– Что это? – Не давая в руки, она показала пакет.
Там была веревка. Грязная, мне померещились бурые пятна – конечно, кровь. Чуть толще бельевой, она была завязана хитрым узлом. Еще внутри лежала бумажка, что-то вроде карточки из библиотеки.
– Веревка, – ответил я. – С узлом.
– Как называется такой узел?
Я пожал плечами. Дым лез в глаза, но я боялся взять сигарету в руку.
– Узел называется «эшафотным». Или, в просторечии, удавка. Скользящая петля. Ты смог бы завязать такой?
– Зачем?
– Вот именно. – Следователь сунула пакет обратно в сейф, клацнула замком. – А брат?
– Он собирался в морские… – Сигаретный пепел упал мне на колени. – Летчики. Училище летное… как его…
– Хорошо. Дальше.
– Почему-то думал, что на экзамене могут… – Быстро вынул окурок изо рта, рука откровенно тряслась. – Могут спросить про узлы.
– Ты видел, как он тренировался завязывать узлы?
– Видел.
– В том числе и такой?
– Наверное… И такой.
Третья часть
34
Те строки, открывающие дело моего брата, написанные прилежной рукой, вроде пособия по чистописанию, засели в моей памяти, похоже, навсегда.
До могилы, если уж быть точным.
Аккуратные буквы складываются в слова, слова наполняются смыслом и рождают образы. Они похожи на разбитое вдребезги стекло – в каждом осколке живет какое-то отражение, убедительное и заслуживающее доверия. Кажется, примерно так мы ведем диалог с нашей памятью. Вглядываемся в осколки, перемигиваемся с отражениями. В моей бедной голове все осколки перемешались. Быль с вымыслом, реальность с фантазией – да и что такое реальность, которая прошла? Химера, не более того. Иногда мне кажется, будто я сам все это видел. Еще есть сны. В самых отвратительных снах роль брата достается мне.
Мне не удалось дочитать бумагу до конца. Струсил, да, снова струсил, побоялся подробностей, испугался деталей, – ведь в них, в деталях, и таится весь страх. Уж поверьте мне: вся соль качественного кошмара именно в нюансах. Увы, уловка моя вышла боком – я забыл про фантазию. С каким усердием, с каким мастерством, с какой инквизиторской изощренностью мое подсознание восстановило пробелы и заполнило белые пятна! Дорисовало пронырливой рукой, разукрасило лукавыми красками. А уж разум, загнанный в угол бессонной ночи, все расставил по полочкам логики и здравого смысла. Здравый смысл – уморительная глупость, если вдуматься. В моей жизни не было дня, чтобы я не вспоминал о том утре. Ни одного дня.
Итак: в четверг, утром седьмого августа ученики третьего класса – Вадим Гулько и Андрей Ерофеев, десяти и девяти лет соответственно, оба дети военнослужащих, оба проживают на территории военного городка – играли на Лопуховом поле, находившемся в непосредственной близости от их дома. Играли они в разведчиков, поэтому, когда мимо проходил Валентин Краевский, проживавший в том же доме на первом этаже и известный им под кличкой Валет, они спрятались. Краевский направлялся в сторону заброшенной часовни, расположенной на северной оконечности Лопухового поля. Гулько и Ерофеев запомнили, что Краевский нес сверток темного цвета, похожий на папку для бумаг.
Через непродолжительный промежуток времени дети заметили женщину в светлом платье, которая шла в сторону часовни с запада, предположительно от автобусной остановки «Замок», что у Дома офицеров. Поскольку дети находились на значительном расстоянии, опознать женщину они не могли. Они продолжили игру, Ерофеев предложил пробраться к часовне и посмотреть, чем взрослые занимаются в часовне. Зная вспыльчивый нрав Краевского, Гулько не согласился: «Валет застукает – так нам накостыляет!»
Тем не менее дети приблизились к часовне на расстояние предположительно метров двадцати и спрятались в лопухах. С того места они слышали голоса, женский и мужской, однако слов разобрать не могли. По агрессивным интонациям можно было предположить, что находившиеся в часовне ругались. Потом раздались крики и шум, женщина несколько раз выкрикнула по-латышски какое-то слово. Внезапно крики и шум прекратились, через некоторое время, предположительно минут двадцать, из часовни появился Краевский и побежал в сторону своего дома. Дети, прятавшиеся в лопухах, видели его с близкого расстояния и утверждали, что Краевский был явно взволнован. Пятен крови они не заметили, но видели, как, на бегу сорвав лист лопуха, Краевский вытирал им руки. Когда он скрылся из виду, Ерофеев и Гулько приблизились к часовне. Заходить они побоялись, но через окно им удалось разглядеть женщину, лежавшую на полу. Испугавшись, дети побежали домой. В 10:25 мать Гулько (Гулько Каролина Петровна) позвонила в милицию, и на место происшествия был немедленно выслан патрульный наряд.
35
Меня отпустили. Я не подписал никаких бумаг, никаких свидетельских показаний, никаких подписок о невыезде – ничего. Следователь Манович сказала просто: мы тебя вызовем, сейчас иди. Точно мы с ней просто посидели-покурили, поболтали невинно и без последствий. Как с доброй соседкой или милой мамашей школьного приятеля.
Всю дорогу домой я бежал. В пустом пыльном небе вставала обкусанная луна. Она судорожно подпрыгивала в такт моему бегу. В мозгу застряла фраза: «Скользящая петля, а в просторечии удавка».
Подобно уроборосу, змее, проглотившей свой хвост, фраза закольцевалась и на разные лады прокручивалась в моей голове снова и снова. Подходили к концу вторые бессонные сутки, но усталости не было; я пребывал в состоянии какого-то болезненного экстаза, балансировал на грани между истерическим восторгом и припадочными рыданиями.
Я несся, жадно глотая воздух, громко стуча башмаками. Пробегая по мосту через Даугаву, я запрыгнул на парапет и чуть было не сиганул в реку. Понять или объяснить этот поступок я не мог тогда, не смогу и сейчас. Единственное, что помню, – внизу, в пролете моста, упругий поток мощной воды, черной, как грех, и блестящей, как расплавленная смола. И змеиный зигзаг лунного отражения. Скользящая петля, а в просторечии удавка.
Эйфория постепенно отступила. На подходе к гарнизону я перешел на быстрый шаг. За копьями ограды темнел силуэт замка, в окнах бильярдной и ресторана горел свет. Тут, в Доме офицеров, все шло своим чередом – там играли, ели и пили. В кинозале шел какой-то фильм, наверняка что-то франко– итальянское с драками и погонями.
Миновав ворота, сразу нырнул в парк. Меньше всего мне сейчас хотелось встретить кого-нибудь из знакомых. О том, что сегодня утром случилось в часовне на Лопуховом поле, знали все – в этом я не сомневался. Знали все и знал каждый, включая детей.
У подъезда никого не было, я проскочил внутрь, открыл дверь, вошел в квартиру. Свет в прихожей не горел, с души отлегло; отца, значит, нет. Значит, говорить с ним не придется. По крайней мере сейчас.
Я щелкнул выключателем и тут же услышал голос отца:
– Не включать!
Я погасил свет, но за эту секунду успел увидеть, что все двери – в комнаты, в ванную, туалет и на кухню – были нараспашку, на полу валялась скомканная одежда, вещи и какие-то бумаги. И еще что-то похожее на белый хворост – весь коридор был усеян тонкими белыми прутьями. Они противно хрустели под ногами, пока я на ощупь пробирался в нашу комнату. Макароны, запоздало догадался я.
Отец сидел на кровати Валета. Виден был лишь его горбатый силуэт на фоне стены.
– Там был?
Я кивнул, вспомнив, что мы в темноте, добавил:
– Там.
– Брата видел?
– Нет.
– Сука крашеная допрашивала?
– Говорили…
– Ты что-нибудь подписывал?
Я отрицательно помотал головой.
– Подписывал? – Голос отца стал злым. – Какие-нибудь показания подписывал?
– Нет. Просто спрашивала… о нем.
– Просто? – выкрикнул он. – Ты что, малохольный? Эта сука… она же следователь прокуратуры, ты это понимаешь? Прокуратуры! Не какой-то сраный мент из участка, прокурор!
Отец чиркнул спичкой, сломал, чиркнул другой. Закурил. Огонь вспыхнул и погас, осветив чужое лицо какого-то страшного старика.
– Вот ведь сука… Тут же примчалась, тут же! Леха Воронцов говорит, все из-за постановления. Из Москвы… По мерам усиления борьбы… месяц назад приняли, вот эти холуи и забегали.
Я слышал, как он затянулся, потом шумно выдохнул дым. – И ведь никто не верит – никто. Леха тоже. Никто. И я не верю. Не мог Валентин, понимаешь, не такой он. А этим сволочам – о, этим сволочам все равно! Думаешь, они будут разбираться, по-человечески будут расследовать – кто, зачем и почему? Как же! Это у них в кино только так. Ведь им же главное – отчитаться перед Москвой, так, мол, и так, поймали преступника. Наказали по всей строгости и в соответствии. Ведь им жизнь честному парню покалечить – тьфу! И растереть…
Какой бес меня дернул за язык, не знаю. Только я зачем-то сказал:
– Со мной она нормально разговаривала. Мне даже показалось…
– Показалось?! – заорал отец. – Малохольный! У тебя точно чердак не в порядке, показалось ему! Ему показалось! Ты что, на самом деле не петришь или дурочку валяешь, а? Она ж из тебя показания выуживала таким макаром. Показания против брата! Родного брата!
Отец кинул окурок на пол. Наступил на рыжую точку, зло топнув каблуком. В темноте я слышал его сиплое дыхание. Стоял в раскрытых дверях, и мне вдруг пришла в голову мысль: повернуться и уйти. Куда? Не важно куда, главное – откуда.
– Надеюсь, ты не собираешься… – мрачно начал он, запнулся, потом продолжил громче: – …на суде выступать?
Я пожал плечом. Знал, что отец не видит, но говорить у меня не было сил.
– Спрашиваю тебя!
Я что-то неопределенно буркнул.
– Не слышу! – закричал отец. – Не слышу я! Громче! Говори громче, мать твою! Громче!
Вопреки всей трагичности происходящего, отцовское замечание относительно матери показалось мне комичным: в данном конкретном случае ругательство несомненно было медицинским фактом. Я непроизвольно хмыкнул.
Дальнейшее произошло молниеносно. Я не увидел, как отец вскочил, как подлетел ко мне, – пружины кровати скрипнули, тень метнулась, заслонив прямоугольник окна. Удара я тоже не ощутил (если вас когда-нибудь били в темноте, вы поймете, о чем речь): просто чернота взорвалась ослепительной вспышкой, а пол оказался гораздо ближе, чем мне думалось. Голова гулко стукнула в доски.