Зачем она делает это? Зачем?
– Инга! – крикнул я. – Зачем? Зачем?
Голос стал громче, ее голос. Она что-то негромко напевала на латышском. Послышались шаги, я оглянулся на звук.
Чиркнула спичка.
Огонек выхватил половину ее лица, челку, белок глаза. Инга перестала петь, она остановилась в черном проеме входа. Поднесла спичку к фитилю и зажгла свечу. Медленно подняла свечу над головой. Дрожащий свет растекся по комнате, громоздкие неуклюжие тени полезли на стены. Да, я стоял у оружейных ящиков. Справа находилась печь. Выход был прямо напротив.
– Ты что, чокнутая? Да?! Сумасшедшая?
Я начал орать, сдержаться мне не удалось.
Продолжал в том же роде, наверное, даже обзывал ее какими-то обидными словами. Я орал, постепенно понимая, насколько нелепо выгляжу – взбешенный, но без штанов и босиком, в грязной распахнутой рубахе.
Но Инга не улыбалась, она слушала с серьезным лицом. Слушала, неспешно, шаг за шагом, приближаясь ко мне. На расстоянии вытянутой руки остановилась. Наклонилась и поставила свечу у ног.
Удивиться я не успел: Инга выпрямилась и со всего маху влепила мне пощечину. Ладонь угодила по щеке и по уху. Звон оглушил меня, я заткнулся на полуслове.
– За буфетчицу. – Белый от бешенства взгляд из-под челки.
– Ну, ты-ы… – простонал я, мотая головой.
– Ты понял? – Почти крик.
– Да…
Она терла ладонь, должно быть, отбила.
– И еще…
Я инстинктивно отшатнулся.
– Запомни! – выкрикнула Инга. – Я никогда и никого не предавала. Никогда!
– Ты чокнутая! Истеричка!
– Да! Чокнутая! Да! Истеричка!
Она рванулась, на секунду мне показалось, что она сейчас укусит меня. Вопьется в лицо. Чертова хаски.
– Ты понял?! Понял?!
Нет. Я не очень понимал, о чем идет речь, но на всякий случай буркнул:
– Понял.
– Хорошо. – Она нагнулась за свечой. – Тогда пошли.
– Руки…
– Да. Руки.
Снаружи наступал вечер. Там прошел дождь, и лес был мокрым и ярким, точно свежевыкрашенным. Блестела трава, папоротники, их узорчатые листья казались лакированными. Мы возвращались. Я снова плелся следом, Инга шагала не оглядываясь. Моя решимость послать ее к чертовой матери постепенно выдыхалась вместе со злостью. К тому же нужно было сперва выбраться из болот. Я тер ладони, пальцы тупо ныли, они были красные и распухшие, как морковки. Сжать руку в кулак не получалось. От ремня на запястьях остались белые полосы, похожие на шрамы.
По сути Инга была права. Я злился на нее лишь за то, что она довела меня до бабьей истерики. До белого каления! До воплей и ругани, до оскорблений. А так – права. Ведь была же буфетчица – была. Дважды была, если уж начистоту. К тому же милицию наверняка не Инга, а соседи вызвали.
Над нами нависали еловые лапы. С крепкими, филигранными шишками, как на новогодних открытках. Проходя, Инга ухватила ветку рукой, отпустила. Меня обдало холодными каплями. Она повернулась, засмеялась. Я почти столкнулся с ней. – Прости, – перестала смеяться, серьезно добавила: – Так было нужно.
Вот чокнутая. Хотел быть строгим, обиженным, но не смог – улыбнулся в ответ.
– Чокнутая, – сказал я.
– Ага… – Она взяла меня за шею, притянула к себе. – Еще как…
Она целовала, не закрывая глаз, не жмурясь, как нормальные люди. Ее ресницы касались моих, светло-голубой глаз, широко распахнутый, огромный и жуткий, глядел в упор. Мои ладони сползли с талии, я стиснул ее ягодицы. Она сама подалась ко мне, прижалась. Я почувствовал ее упругий лобок. – Нет… – прерывисто дыша, сказала Инга. – Не тут. Пошли к озеру…
И снова впилась в мои губы.
Именно в этот момент мне стало ясно, что я пропал. Осознание пришло с каким-то восторженным упоением, как перед прыжком с кручи. Да, она сумасшедшая, но я готов сделать все, что взбредет ей в голову, – и не просто сделать, а с радостью. С бешеным восторгом сделать! Любовь? Нет, не думаю, да и кто знает, что это такое – любовь. Мания, безумие, умопомрачение – счастье! Словно я преступил черту, за которой не страшно уже ничего. Когда вдруг озаряет: а ведь никакой смерти-то и нет!
20
Тем же вечером мы с Валетом подрались. Он ждал меня у подъезда. Был явно на взводе; сворачивая к дому с бетонки, я видел, как он мечется под фонарем, вышагивает туда-сюда с сигаретой в зубах.
От озера я гнал, отпустив руль и раскинув руки как крылья. Быстро темнело. На западе, остывая, плавилась малиновая полоска. Черные деревья слились в плоский силуэт с наспех очерченным контуром. Дорога неслась подо мной призрачной лентой, я крутил педали в каком-то радостном азарте, точно шел на взлет. Пару раз влетал колесом в колдобины, но всякий раз мне удавалось сохранить равновесие – да и что могло со мной случиться, ведь смерти нет.
Валет увидел меня, выкинул окурок и быстро пошел навстречу. Я на ходу спрыгнул с велосипеда.
– С ней был? – выкрикнул он. – С ней? Да? Только не ври – с ней?
– С ней. – Я поднес ладонь к лицу, вдохнул: от пальцев пахло Ингой.
Нестерпимо захотелось вслух произнести ее имя, но я не успел. Хлестко, как пружина, Валет выкинул вперед кулак. Удар пришелся в подбородок. Я повалился на спину, велосипед грохнулся на меня. Брат подскочил, замахнулся, он снова целил в лицо. Мне удалось увернуться, кулак скользнул по виску.
– Изувечу! – рычал Валет, замахиваясь снова.
Велосипед оказался между нами, брат ухватился за раму, навалился всем телом. Руль уперся мне под ключицу, рама сдавила грудную клетку. Я задыхался. Валет, сопя и ругаясь, старался попасть кулаком в лицо. Я успешно уворачивался, пытался лягнуть брата, но штанина запуталась в велосипедной цепи. Мне удалось изловчиться и садануть его по ребрам, Валет охнул, привстал, хватая воздух ртом. Отбросив велосипед, я вскочил на ноги.
– Лежачего… – выкрикнул я. – Лежачего бить! Ну ты и гад, Валет!
Пыхтя и отплевываясь, мы стояли напротив друг друга. Валет разбил кулак и теперь слизывал кровь с костяшек. Я тронул подбородок: он надулся, там пульсировала жаркая боль.
– Хотел отомстить? – Валет зло сплюнул мне под ноги. – Да?! Вот так хотел?
– Ты что…
– Заткнись! – Он пошел на меня. – Ты думаешь, я не понял…
Что он там понял, узнать я не успел: со стороны бетонки раздался рык мотоцикла, отцовского «Мефисто». Его мощный движок не спутать ни с каким «Уралом» или «Явой». Белый луч фары выхватил сараи, полоснул по стволам лип. Яркий круг уперся в ворота гаража. Мотор напоследок рявкнул и умолк. Из темноты донесся мелодичный посвист. Батя высвистывал арию Сильвы из одноименной оперетты Кальмана.
Валет застыл. Что-то буркнул, зыркнул исподлобья и быстро пошел к подъезду. Я поднял велосипед, поплелся следом – разговаривать с отцом мне тоже не хотелось.
21
Утром я снова оказался на озере. На том же месте, что и вчера. Трава, примятая нашими телами, не успела распрямиться за ночь; я сел на землю, обхватил колени и стал ждать. Сидел тихо, не двигаясь, точно оглушенный. Словно зачарованный – вот верное слово. Вчера, после драки с братом, у меня появилось странное ощущение: будто я проскользнул в другую реальность. На территорию чуда.
Такое испытываешь, выходя из детства, когда разум уже принял скучную логику взрослой жизни, а где-то в глубине твоего существа еще тлеет уголек веры в волшебство. А что, если это мы сами делаем жизнь такой – серой и унылой – и своим занудством убиваем возможность чуда?
Нам посчастливилось – нам удалось родиться. Ты только подумай, какая удача – мизерный шанс, это ж как в лотерею выиграть. Мы родились и очутились на сказочном карнавале, который своими же силами превратили в смертную тоску. В добровольную каторгу.
Голова моя была легка и прозрачна. Утро тихо перетекло в день.
Передо мной лежало неподвижное озеро, окруженное соснами. На том берегу, обрывистом и диком, деревья подступали к самой воде, за ними темнел бор. Казалось, если вот так притаиться, то можно понять что-то важное, что-то тайное. Про небо. Или про землю. Про жизнь. Зачем отражаются камыши в озере. Какой смысл в невесомых облаках, что скользят по синеве. Отчего птицы перекликаются такими настороженными голосами. Или они хотят подать мне знак? Но какой? Ведь птицы, любой коростель или зяблик, знают куда больше меня. Он, этот зяблик, может прямо сейчас взмыть к облакам и увидеть оттуда полмира – и меня, сидящего в траве, и Ингу, что спешит по тропе в сторону озера, и молодых латышей, работающих в поле, и Валета за столом с конспектом по физике – выпускные экзамены через неделю, а ты, поди, и забыл?
До меня долетели смех, голоса. На песчаную косу за дальней ивой выскочили латыши. Те трое, которых я видел в поле по дороге к озеру. Один, белобрысый мальчишка, тогда помахал мне. Сейчас он снова меня заметил, вскинул руку над головой. Я махнул в ответ. Латыши разделись догола, толкаясь и гогоча, бросились в воду. Их хохот катился по озеру, стеклянное эхо металось от берега к берегу, затихало между сосен.
– Аборигены… – проворчал я без злобы, почти с нежностью.
Я любил весь мир сразу. Даже тех шумных деревенских парней. Сцепив пальцы, закинул руки за голову. Медленно завалился навзничь в траву. Ход облаков гипнотизировал, теперь мне уже казалось, что я сам плыву куда-то. Бросив весла, лежу на дне лодки, и меня несет плавный ток. Нежно тянет неведомо куда непонятная река. А может, так и надо – и не будет разочарований и душевной боли: какая боль без борьбы? Так, меланхолия.
– Меланхолия, – прошептал я по слогам, отгоняя настырную муху от лица.
Латыши, похоже, наконец угомонились. Муха села мне на скулу, я замер, выждал секунду и хлестко шлепнул себя по щеке. Конечно, муха оказалась проворнее.
На том берегу было тихо. Я приподнялся на локте. Нет, они не ушли – латыши ныряли, подолгу оставаясь под водой. Занимались этим сосредоточенно, будто работали. Я встал на колени, загородился ладонью от солнца. Неподвижное озеро сияло как ртуть, становилось душно. Похоже, собиралась гроза.