Читать толком я не мог, рукописные строчки путались, сливались в синюю узорную вязь; глаза выхватывали типографский набор – «место составления», «должность следователя (дознавателя), классный чин или звание, фамилия, инициалы», «рассмотрев сообщение о преступлении», «когда, куда, от кого». Мой взгляд, не закончив одной фразы, прыгал к другой; в путанице казенных оборотов, в шелухе канцелярских слов, гладких и безликих, как речная галька, я пытался найти страшную суть, которая несомненно пряталась где-то тут.
«Руководствуясь частью второй статьи 156 УПК Латвийской ССР и статьей УПК… постановил: уголовное дело № … принять к производству и приступить к расследованию… Копию настоящего постановления направить прокурору (наименование органа прокуратуры) и…»
Руки не дрожали, сам удивился этому факту, но еще больше – тому, что мое сознание способно фиксировать такие мелочи. Перевернул лист; на обратной стороне ничего не было, если не считать жирного пятна. Следующий бланк назывался «Протокол принятия устного заявления о преступлении», из синей рукописной вязи сразу выпрыгнула моя фамилия. Нет, не моя, Валета – «Краевский В. С.». И другая, смутно знакомая, – «Кронвальде».
– Кронвальде… – Я поднял глаза. – Кто это…
Следователь Манович еще не успела ответить, за эту секунду мое сознание выхватило целый букет ненужной информации – тонкое обручальное кольцо на безымянном пальце правой руки прокурора, без пяти восемь на часах, календарь у сейфа, застрявший в мае, – но, главное, я сам догадался и произнес:
– Инга?
Я беспомощно опустился на стул. Прыгая по строчкам, начал читать.
«…на территории военного городка в/ч № … обнаружен учениками 3-го класса Гулько и Ерофеевым… побоялись войти… дверь в часовню открыта, замок сбит… вызванный наряд милиции прибыл на место… на полу пятна, предположительно крови…»
– Что с ней? – с трудом выговорил я.
Следователь Манович стояла рядом, я даже не заметил, как она встала и вышла из-за стола. Из картонной папки она достала фотографию, но в руки не дала – показала.
– Узнаешь?
Фотография, мятая и порванная на куски, была кем-то аккуратно сложена и приклеена к листу бумаги. Ее, эту фотографию, я напечатал вчера, потом спрятал в книгу, потом… Потом пришла Инга…
– Где она? – пробормотал я.
– Повторяю…
– Где Инга? – перебил я. – Что с ней?
– Краевский, мы пока просто разговариваем неофициально, поэтому…
Оцепенение прошло: точно я балансировал на краю и наконец сорвался в бездну; все полетело к чертовой матери: сердце, разум, вся вселенная – вдребезги. Я вскочил. Что-то кричал, зачем-то пытался вырвать у прокурора фотографию. Вбежал сержант и еще кто-то в форме, ловкий и сильный, с руками как клещи. Этот явно знал хитрые приемы и расположение болевых точек на теле человека. В два счета они скрутили меня, усадили на стул.
– Где она?! Где? – рычал я. – Что с ней?
Тот, второй, ткнул меня в печень, я задохнулся от боли, закашлялся и вдруг зарыдал. Не от боли и не от страха, даже не от бессилия или отчаяния – нет: физическая боль словно разбудила меня. Я проснулся и понял: ее больше нет.
Инги больше нет! Ее нет!
Я остался один.
Они держали меня сзади. Мне хотелось уткнуться в колени, спрятать лицо, свернуться в комок, исчезнуть. Но их пальцы впивались в мои запястья, в горло, в плечи. Рыдал я беззвучно, из меня вытекал какой-то сиплый писк, как из продырявленной шины. Следователь прокуратуры Манович сидела за столом и курила.
– Закончил? – спросила она.
Я мотнул головой. Щеки и губы горели, точно меня тащили лицом по ковру.
– Воды… – просипел я, во рту было липко, солоно и горько. – Можно воды?
Когда мы остались вдвоем, она сказала вкрадчиво и тихо, будто кто-то мог нас подслушать:
– Слушай внимательно, Краевский. Здесь и сейчас самый важный момент в твоей жизни. – Она затянулась, выпустила дым в сторону. – От твоих слов зависит твое будущее. Это не фигура речи, это абсолютная правда. Тюремный срок, даже условный, навсегда останется в биографии. И тащить этот крест ты будешь до могилы. Забудь о карьере, о партии, о приличной работе. Ты никогда не поступишь в институт. Никаких загранпоездок – даже про Монголию забудь. Завод или колхоз – рабочим или крестьянином. Перспективы роста – ноль.
Она воткнула окурок в круглую пепельницу из фальшивого хрусталя.
– Я тебя не пугаю. – Окурок тихо скрипнул о стекло, словно прощаясь, выпустил струйку белого дыма. – И я знаю… знаю о трагедии в вашей семье… что вы недавно потеряли мать.
Она смотрела прямо в глаза. От пристального и тяжелого взгляда мне стало совсем худо – внезапно я увидел себя со стороны, так бывает, когда во втором зеркале вдруг мелькнет твой собственный профиль. Сирота и без пяти минут уголовник. Приступ жалости, острый как зубная боль, резанул и растекся черным ядом по телу: мне страстно захотелось в Монголию, в партию и в институт.
Пять минут назад жизнь потеряла смысл, смерть казалась избавлением; сейчас я был готов цепляться и барахтаться, лишь бы не угодить за решетку. Всплыло лицо Инги, она грустно усмехнулась и уже хотела что-то сказать, но услужливое подсознание тут же выключило свет – прости-прощай, милая моя.
Следователь Манович достала конверт из черной бумаги. Я знал, что там внутри. Она вынула фотографии и стала показывать мне. Я был готов и к этому. Она показывала одно фото за другим, неспешно, словно мы играли в какую-то игру на внимание.
Страх оказался неожиданно мощным чувством, страх выдавил из меня все остальное – любовь, стыд, достоинство. Процесс этот прошел быстро и почти безболезненно. Я смотрел на фотографии, не видя их; выражение моего лица – вот что меня беспокоило больше всего. Нимфа, наяда, очарованная русалка – прости-прощай, моя милая. Ты оказалась права – в конце концов я все-таки предал тебя.
– Первый раз вижу, – произнес за меня кто-то механическим голосом.
– Валентин Краевский утверждает, что фотографии принадлежат тебе.
– Он лжет.
– В каких отношениях твой брат находился с Ингой Кронвальде?
– Она ему нравилась. Он пытался ее отбить у меня.
– Как Инга Кронвальде относилась к твоему брату?
– Она считала его высокомерным… И завистливым.
– Известно ли тебе, вступала ли Инга Кронвальде в сексуальные отношения с твоим братом.
– Нет. Не вступала.
– Может быть, в какой-то момент, когда твои отношения с ней…
– Нет.
– Твой брат утверждает, что ты сам предложил ему вступить в отношения…
– Он лжет.
– Какие у тебя отношения с братом?
– Он меня ненавидит. Считает виновным в болезни и смерти матери. Завидует моим отношениям с Ингой Кронвальде… завидовал.
– Завидовал настолько, что…
– Да. Настолько. Прошлым летом он пытался меня утопить…
– Ты не преувеличиваешь? Утопить?
– Есть свидетели. Сероглазов, Воронцов, Арахис… вернее, Головятенко.
– То есть ты утверждаешь, что твой брат пытался тебя убить?
– Они подтвердят.
– Он находился в состоянии аффекта?
– Не знаю. Не заметил. Я пытался спасти свою жизнь.
– Он вспыльчив?
Я едва удержался, чтобы не показать ей сквозной шрам от кухонного ножа на кисти. Вместо этого коротко ответил:
– Да.
Тоном, позой, выражением лица я пытался убедить следователя в виновности брата: не месть и, не дай бог, сведение старых счетов – лишь справедливость, одна лишь правда. Я понимал, что топлю его, в душу пыталось заползти нечто вроде жалости, но было безжалостно раздавлено. Более того, я будто раздвоился: одна часть меня тайно изумлялась холодной расчетливости, с которой другая часть дает ответы, делает паузы, запинается и вполне убедительно дрожит голосом. «А ты, оказывается, можешь быть первосортным мерзавцем», – сказала первая часть второй между делом.
Манович хотела спросить еще что-то, но, передумав, сунула в рот сигарету, чиркнула зажигалкой и затянулась.
– У твоего брата очень скверная статья. Сто пятьдесят девять. Часть вторая или третья – это уже экспертиза определит.
– Какая… эксперти?.. – пробормотал я.
– Медицинская.
Классе в шестом Димка Горохов притащил в школу книжку, которая называлась «Судебная медицина». Книжка была с картинками. Фотографии с мест преступлений и из моргов, расплывчатые и тусклые, словно снимки чужого бреда, надолго вошли в коллекцию моих ночных кошмаров: труп утопленника, обмотанного цепью, со страницы сто девять, обугленный труп в позе боксера, повреждения на черепе, нанесенные топором. Женский торс с плоской грудью и бесстыжим клубком черных волос – раны на теле жертвы изнасилования.
– Часть вторая… или третья… – по слогам выговорил я. – Что это?
– Изнасилование с отягчающими. Повлекшее тяжкие последствия, расстройство здоровья или смерть. И еще… – Она стряхнула пепел, аккуратно постучав указательным пальцем по сигарете. – Вот это…
Манович кивнула на черный конверт с фотографиями.
– Брат утверждает, что они принадлежат тебе.
– Он…
– Лжет, – закончила она за меня. – Но ты работаешь в фотоателье, ты мог воспользоваться расположением Кронвальде и уговорить ее сняться в таком виде. А это можно классифицировать как изготовление и оборот порнографических материалов и предметов, статья двести сорок два, от двух до пяти лет принудительных работ или тюремное заключение на тот же срок.
Мои пальцы впились в сиденье стула. От двух до пяти, господи. И какой обыденный тон, словно речь идет о поездке в лес за грибами.
– Если следствие выделит этот эпизод в отдельное делопроизводство, тогда… – Она сделала неопределенный жест. – Сам понимаешь.
«Не понимаю, ни черта я не понимаю!» – мысленно прокричал я, а вслух робко попросил:
– Можно?
– Что?
– Можно сигарету?
Она видела, конечно, видела, как у меня теперь трясутся руки. Кинула зажигалку на стол, подошла к сейфу. Прикусив фильтр зубами, я снова вцепился в сиденье, словно ожидал качки. Манович достала из сейфа полиэтиленовый пакет. Сквозь мутный пластик я успел внутри разглядеть какую-то гадость, что-то вроде змеи или ужа.