– Палдес! – выдохнул я между глотками. – Прима алус! Лоти гаршигс!
Почти исчерпав словарный запас латышского, я вернул кувшин. Рыжая приняла, ухватив двумя руками, улыбнулась, сморщив конопатый нос. Даже лоб у нее был в веснушках. Из шатров донеслись смех, крики и аплодисменты, очевидно, центр веселья переместился туда.
Работа подходила к концу. Застолья Адриан не снимал, считая фотографировать пьянки ниже своего достоинства. Приглашения остаться на трапезу тоже отвергал. Похоже, именно это и происходило: смуглая старуха, прихватив фотографа за рукав пиджака, настойчиво тянула его к шатрам. Тот, прижав ладонь к груди, улыбался и кланялся, время от времени отрицательно мотая головой.
Я упаковывал наше хозяйство, собирал в мятой траве упаковки из-под пленки, фольгу и конфетные фантики – снимая детей, Адриан всегда угощал их дешевыми карамельками вроде «Золотого ключика» и «Раковых шеек». От жары и пива меня разморило, я уже сложил камеры и объективы в кофры, свернул экран и упаковал штативы. Присев в тени старой яблони, дожидался, когда Адриан отделается от гостеприимной старухи. К ней присоединился усатый латыш с медным лицом и блестящей, как новый футбольный мяч, лысиной. Он впихивал в руки фотографу крупный сверток какой-то снеди; на крафтовой бумаге проступали темные сальные пятна.
Я прислонился к стволу дерева, блаженно вытянул ноги. От шатров долетала ленивая латышская мелодия: сиплый на высоких нотах аккордеон и басовая партия, похожая на шаткую поступь веселого пьяницы, бродящего взад и вперед.
Хозяева продолжали уговаривать фотографа, тот продолжал отказываться; я не понимал ни слова, но подумал, что с закрытыми глазами голос Адриана можно запросто принять за женский. Закрыл глаза и представил себе эту женщину – розовую, с рыбьими глазами и белокурой «бабеттой». Чего– то не хватало; я добавил бант на шею, сочный, как полевой мак. Бабетта усмехнулась, развратно подмигнула и отчетливо произнесла: «Только такой лопух, как ты, мог втюриться в калеку и даже не заметить изъяна». Я вздрогнул и проснулся.
Старуха исчезла, латышу удалось всучить Адриану сверток. Довольный крестьянин тряс его руку и что-то говорил, топорща усы. Музыка стихла. Небо стало белым, с матовым отливом, как слоновая кость. Сосновый бор на горизонте потемнел, по покатому зеленому полю полз газик, черный, как жук, медленно и плавно катился по дуге склона, совсем как жестяная мишень в тире. Выставив указательный палец и прищурив глаз, я прицелился; странно, почему газик называют «козел», ведь он совсем не похож на козла? Я уверенно вел мишень, а перед самой кромкой березовой рощи медленно спустил невидимый курок и тихо выдохнул: «Пах!» Машина исчезла за деревьями.
Адриан сунул мне в руки сверток, брезгливо разглядывая свои ладони и не зная, что с ними делать.
– Крестьяне, – сказал, добавив по-польски: – Курво безецэньска!
Пахнуло чем-то копченым, вроде корейки.
– Поехали? – спросил я.
Адриан воткнул мне под мышку штатив, повесил на шею кофр, сам подхватил другой. От шатров донеслись крики и смех, там захлопали в ладоши, потом хором начали считать по-латышски.
– Гусь! – Адриан зашагал в сторону хутора. – Все-все! Поехали отсюда.
– Копченый? – Мой рот моментально наполнился слюной.
Двор перед домом был забит машинами и телегами. К крыльцу приткнулась лаковая бричка, украшенная пестрыми лентами и дубовыми ветками; на ней молодожены прикатили из церкви. Бричка, двухместная и аккуратная, напоминала игрушку, сиденья, обитые малиновым бархатом с золотыми кистями и бахромой, казались мягкими даже на вид. Точно автомобильная антенна, у сиденья возницы торчал двухметровый хлыст. Лошадей видно не было, но в воздухе стоял терпкий дух конского навоза.
Предусмотрительный Адриан всегда оставлял машину на обочине. Мы вышли на шоссе; его «Москвич» виднелся в самом хвосте оставленных у дороги машин. Мимо нас проскочил газик, должно быть, тот самый, что я подстрелил на склоне. Он вдруг резко затормозил – я одновременно заметил, что газик, оказывается, не черный, а темно-синего цвета, и что заднее окно забрано решеткой, а ниже белыми квадратными буквами написано «милиция». Водительская дверь распахнулась, из кабины вылез милиционер. На ходу поправляя портупею, он направился прямо к нам.
– Краевский, – не спросил, а утвердительно буркнул он, ткнув в меня пальцем. – Ты?
– Я. – Мы остановились, Адриан покосился на милиционера, потом на меня и незаметно сделал шаг в сторону.
– А в чем… – промямлил я и неожиданно зевнул. – В чем…
Воняло копченым гусем, ремень кофра впивался мне в шею, с востока надвигалась гроза – из-за дальнего леса уже выползала чернильная хмарь. Стало невыносимо душно. Происходящее напоминало какой-то невнятный сон: милицейский сержант сейчас достанет из кобуры свой «макаров» и произнесет хрестоматийное «Вы арестованы, гражданин Краевский».
Но кобура сержанта была не застегнута и пуста, на кисти правой руки синела кривая наколка «ВМФ», и все это происходило наяву. Милиционер снял фуражку, вытер лоб обшлагом рукава, сказал, кивнув в сторону газика:
– Садись. – И весело добавил: – Ну, щас ливанет.
Я аккуратно опустил сверток с гусем на асфальт. Снял с шеи кофр, положил рядом штатив. Адриан наблюдал, не произнося ни слова. Милиционер распахнул заднюю дверь. Согнувшись, я на четвереньках влез внутрь. Пол, железный и ржавый, был ледяным, по бокам крепились узкие и, как скоро выяснилось, очень неудобные лавки. Газик дернулся и поехал. В мутное окошко, маленькое, не больше тетрадного листа, едва проникал свет. К тому же изнутри к раме была припаяна стальная сетка, вроде тех, которыми в зоопарке ограждают вольеры с не очень опасными животными.
Сначала, стоя на коленях, я смотрел на убегающую назад дорогу. Адриан, похожий на забытый манекен, стремительно уменьшался: он быстро превратился в штрих и скоро пропал. Донесся глухой раскат грома, подкатился устало и как бы нехотя. Словно там, наверху, ни у кого не было особой охоты возиться с устройством грозы – лить дождь, гнать ветер, пулять молниями. Не говоря уже о звуковых эффектах.
Думалось одновременно обо всем и ни о чем. Мысли прыгали, путались, обрывались. Я сидел на полу, вжав спину в дверь и вытянув ноги. Время от времени зачем-то подносил ладони к лицу и нюхал пальцы. Они пахли копченым гусем. Ни одной мысли додумать до конца не получалось, если не считать, что мне удалось вспомнить еще одно прозвище газика.
– Воронок, – бормотал я, вдыхая копченый дух. – Конечно, воронок. А вовсе не козел. Какой же козел, если воронок…
33
Что-то странное случилось со временем: ехали мы не больше часа, но, когда меня ввели в кабинет, часы на стене показывали без пяти семь. За столом сидела учительского вида женщина с неинтересным лицом, в углу стоял двухметровый сейф, выкрашенный в цвет молочного шоколада, на подоконнике умирал жухлый кактус. В комнате воняло недавним ремонтом. С той стороны окна белела хлипкая решетка. Женщина без любопытства взглянула на меня, отпустила сержанта, кивнула на стул. Поправив очки, снова принялась перебирать какие-то бумаги.
Стул был в метре от ее стола, почти посередине кабинета. Я сел, закинул ногу на ногу; получилось слишком вальяжно, я незаметно сменил позу и сел прямо. Теперь мешали руки: хотел сунуть их в карманы, но, вспомнив про гуся, передумал. Положил на колени ладонями вверх.
Часы на стене тихо тикали, на столе лениво шелестели бумаги, я разглядывал пол: линолеум, блестящий и совсем новый, неубедительно имитировал серый мрамор. Страх, даже не страх, какой-то ужас, причем ничем не объяснимый, медленно наполнял меня. Втекал вместе с тиканьем и шелестом, вместе с унылым конторским запахом. Мышиный колер, немаркий и практичный, им покрашены стены всех казенных заведений – яслей, школ или тюрем – безапелляционно заявлял о моей виновности. В чем? Да какая разница, они найдут. К тому же справедливость – понятие весьма относительное.
Женщина отложила бумаги и заговорила в семь пятнадцать. К этому времени я уже ощущал себя безоговорочно виноватым. Осталось прояснить сущую безделицу – в чем.
– Манович, – сказала она тусклым голосом.
– Что это? – поднял голову я.
– Это фамилия. – Голос стал жестче. – Следователь прокуратуры Екабпилсского района.
От сочетания слов «прокуратура» и «следователь» меня замутило. В голове, ватной и тупой, заметались обрывки мыслей. Они вспыхивали как фейерверк и так же быстро гасли. Побег из милиции! Нет, зимняя драка с латышами, тогда кому-то пробили голову кастетом! Его парализовало или он вообще умер? А может, какие-то адриановские махинации? Или давняя история с военным складом? Два цинка пистолетных патронов – не фунт изюма! Наверняка Женечка всех сдал! Наверняка он!
– Какие у тебя отношения с братом? – Женщина-следователь Манович сняла очки и положила на стол. – С Валентином Сергеевичем Краевским?
Фейерверк в голове погас. Меня удивил вопрос, обыденность тона и то, что у нее оказались нормальные человеческие глаза. Усталые глаза умной женщины.
– Можно руки вымыть? – спросил я и зачем-то снова понюхал пальцы. – Гусь, знаете… Копченый.
– Гусь? – Она открыла боковой ящик, протянула мне бумажную салфетку. – Вот.
– Спасибо… – Я начал тереть ладони и пальцы; салфетка превратилась в маленький грязный комок. – С братом? А в чем дело, что… Где он?
– Он у нас.
Я сунул комок в карман. Следователь Манович взяла со стола несколько листов, сложила их аккуратной стопкой и протянула мне. Я поднялся, взял бумаги. Это были какие-то бланки, заполненные сверху донизу аккуратной прописью. Почерк, скорее всего, женский – прилежные строчки, буквы с наклоном – напомнил о школе, так у нас писали отличницы. Опрятно, как говорила Полина Васильевна, учительница первая моя. Сверху типографским способом было крупно набрано: «ПОСТАНОВЛЕНИЕ». Ниже и чуть мельче: «О возбуждении уголовного дела и принятии его к производству».