Латыши продолжали нырять, голова одного возникла на поверхности, он что-то крикнул и исчез снова. Белые ягодицы сверкнули и ушли под воду. Другой подгреб торопливыми саженками и тоже нырнул. Раков ловят? Или нашли что-то? Что?
Из-под воды одновременно показались две головы. Быстро гребя, они тянули что-то к берегу. Что-то большое и белое. Я медленно встал, выпрямился. Сначала догадался, потом увидел – это был белобрысый парень.
Они волокли его, как куль, по мелководью. Вытащив на песок, положили на спину и принялись откачивать. Они суетились – поджарые и долговязые, похожие на близнецов, у них даже загар был одинаковый – оранжевые шеи и руки, остальное как сметана. Белобрысый лежал неподвижно.
Один латыш, на ходу натягивая штаны, быстро побежал вверх по тропе и скрылся в орешнике. Другой продолжал делать искусственное дыхание. Парень не шевелился. Ужас тихо наполнил меня, кожу на затылке стянуло. Должно быть, так волосы встают дыбом.
Я опустился на корточки. Зажал ладони между коленей, чтобы не дрожали. Нужно пойти туда, помочь. Но чем я могу помочь? Ведь и дураку ясно: мертвый он. Мертвый. Мысленно повторил слово несколько раз, пока из него не вытек смысл. Остались звуки, которые ничего не означают.
– Мертвый… – произнес вслух.
Как тогда, на похоронах деда, я окаменел. Не мог двинуться с места. Как тогда, на кладбище, в детстве. У меня и сейчас не хватило бы духу пойти туда. И ни за какие сокровища мира я не смог бы заставить себя дотронуться до мертвеца. Скорее бы умер сам.
Появился милицейский газик. Крашенный в цыплячий цвет, с синей полоской по борту и с синим маяком на крыше. Из машины выскочил давешний латыш, неспешно выбрался милиционер. В галифе, начищенных сапогах, на поясе кобура. Они подошли к утопленнику, присели на корточки. Парень, что делал искусственное дыхание, размахивая руками, что-то говорил. Тыкал в сторону озера и леса. Милиционер, сняв фуражку, поглядывал то на него, то на утопленника.
Из распахнутой двери газика долетали тихий треск милицейского радио, обрывки фраз оператора. Потом милиционер поднялся, лениво обошел тело, сделал несколько фотографий. Сунул фотоаппарат в карман, вернулся к машине. Закурил, вызвал кого-то по рации и долго с ним ругался. Щелчком послал окурок в камыши, окликнул латышей. Сам сел за руль, парни забрались на заднее сиденье. Газик развернулся, моргнул красными стоп-сигналами и, переваливаясь, полез вверх по тропе. Утопленник остался лежать на песке.
Шум мотора затих. Растворился в цокоте кузнечиков, вкрадчивом шушуканье камыша. Я не мог оторвать взгляд от мертвеца. Бледное неподвижное тело с загорелыми по локоть руками, казалось, на нем белое балетное трико с короткими рукавами. Почему они его оставили? Разве так можно?
Озеро стало матовым и серым, как олово. На середине плеснула рыба. Крупная, наверное, лещ. Сверкнула сталью чешуя, донесся всплеск, по воде побежали круги. До меня вдруг дошло, так остро, я аж вздрогнул: кроме нас с мертвецом, на озере никого нет. Только он и я.
Парило. Небо, скучное и серое, нависло над лесом. Я стянул потную майку, скомкал, бросил в траву. Звуки стали глуше, как сквозь войлок; даже кузнечики притихли. Прислушался: со стороны Даугавпилса докатился призрачный отзвук грома, далекий и глухой, как ворчание огромного зверя.
– Гроза, – раздалось за спиной.
Я обернулся – Инга.
Подошла бесшумно, я даже не услышал шагов. Покусывая длинную травинку с метелкой на конце, она пристально смотрела на восток. Оттуда, будто повинуясь ее немому приказу, снова донесся утробный рокот.
– Милиция приезжала, – повернулась. – Снова тебя ловят?
Спросила насмешливо, протянула руку к моему лицу.
– Брат? – тронула пальцем подбородок.
От боли я вздрогнул. Про драку совершенно забыл, но челюсть ныла, да и синяк наверняка был хорош.
– Красиво? – спросил с вызовом.
Она пожала плечом, равнодушно, мол, мне-то что. Она снова стала чужой. Холодной и настороженной Ингой, которую я почти ненавидел. Точно не было у нас вчерашнего – вот тут, на этой самой траве. Ведь вчера, только вчера! Трава не успела даже распрямиться! Цаца в кедах! Очень хотелось сказать ей что-то обидное, сделать больно, но я сдержался. Не из благородства, нет, просто от злости не смог найти хлестких слов. Похоже, я такой же псих, как она: то у ног готов ползать, пятки целовать, то…
– Кто там? – Она смотрела поверх моего плеча на тот берег.
Смотрела не отрываясь. Я помедлил, хмуро буркнул:
– Пацан. Утонул. Потому и милиция.
– Ты видел?
Я кивнул.
Мне вдруг пришло в голову, что Инга знает утопленника, он же местный. Может, с соседнего хутора, они тут все друг друга знают. Инга стянула через голову платье, не расстегивая, вывернув наизнанку. Сбросила тапки.
– Ты что? – Я сглотнул, меня замутило как от предчувствия надвигающейся беды. – Туда?
– Чего стоишь? – Она быстро сняла трусы. – Плывем!
– Ты… – запнувшись, я уставился на белобрысый хохолок на ее лобке. – Туда…
Оттолкнув меня, Инга быстро пошла к воде. Я попытался поймать ее за пальцы, она вывернулась. Вбежала в воду, взмахнув руками, с ходу нырнула.
– Чокнутая… – Сел в траву, стянул, не расшнуровывая, кеды. – Ведь по берегу же… по берегу можно…
Она вынырнула метрах в пятнадцати, размашисто, по-мужски, поплыла к тому берегу. Я быстро снял штаны вместе с трусами. Зашел в воду.
Догнать Ингу не удалось, хоть я и старался – греб как на значок ГТО. Она уже выбралась на берег, а я только подплывал к мелководью. Сбавил скорость, с кроля перешел на брасс. Подплывая, разглядывал мертвеца. Не хотел, но смотрел не моргая.
Утопленник лежал на песке; худой и строгий, вытянув руки по швам и выставив вверх подбородок. Инга обошла труп, крадучись, точно боялась разбудить. Села на корточки, вглядываясь в лицо.
– Иди сюда, – негромко позвала она меня. – Ближе.
Я остановился метрах в двух. Парень выглядел старше, чем мне показалось утром. Когда он был живым. Когда помахал мне, проезжающему мимо на велосипеде.
– Ближе… – Инга подняла глаза. – Ты что, боишься?
Да, боюсь, ответил я про себя. Боюсь.
На вялых ногах сделал шаг, другой. Никогда не видел мертвеца так близко, даже когда хоронили деда. К тому же этот был голый. Редкие волосы на груди казались седыми, седыми казались и брови, и ресницы, а под глазами лежала тень, словно плохо смытая тушь.
– Странно… – тихо начала Инга и замолчала.
– Что? – Я осип.
Она не ответила, указательным пальцем дотронулась до острого кадыка утопленника. Медленно провела вниз по сизому горлу, остановилась на острой ключице.
– Мертвый совсем не похож на спящего, – произнесла почти шепотом. – Какая чушь, когда говорят… Он похож на неодушевленный предмет. Предмет. Как камень. Или песок.
Она посмотрела мне в глаза.
– Правда. Он теперь как камень. Не бойся, потрогай. Это просто камень.
Ее мокрые волосы, закинутые назад, казались совсем темными. Раньше я не замечал, что уши у нее чуть вытянутые, острые и совсем без мочек. Что-то рысье появилось в лице – то ли эти уши, то ли острые скулы. Может, взгляд, не знаю.
– Ближе! – сухо повторила Инга.
Она смотрела на меня пристально, совсем не моргая. Ее смуглые руки покрылись гусиной кожей, от холода соски сжались и потемнели. Против своей воли я сделал еще шаг. Не глядя на труп, медленно опустился на корточки.
– Видишь, совсем не страшно, – произнесла она тихо. – Потрогай его.
Я прерывисто вдохнул и дотронулся до мертвого плеча. Оно было гладким и холодным как кость. Мертвая кость. Только тут до меня дошел смысл слов «неодушевленный предмет». Тело, лежавшее на песке, не имело никакого отношения к тому мальчишке, который смеялся и махал мне сегодня утром. Куда он исчез, тот, живой? Как странно, как нелепо. Действительно, мертвец совсем не похож на спящего, он уже не человек, он неодушевленный предмет. Мертвое тело. Но что такое тогда человек?
Я перевел взгляд на Ингу. Скользнул по лицу, остановился на груди, потом посмотрел ниже. Голое женское тело – а во мне не было даже намека на вожделение. Меня мутило. Мне почудился запах тины, так воняют забытые вазы с цветами – сладковатой гнилью. Я снова разглядывал лицо утопленника.
– Обними меня. – Инга поднялась.
– Что? – Я тоже встал.
– Холодно. Обними.
Я обнял. Она тут же уткнулась лицом мне в шею, уютно пристроилась в ключице. Ее нос был как ледышка, плечи мелко дрожали. Я сгреб ее в охапку, обхватил руками. Прижал к себе, крепко-крепко, стараясь унять дрожь.
– Теплее?
Кивнула, потерлась ледяным носом. Мы молчали, она едва слышно сопела, прерывисто, в такт дрожи. Когда она моргала, ее ресницы щекотали мне шею. Было в этом что-то трогательное, интимное – почти тайное.
Потом заговорила. Тусклым голосом, тихим и монотонным, как сквозь сон:
– Совсем не помню его лица. Солдаты забрали фотографии, мать одну спрятала, а дед нашел и сжег. Помню того офицера, запах помню – знаешь, этот одеколон русский, – и еще ремни его воняли новой кожей… Слово какое-то смешное есть…
– Портупея…
– Портупея, да. Тот русский кричал, кричал и ругался на мать. Еще помню, зуб у него был железный – блестел во рту, когда он кричал. В Сибири сдохнешь, всех вас туда, паскуды… а пацанку в Даугавпилс, в приемник. Интернат там детский… В Даугавпилсе.
Так говорят загипнотизированные. Из Риги к нам приезжал гипнотизер, выступал в Доме офицеров. Сперва показывал фокусы, а после гипнотизировал желающих. Римму Павловну из военторга, кого-то еще.
– После я почти год не разговаривала. Но этого совсем не помню. Знаешь, как дыра в памяти… А потом заикалась, в Резекне возили к врачу. Сильно заикалась – вот это помню. Я уже в школу ходила, в ту, старую, которая за Еврейским кладбищем. А новая за рынком, там, где раньше…
Инга замолчала, выдохнула, точно выбилась из сил.
– Но не мать рассказала русским. Не мать, дед рассказал. Я знаю. Они его били… И отца потом тоже…