Боли не было, не чувствовал я, к своему удивлению, и обиды. Облегчение? Пожалуй, да. Будто какая-то муторная путаница, тянувшаяся вечно, наконец закончилась. Не разрешилась логично, не распуталась красиво и аккуратно, а грубо разрубилась. Не все вопросы имеют ответы и не каждую задачу, оказывается, нужно решать. Иногда нужно встать и просто уйти.
Ощущение свободы, почти стертое, как тогда, в детстве, когда меня забыли у фуникулера. Ощущение свободы, но с горьким привкусом. Тебе не нужно больше притворяться, не надо подстраиваться и ублажать кого-то, теперь ты волен делать все, что захочешь, но плата за это – одиночество.
От досок пола воняло масляной краской, они были холодные и чуть влажные, точно в утренней росе. Вставать не хотелось, больше всего я боялся, что отец сейчас все испортит – начнет извиняться и оправдываться. Но он повел себя молодцом. Судя по всему, отцу тоже осточертело притворство: он перешагнул через меня, протопал по коридору, зашел в свою комнату и от души саданул дверью. Да, иногда самое правильное – просто встать и уйти.
36
Денег оказалось меньше, чем я ожидал. Всего триста семьдесят пять рублей, по большей части пятерками. Было несколько червонцев и одна фиолетовая – двадцать пять рублей. Купюры топорщились в кармане, стараясь снова свернуться в трубочку (так я их прятал в своем матрасе).
Ночной вокзал был пуст, касса закрыта, буфет тоже, в окошке с табличкой «Дежурный» кто-то маячил и изредка кашлял.
Шаги отдавались гулким эхом, иногда казалось, что кто– то шагает мне навстречу, но никто так и не появился. Похоже, той ночью я был единственным пассажиром. Неспешно добрел до стальной решетки камеры хранения багажа, за ней темнели пустые полки; в туалете шершавым обмылком с запахом мертвой мыши вымыл руки, после, стараясь не смотреть в зеркало, вымыл лицо. Вернулся в зал ожидания и долго изучал невразумительное расписание, мелкое, под мутным стеклом; казалось, кто-то напечатал все маршруты поездов Советского Союза. Некоторые поезда были отмечены непонятными значками – звездочками и крестиками, похожими на тайные кабалистические символы.
Пустая платформа мерцала лужами, должно быть, асфальт недавно окатили из шланга, и вода не успела высохнуть. От невидимых клумб томительно пахло душистым табаком. Было очень тихо. Лавки, каждая под своим фонарем и со своим конусом желтого света, уходили в перспективу.
Гармонию нарушала фигура милиционера, бродившая вдали. Сердце екнуло, мне стоило труда не повернуть обратно. Но я заставил себя продолжить прогулку: беспечно подошел к краю платформы, заглянул вниз, словно изучая рельсы. Даже фальшиво зевнул, прикрыв рот ладонью. Боковым зрением увидел, как милиционер двинулся в мою сторону. Неспешно, пошаркивая подошвами, он подходил ближе и ближе.
– Документы.
Постовой сделал ленивый жест, отдаленно имитирующий отдание чести. Я повернулся, опустил на асфальт тощий рюкзак – собирался впотьмах, кроме зубной щетки и китайского фонарика я сунул туда бог знает что еще – из внутреннего кармана куртки достал паспорт и школьный аттестат.
Милиционер взял, отошел, встал под фонарь. Я поплелся за ним. Он раскрыл, начал листать паспорт.
– С гарнизона?
– Нет. С кирпичного, с той стороны.
Судя по выговору, постовой родом был с юга, наверное, украинец или белорус. Или молдаванин. Хотя молдаван я видел только в кино, да к тому же молдаванину полагаются усы.
– А-а… С кирпичного…
– С кирпичного.
– Че-то не похожа фотография. – Он прищурился, глядя то на меня, то в паспорт. – Вроде как ты, а вроде…
– Я это.
– А может, старший брат. Паспорт у него тиснул и в бега.
– Паспорт мой, – буркнул я. – И брата нет.
От милиционера крепко разило сапожной ваксой и потом.
– Нету брата! Малолетки знаешь какие кренделя выписывают! Вот тут зимой взяли одну артистку, пятнадцать лет, сама с-под Краснодара… Ну как же ее… Яна… Яна… фамилия еще еврейская… А на вид гладкая такая курвочка, титястая и жопа что орех – лет двадцать, а то и больше, не моргнув глазом, дашь! А ей пятнадцать! К морякам в Клайпеду пробиралась иностранным, чтоб за валюту, понимаешь, за тряпки, джинсы там всякие. Во как! Паспорт у сестры тиснула…
– Нет у меня сестры.
– Нету… А чего среди ночи? Куда едешь-то?
– В Ригу, – сказал первое, что пришло в голову. – В институте собеседование. Рано утром. В девять. В девять утра собеседование.
Постовой вдруг погрустнел, замолчал.
– Драпать. – Он протянул мне документы. – Драпать из этой дыры… А то ведь так всю жизнь по платформе прошаркаешь… Первый на Ригу в четыре ноль шесть, московский скорый.
– Спасибо. А как с билетом, касса-то…
– Билет! Да проводнице трояк дашь, и вся любовь. Не прозевай только, стоянка всего минуту.
Я кивнул, убрал документы, пошел к вокзалу.
– Эй! – окликнул милиционер. – Вспомнил! Фамилия той ссыкухи краснодарской – Файнгарт! Файнгарт, во как!
37
Да, еще одна деталь, которую я забыл упомянуть… нет, вру – как такое можно забыть, снова, жалея себя, решил не говорить, а забыть такое невозможно. Она, деталь эта, неразлучна со мной – ныне, присно и во веки веков, аминь! Выгравирована в моей памяти, выколота на изнанке моей души равнодушными буквами прокурорского протокола – вот, читай и ты: «На левой груди жертвы, в сантиметре над левым соском, обнаружен свежий порез в виде двух параллельных молний, похожих на воинский знак СС. Порез нанесен острым предметом, скорее всего, ножом или бритвой».
Можно ли объяснить, чем Инга была в моей жизни, не знаю, вряд ли. Для этого я должен взять тебя за руку и провести по всем тайным тропам нашей заповедной страны. Показать хрустальные водопады и изумрудные озера, бездонные туманные ущелья с парящими орлами и снежные горы, втыкающие свои пики в сапфировое небо; и те сонные долины, где клевер мягок и сочен, где пастухи в заброшенной хижине оставляли для нас теплый хлеб, овечий сыр и кислое молодое вино в глиняном кувшине; а просыпались мы лишь к полудню от звона крыльев пестрых колибри – рубиновых, золотых и прочих невиданных цветов, которым еще не придумали названия.
А после мы отправимся другим маршрутом. Для этого нам понадобится карта моей боли – это будет не столь приятная экскурсия, но она, прости, тоже нужна. Без этого тебе не понять, отчего спустя столько лет я не смог найти замену ей, Инге. Думаешь, я не пытался? Еще как!
Осколки образов, обрывки фраз, тени чувств – вот главные сокровища моей памяти. Я их разглядываю, любуюсь, как в детстве наши девчонки любовались своими «секретами» – в тайном месте под кусочком стекла они прятали всякий мусор – фантик, ленточку, обрывок фольги, мертвый цветок. Да, мусор; но, прижатый стеклом, этот мусор выглядел действительно красиво.
Как по́шло, скажешь ты. Как банально. Да, я согласен, банально и пошло. Ведь ничего нет банальнее смерти, тривиальнее боли и вульгарнее потери близкого. И как ни крути, в конце концов, смерть – единственная стопроцентная гарантия в этой жизни.
Тебе могло повезти: ты увернулся от страданий и бед, ты обитаешь в милой сказке с говорящими оленями и мягким климатом, тебя не запрятали в острог, ты не попал на каторгу, твой дом не был сожжен огнем вражеской артиллерии, тебе не пришлось зимой пробираться по льду реки, и тебе не ампутировали обмороженную ступню без наркоза; о пыточных камерах у тебя смутное представление, а про инквизицию, Освенцим и подвалы Лубянки ты знаешь лишь из книг. Но даже в этом случае у тебя еще есть кто-то живой, кто тебе дорог. И он умрет. В этот страшный час ты будешь гол как младенец и беззащитен как птенец, выпавший из гнезда.
На старом кладбище под Амстердамом я набрел на могилу с надгробным камнем. Сделал фото этого надгробия, увеличил и повесил на стену. Бескомпромиссное послание гласит:
«К тебе, путник, проходящий мимо, обращаюсь я. Как ты сейчас – вчера был я. Как я сейчас – ты будешь завтра».
38
Ночные звонки меня не пугают. К тому же я, как правило, засыпаю лишь под утро. Разумеется, пробовал я и снотворное, но все эти таблетки отчего-то не рекомендуется мешать с алкоголем. А принимая и то, и другое, рискуешь нарваться на неожиданный и не всегда приятный результат. Подробности опускаю, ты можешь о них прочитать на коробке, если вооружишься увеличительным стеклом. Муравьиным петитом набран целый ассортимент побочных эффектов, половина из них будет пострашнее любой бессонницы. Навязчивые мысли о самоубийстве, беспричинная истерика и немотивированная агрессия – вот тебе всего лишь несколько фиалок из того букета.
Телефон зазвонил в полчетвертого утра, точнее, в три часа и тридцать две минуты. Одной минуты не хватило до полной гармонии троек. По неясной причине глупости такого порядка расстраивают меня. Номер, что высветился, показался мне слишком длинным для нормального человеческого телефона и напоминал расстояние до дальней галактики.
– Я знаю, тебе плевать, звоню для очистки совести. Отец умер. Похороны в субботу.
Я не произнес ни слова, в динамике пиликали короткие гудки. Бережно, как раненую птицу, я опустил телефон на стол. На экране светились три тройки.
За одну минуту время спрессовалось и обратилось в ничто. Двадцать семь лет, разделявшие нас, оказались ложью, вымыслом, фантазией. Я не то что сразу его узнал, этот голос выдернул меня и швырнул обратно в прошлое. Дюжина слов, всего дюжина слов – и мне снова пятнадцать, чистая магия! Оказывается, я не переставал бояться его, я не переставал его ненавидеть. Нас разделяли четверть века и несколько государственных границ, но меня трясло, точно Валет стоял тут, прямо передо мной. С ухмылкой, щуря глаза и лениво потирая ладони, как он делал всегда, прежде чем ударить.
Я отодвинул кресло, опасливо поглядывая на темный экран телефона, встал из-за стола. Подошел к окну. На подоконнике в углу тихо приютилась недопитая бутылка. Я открутил пробку, сделал большой глоток. Мысленно проследил путь алкоголя, отпил еще.