– К чертовой матери! – сказал громко, обращаясь непонятно к кому – к брату, к усопшему (как выяснилось) отцу или к себе самому.
На той стороне залива, пришвартованный к набережной, сиял разноцветными лампочками китайский ресторан, за ним пунктиром мерцали железнодорожные пути, чуть левее виднелось здание вокзала, важное, похожее на крепость с остроконечными башнями и исполинскими часами над аркой входа. Не составляло труда разглядеть время – было без пятнадцати четыре.
Шок от звонка прошел, смятение тоже, я отпил из бутылки и попытался взглянуть на вопрос рационально. Первое: я никуда не еду. Разумеется, я никуда не еду. Ни в какую Латвию и ни на какие похороны. И не надо меня стыдить – они сами вычеркнули меня из своей жизни, и отец, и брат. Чужие люди, просто чужие – кто они мне? Никто! Их нет, они не существуют.
Не существуют?
Но отчего тогда, милый друг, спустя (вокзальные часы показывали четыре утра), спустя двадцать семь минут тебя продолжает трясти? Что это – страх, ненависть или, вот прекрасное словосочетание, жажда мести? Жажда мести! Как романтично, как вульгарно, точно сюжетец французского романа: герой возвращается на родину, чтобы отомстить брату за смерть любимой.
По горбатому мосту прокатился трамвай, стеклянно звякнул и исчез. Отвинтив пробку, я опрокинул в рот бутылку – пусто.
Ведь мерзавец затем и позвонил, чтоб ткнуть меня носом – как щенка, как жучку: нет, врешь, ничего не изменилось. Целая жизнь прошла, и ты можешь себе придумывать, каким важным и влиятельным стал, мол, знаю-знаю себе цену – и костюмы, рубашки с запонками, и летаю только первым классом, вон на Манхэттене пентхаус с видом на Центральный парк, и тут дом в пять этажей. Все это, может, и правда – да вот только стоит мне поманить тебя пальчиком, и побежишь ты ко мне на задних лапках. Побежишь-побежишь, как миленький. К ноге, Чижик, к ноге!
39
На том же кладбище под Амстердамом я отыскал могилу Гуго Кастеллани. Треснувшая по диагонали плита оказалась на редкость лаконичной: кроме фамилии покойного там не было ничего – ни глубокомысленной фразы, ни года рождения, ни года смерти, даже имени не было. Для человека, посвятившего свою жизнь налаживанию контактов с загробным миром, столь скромная презентация, причем именно тут, на месте перехода из одного мира в другой, могла показаться весьма странной, если не знать печального финала его карьеры.
1875 год стал годом краха Гуго Кастеллани. Серым февральским утром полиция нагрянула с обыском в его фотоателье на Принц-Хендрик-каде. Студия занимала весь второй этаж, на третьем находилась фотолаборатория, четвертый и пятый были жилыми, там обитал сам фотограф-спиритуалист. На чердаке полиция обнаружила тайную студию и склад манекенов в человеческий рост, набор париков, накладных бород, несколько черепов, в том числе один верблюжий, и целую коллекцию – более двухсот – фотопортретов с умелой ретушью.
На суде Кастеллани полностью признал свою вину. Он подробно, шаг за шагом, раскрыл всю механику мошенничества. Клиент при внесении аванса должен был указать, кого из умерших родственников или друзей он желает видеть рядом с собой на фотографии. Поскольку запись производилась за несколько месяцев до съемки, у Кастеллани было достаточно времени на тщательную подготовку. Если не удавалось найти портрет, использовался череп, задрапированный вуалью. Иногда добавлялся парик или борода. Детали играли важную роль: тайными путями Гуго узнавал о пристрастиях и увлечениях покойного. Фотограф считал, что именно нюансы, а не парики и накладные бороды, заставят клиента поверить в истинность фальшивки. Не выпячивая, лишь намеком, порой едва заметным штрихом – ведь трюк заключался в том, чтобы клиент сам разглядел спрятанное послание с того света. Сам разгадал шараду и расслышал загробную весточку.
Вдова генерала Деграсси упала в обморок, рассмотрев в увеличительное стекло пучок моркови: отставной генерал в последние годы жизни стал заядлым огородником. Амфора, дымчатым силуэтом проступавшая на фоне, напомнила князю Потоцкому об острове Корфу, месте первой встречи с недавно скончавшейся во время родов княжной. Череп верблюда, задрапированный марлей, изображал призрак любимой лошади, чучело лисы намекало на охотничьи увлечения. Невзначай оброненная кукла, сачок для ловли бабочек, скрипка, палитра с кистями или нотный пюпитр – Гуго, безусловно, обладал незаурядным воображением.
На суде, не таясь, он рассказал и о технической стороне преступления. Фотография гостей с того света готовилась накануне в тайной студии на третьем этаже. Манекен наряжался в подходящий костюм или платье, выбиралась драматичная поза; заранее отпечатанный портрет в натуральную величину крепился булавками к голове манекена. Сверху накидывалась «магическая вуаль» (так Гуго называл крашеные куски марли и полупрозрачного шелка): драпировка создавала мистический флер и заодно скрывала изъяны – булавки, швы, грубые края и места склейки. Делался снимок, фотопластину проявляли, и она оставалась в лаборатории.
На следующий день появлялся клиент. Он приходил к назначенному часу, его встречал ассистент, немой индус-сикх в белом тюрбане, вел в студию. Усаживал в кресло. Фоном служил черный бархатный занавес. Такие же шторы закрывали все три окна. Тщательно выставленные фонари освещали лишь человека в кресле. Появлялся фотограф, одетый в черный фрак; к тому времени он отпустил длинные волосы и отрастил демоническую бородку клинышком. Без единого слова Гуго подходил к камере и делал снимок. Молча уносил дагеротип в лабораторию. Пока ассистент угощал клиента ликерами или кофе с бисквитами, Гуго наверху проявлял пластину: фон за креслом оставался прозрачным; совместив новый негатив с заготовленным загодя, «загробным», фотограф делал отпечаток.
Элементарная химия, авантюризм и немного фантазии – и через двадцать минут клиент получал несокрушимое доказательство существования загробного мира.
Прокурору не составило труда отыскать пострадавших. Клиентами фотомедиума были персоны по большей части богатые и именитые. Некоторые – настолько, что их фамилии были изъяты из документов следствия. Свидетелями на процессе выступили: знаменитый журналист, вдова известного итальянского скульптора, профессор Гаагского университета, полковник артиллерии, оперная дива и ученый-зоолог.
Все они слышали признания фотографа; несложная механика мошенничества не оставляла сомнений в обмане: прокурор демонстрировал парики и фальшивые бороды, привезли даже верблюжий череп и два манекена, женский и мужской, – но вопреки фактам, вещественным доказательствам, вопреки здравому смыслу все свидетели выступили в защиту обвиняемого. Процесс над Кастеллани виделся им результатом происков завистливых конкурентов – менее удачливых спиритуалистов, заговором воинствующих атеистов из академических кругов, коррупцией в полиции и архаичностью судебной системы Королевства Нидерландов.
Что это? Абсурд? Как можно объяснить абсурд? Да и можно ли? Что заставило взрослых образованных людей занять наивную позицию, идущую вразрез с логикой? Ведь не дремучие крестьяне из сумрачного Средневековья, сливки и пенки – элита просвещенного века.
Ответ не так прост и состоит из нескольких элементов. Разумеется, доверчивость. Доверчивость, часто помноженная на горечь от потери близкого человека. Гордость. Разумеется, гордость – никто не хочет выглядеть простофилей, клюнувшим на незатейливую блесну: к тому же за парный фотопортрет с покойником клиенты платили хорошие деньги. В любом, даже очевидно проигрышном, положении человеку свойственно желание выглядеть авантажно и, по возможности, сохранить лицо.
Но помимо перечисленных, вполне понятных, человеческих слабостей в этой истории есть и элемент почти мистический – я вовсе не имею в виду фальшивых выходцев из мира мертвых, нет, речь идет о желании верить. И не просто верить, а верить вопреки. Вопреки здравому смыслу, фактам, законам физики, своему опыту и мудрости всего человечества, вопреки всему на свете. Что рождает эту непостижимую веру – любовь, утрата, тщеславие или вообще непонятно что – не столь важно. Важно, что в каждом из нас тайно тлеет страстная готовность поверить в чудо. Мы жаждем тайн, и, чем невероятней, чем сверхъестественнее она, тем упрямее наша вера.
40
Через сто лет я сам стоял перед парадной дверью того самого дома на Принс-Хендрик-каде. Фасад, да и саму дверь, похоже, красили еще при фотографе-спиритуалисте. Дом на амстердамский манер был зажат с боков соседями: велосипедная мастерская справа и антикварная лавка слева. Звонок не работал, я вдавил немую кнопку еще несколько раз, прижал ухо к облупившейся краске. Тихо. Стукнул кулаком несколько раз, потоптался немного, уже собрался уходить. На втором этаже хлопнули ставни, в приоткрытом окне показалась старуха. Она что-то прокаркала по-голландски, я не понял ни слова и, задрав голову, выкрикнул как пароль:
– Кастеллани!
Старуха исчезла и тут же появилась снова, совсем как кукушка в ходиках. Махнув рукой, что-то бросила мне. Я едва увернулся. На тротуар, звонко звякнув, упал ключ. Такими в сказках запирают замки казематов или башен с томящимися там златовласыми принцессами. К кольцу была привязана белая лента, пока ключ летел, она неслась за ним хвостом кометы.
Прихожая, тесно заставленная каким-то хламом, напоминала кладовку. Наверх вела крутая узкая лестница. Я поднялся на второй этаж и очутился в темной и неожиданно большой комнате с тремя стрельчатыми окнами. Сквозь щели в ставнях пробивался свет, высокий потолок был украшен алебастровыми розетками и прочей безвкусной орнаментикой, на месте люстры из дыры свисал оборванный провод. Старуха оказалась женщиной около сорока, босой, в черном атласном халате с китайскими мотивами. В стакане, что она цепко держала, блестел лед и желтела какая-то янтарная жидкость. Женщина была пьяна в лоск. Мои часы показывали десять сорок утра.
Она начала задавать вопросы. Голос напоминал голосок девочки-подростка, высокий, с ломкой хрипотцой, намекающей на завершающую стадию полового созревания. Что она о чем-то спрашивает, я догадался лишь по интонации – то был мой первый год в Голландии, и я объяснялся на косноязычной смеси школьного немецкого с вкраплением приблизительного голландского и весьма условного английского. Все это сопровождалось выразительной мимикой и живописной жестикуляцией. В безвыходных ситуациях я использовал русские слова, снабжая их окончаниями «ус» или «ум», надеяс