый клен зеленый, лист резной – сердце туго билось в грудной клетке – да, влюбленный, эх, смущенный пред тобой. Пред тобой! Смуглянка, мать твою, молдаванка! Как она могла? Не знаю этого. Этого! Пьяница, пьяница за бутылкой тянется. Этого человека! Не знаю, не знаю, не знаю.
Вой милицейской сирены взрезал ночь.
Я рванул быстрее. Свернул, залетел в первую подворотню. Метнулся меж приземистых домов. Неужели тупик? Перемахнул в два приема дощатый забор. Вой повторился уже ближе. Громче. Понять, откуда доносится сирена, я не мог – казалось, воют чернильные тени меж домов, бездушные звезды в черном небе.
Впереди замаячило зарево – площадь, редкие машины, вкрученные в плоскую тьму лампы фонарей. Мостовая упрямо дыбилась и спотыкалась. Я снова вылетел к автобусной станции. На остановке было пусто. Вбежал внутрь станции, в зале ожидания ни души. На закрытом окошке кассы – какая-то бумажка, надпись на латышском. Сирена завыла совсем рядом. Оглянулся: милицейский «газик» вылетел на площадь и затормозил у остановки. Белые и синие сполохи метались по стенам домов, по замерзшей площади, рассыпались прыткими зайчиками в мертвых стеклах и хрупких лужах.
Дверь в буфет была приоткрыта, там бубнило радио. Передавали какие-то латышские новости. Я заглянул: рыжая буфетчица протирала тряпкой свое стеклянное хозяйство.
– Слэ-эгс! – гавкнула не оборачиваясь. – Закрыто!
Я неслышно проскользнул внутрь, закрыл за собой дверь. Замок предательски звякнул металлом. Буфетчица тут же обернулась. Меня узнала сразу – я понял по лицу. Эмоции – недовольство, удивление, гнев – сменили одна другую, выразительно, как в мультфильме. В тот же момент из зала ожидания донесся топот сапог. Буфетчица повернулась к окну – «воронок», с включенными фарами и милицейской мигалкой, уткнулся в фонарный столб у самого входа.
«Шалман проверь!» – рявкнул кто-то.
Буфетчица, не сводя с меня взгляда, недобро усмехнулась и скрестила руки на груди. Вот сволочь! Я рыпнулся к другому окну – там, покуривая, бродила серая ментовская шинель.
– Тебя ловят? – спросила рыжая, маслено улыбаясь.
Вот ведь сволочь! За ней, рядом с полкой, украшенной частоколом из глиняных бутылок рижского бальзама, я увидел дверь. Черный ход! Подбежал, оттолкнул буфетчицу – та лишь фыркнула, – распахнул.
Не ход, там была кладовка.
В темноте мерцали бутылки в ящиках, стояли какие-то коробки, из мятого цинкового ведра свешивалась тряпка. Рядом, в углу, топорщилась белобрысая швабра. Я повернулся, умоляюще взглянул на рыжую стерву. Должно быть, вид у меня был действительно жалкий. Буфетчица снова фыркнула и толкнула меня в кладовку. Захлопнула дверь. Я выдохнул, руки мои тряслись, от беготни перед глазами плыли красные круги. Опустившись на корточки, я прижался ухом к створке.