Пять раз глубоко вдохнув и выдохнув, я восстановил дыхание; так поступают охотники за жемчугом на Карибских островах, лучшие ныряльщики в мире – нужно втягивать воздух, словно ты пьешь что-то через соломинку, получается свистящий звук. Но не свист, а такой шипящий звук, как от сильного ветра, когда он дует в замочную скважину.
Вдохнув полной грудью, я ушел под воду. Не знаю, наверное, я плакал – не знаю. Под водой не понять, слезы если и текут, то тут же растворяются. Лишь во рту горечь. Валет меня не удивил – ничего другого я и не ожидал от брата. Сероглазов тоже – пижон, одно слово. Почти немец. Но вот Арахис! Женечка Воронцов! И Гусь! Даже Гусь, с которым два года назад мы заблудились и чуть не погибли в подземелье часовни. Даже Гусь…
Я снова всплыл.
Лежа на спине, глядел в синее равнодушное небо, на облака, на птиц. Они пролетели крикливой стаей, промчались низко, в сторону острова. Ласточки, черные и быстрые, как торопливые каракули на белом листе бумаги. Их крики, резкие, болезненно острые, напоминали мышиный писк.
Вот, значит, как это будет – никто просто не обратит внимания. Словно меня никогда и не существовало на свете. Никто не будет рвать волосы и рыдать, никто даже не загрустит на минуту, не подумает: вот жил такой Чиж, и вдруг нет его. Будут гонять на великах и лупить в футбол, ловить раков на Лаури и воровать яблоки в Латышской слободе. Вот, значит, как.
Течение несло меня к острову. Он никак не назывался, вернее, все звали его просто Остров. Тем более что других островов в округе не было, и если речь не шла о Святой Елене, Яве, Мальте или острове Мадагаскар, то каждый понимал, какой остров имеется в виду. На нашем острове никто не жил, но назвать его необитаемым я бы не решился. На его дальнем конце летом устраивались танцы, концерты, иногда показывали кино – там стояла дощатая летняя эстрада в виде ракушки со сценой, перед ней были вкопаны длинные лавки для зрителей. По бокам располагались фанерные будки, где толстые тетки торговали пивом, теплым лимонадом и раскисшими эклерами, вонявшими картоном.
С латышским берегом остров соединялся подвесным мостом на стальных тросах толщиной в руку. Трос пружинил, мост покачивался, как батут, шагать по такому мосту было сплошное удовольствие – я обратил внимание, что пешеходы по нему всегда шли улыбаясь. Это как с велосипедом – нельзя мчаться на велике с мрачным лицом.
Наш мост, что соединял остров с гарнизоном, был деревянным, и его каждой весной сносило ледоходом. Однако к началу лета появлялся новый – из свежих сосновых досок, ярко-желтых и пахучих. Его строили солдаты с аэродрома – быстро и бесплатно.
Остров считался нейтральной территорией. Драк не случалось: по неписаному закону конфликты решались в других местах, правило это соблюдали и латыши, и наши. Зимой дрались на льду Даугавы – посередине реки, а в теплое время – за стрельбищем или на лопуховом поле за кладбищем.
Если спросить у птиц, то они бы сказали, что с неба наш остров похож на щуку – длинный, с вытянутым острым носом. Там, на дальней косе, за высокой чащей дикого орешника, есть одно тайное место – песчаный мыс. С трех сторон он окружен зарослями камыша, непроходимыми, как амазонские джунгли. Попасть на мыс можно только вплавь, но зато какое это блаженство прямо из холодной реки рухнуть в горячий песок, белый и мягкий, как сахарная пудра. На мелководье, в теплой, как суп, воде дремлют щурята. Плоские и прозрачные, как будто отлитые из бутылочного стекла елочные игрушки, они покачиваются лениво в такт речной волне. Тихо шуршит высушенная солнцем камыш-трава, в орешнике свистят щеглы, сверху – пустая синь. И ни души – лишь песок, река и небо.
Неспешным брассом – течение само несло меня – я обогнул камышовые заросли. Острые листья поднимались из воды стеной, на длинных стеблях покачивались пушистые метелки. Из мелкой зыби выступала песчаная отмель, похожая на одинокий бархан, точно какому-то сумасбродному джинну пришла в голову блажь перенести к нам кусочек Сахары.
Без единого всплеска, подобно коварному аллигатору, я вплыл в заводь. Грудь коснулась песка – мягко, я вытянулся на мелководье и блаженно застыл. Вода, прогретая солнцем, была тут градусов на пять теплей, чем на стремнине.
Но что-то было не так, интуиция меня редко подводит – вытянув шею, я увидел колени. Они были нагло выставлены вверх, само тело скрывала песчаная дюна. Настроение моментально сошло на нет: весь день превращался в череду неприятных сюрпризов – сначала Валет чуть не сломал мне челюсть, после я чуть не утонул, а теперь вот какой-то самозванец, задрав ноги, развалился на моем пляже. Похоже, негодяй был один.
Дал задний ход, бесшумно погрузился. Вынырнул с левого фланга, в камышах. Прежде чем что-то предпринимать, мне хотелось рассмотреть захватчика – вдруг оккупантом окажется латышский битюг с пудовыми кулаками. Длинные стебли шуршали, покачиваясь на ветру. Я выпрямился.
В песчаной ложбине лежала девица. Абсолютно голая. На ее колено опустилась зеленая стрекоза. Ленивой ладошкой, не открывая глаз, девица согнала насекомое. И снова закинула руку за голову, раскрыв белую подмышку с золотистыми кудряшками. Такие же, только чуть темнее, с рыжеватым отливом, покрывали ее лобок. Девица сонно развела ноги, завитушки вспыхнули на солнце, словно клубок медной проволоки. Я с трудом сглотнул, во рту стало шершаво и сухо.
Голую женщину вот так вблизи я видел только один раз, в третьем классе. Сколько мне тогда было, десять лет? Нет, девять.
Валет гонялся за мной по квартире, я выскочил на лестничную клетку. Дверь к Череповым, нашим соседям, была приоткрыта – их котяра, наглый Че Гевара, сидел тут же, увлеченно валяя по кафельному полу придушенную мышь.
Прошмыгнув в соседскую дверь, я прокрался в гостиную и спрятался за шторой. Такие же шторы – тяжелые, бархатные, с золотыми кистями – висели и у нас. Черепов и мой отец до Прибалтики вместе служили в Ютербоге. В наших квартирах стояли одинаковые ореховые буфеты на львиных лапах, за буфетным стеклом красовались идентичные сервизы «Мадонна» в розово-голубой гамме, расписанные пасторальными сценами из жизни баварских пастушек, а с потолка обеих гостиных свисали неотличимые, как близнецы, хрустальные люстры.
Из глубин квартиры донесся шум – шаги и пение, дверь распахнулась, и в гостиную вошла тетя Вера.
Кроме намотанного тюрбаном банного полотенца, на соседке не было ничего. Напевая что-то, она остановилась перед зеркалом, всего в метре от меня. От ее большого распаренного тела тянуло жаром и земляничным мылом. Протяни руку, при желании я бы мог запросто дотронуться до ее круглой, как мраморный шар, ягодицы.
Тетя Вера разглядывала себя в зеркало с разных сторон, втягивала живот, вставала на цыпочки. Она поворачивалась спиной и оглядывалась, кому-то задорно подмигивая и посылая воздушные поцелуи. Хлопала себя по заду, на нежной коже оставались розовые отпечатки ее ладошки.
Потом, достав из трюмо синюю жестянку, соседка принялась мазать себя каким-то кремом, жирным и белым, как сметана.
Мне удалось разглядеть все. Я стоял совсем рядом.
Меня удивило и разочаровало, что у тети Веры между ног не было ничего, кроме пучка жестких и линялых, как мочалка, волос. Нет, я, конечно, и до этого видел голых женщин – на картинках: и игральные карты с голыми немками, и отцовская шариковая ручка, которую он прятал в глубине письменного стола, рядом с завернутым в бархатную тряпицу семизарядным браунингом. И большая картонная фотография, задвинутая за пианино, которую тайком мне как-то показал Арахис у себя дома, – на ней раскрашенная розовым дородная нимфа нежилась на берегу черно-белого лесного пруда.
Реальность оказалась скучной. Словно тот, кто ее выдумывал, был ленив или не очень умен. Неужели нельзя было придумать что-нибудь интереснее пустого места с мочалкой на загривке? Ну хорошо, не совсем пустого – спустя год Шурочка Руднева с третьего этажа с завидной гордостью продемонстрировала мне всю затейливость этого органа – дело было под Новый год, в клубной кладовке: у нас был китайский фонарик и целый кулек шоколадных конфет.
Сейчас, прячась в камышах, я стоял по грудь в воде и не знал, что делать дальше. Мне в икры щекотно тыкались мальки, страшно хотелось пить. Солнце перекатило через реку и уже висело на латышской стороне, прямо над шпилем костела.
Девица открыла глаза. Потянулась, развела руки и одним ловким и сильным движением встала. Отряхнула песок с ягодиц; к загорелой ляжке прилипла полоска водоросли, прилипла изумрудным зигзагом, вроде рунической татуировки или какого-то тайного знака.
Она стояла неподвижно и смотрела на реку. Не знаю почему, но я сразу решил, что она латышка. Военный городок не так велик, и всех своих мы знали в лицо. И хотя она запросто могла приехать к кому-то из наших в гости на каникулы, у меня была уверенность, что девчонка с того берега.
Одного со мной возраста, может, чуть старше, она напоминала циркачку – из тех, что танцуют на канате, – мускулистая и грациозная, стояла гордо, подобно птице, готовящейся взлететь. Да, именно природная грация, почти животная – так грациозен и естествен олень в лесу или ястреб в небе. К тому же ровный загар, без бледных полосок от купальника: девчонка казалась частью речного пейзажа – Даугавы и неба, летнего зноя и песчаной косы. Чуть ли не наядой или сильфидой.
А может, все мои фантазии были последствием нокаута – сказать трудно. Лицо горело, челюсть от удара налилась болью и пульсировала, в голове стоял нудный зуд, как в трансформаторной будке. И когда латышка повернулась и посмотрела мне в глаза, я даже не удивился. Будто она с самого начала знала, что я прячусь тут, в камышах. Взгляд ее, спокойный, без тени смущения или хотя бы удивления, мне выдержать не удалось, к тому же она теперь стояла лицом ко мне, бесстыже выставив острые розовые соски и все остальное.
Я натужно закашлялся, начал поправлять волосы, а она молча вытянула руку и поманила меня ладонью, ласковым жестом, лодочкой.