Ты слышал, сын за отца не в ответе? Не верь! Спроси у внуков Гиммлера, они и сейчас живут в Дассау. Мы все в ответе, но они вдвойне. Почему? По закону крови.
Сын за отца не в ответе. И какой циничный мерзавец придумал эту чушь? Вся наша религия построена на прямо противоположной концепции. Первородный грех – крае угольный камень цивилизации. Мы рождаемся с тавром греха, выжженным каленым железом на изнанке наших душ. Чужого греха. Мы все тащим крест вины – чужой вины.
Мы спорили об этом с тобой и раньше, но вдруг я на самом деле окажусь прав и наше бытие после смерти – ну да, ад или рай – действительно зависит от каких-нибудь глупостей, вроде вежливости, доброты и аккуратности? Твоего отношения, допустим, к собакам. Или кошкам. Или насколько хорошо заправлена твоя кровать. Или до какого блеска начищены сапоги ваксой. Или… Ну вот, ты опять смеешься. Но почему бы и нет? Ведь кто-то верит, что копеечные свечки, бормотанье какой-то чепухи, стояние на коленях и сезонная постная диета могут гарантировать райские кущи. Почему бы и нет, думают они. Почему бы и нет, думаю я. Ты снова смеешься, тебя не интересуют глупости. Делаешь вид, будто ты бессмертен. Увы, у меня не очень радостная новость для тебя. Мне нечем тебя утешить, и теперь я знаю об этом наверняка.
Умные люди пытаются постичь смысл жизни, мудрые – суть смерти. Кто знает, может, единственная цель жизни и состоит именно в принятии смерти?
46
В среду мне прислали с курьером сигнальный экземпляр альбома «Спиритуальные фотографии Гуго Кастеллани». Я позвонил в типографию и дал добро на печать тиража. Тысяча экземпляров, за каждый я платил семь гульденов из своего кармана.
Зачем я издавал эту книгу? Отчасти из чувства вины перед Леонорой, отчасти чтобы не сойти с ума от безделья. Кого мог заинтересовать альбом с тремя дюжинами черно-белых фотографий фальшивых призраков столетней давности – ну, может, пару историков в Голландии, да еще с десяток искусствоведов в Европе? Я планировал разослать альбом по крупным университетским библиотекам, по редакциям специализированных журналов с микроскопической подпиской. Всучить штук десять в крупные книжные магазины Амстердама, съездить в Антверпен, попытать счастья там. Друзей у меня не было, единственный экземпляр я мог подарить рыжей Марейке из привокзальной фотомастерской.
Альбом стал сенсацией. По невероятной случайности Тьерк Цоллер печатал свою книгу в той же типографии в то же самое время. От нечего делать, сидя в кабинете директора, начал листать альбом Гуго. Буквально на третьей странице он наткнулся на свою прабабку в качестве загробного духа, явившегося по просьбе вдовца-супруга Альфонса Цоллера, представленного на том же снимке. Ассистент Тьерка позвонил мне и пригласил на запись программы «Звездный час с Тьерком Цоллером». От одной мысли о микрофоне и камерах я вспотел. Как многие неудачники, я был законченным социофобом, однако доскональное знание фотографического ремесла и пылкая страсть к искусству Гуго Кастеллани выручили меня.
Именно так я и заявил в студии: искусство. Тот случай, когда мастерство, помноженное на талант и трудолюбие, из ремесла переходит в категорию искусства. В конце концов, и потолок Сикстинской капеллы был расписан за деньги. Несомненно, Гуго Кастеллани был мошенником. Безусловно, страсть к наживе играла в мотивации фотографа не последнюю роль. Но как алхимики в неутомимом поиске философского камня создали современную химию, а купцы и пираты, к слову сказать, тоже вовсе не из филантропических побуждений, нанесли на карты половину географических названий, так и Гуго открыл абсолютно новое направление в новорожденном искусстве фотографии. Да и так ли важна оценка морального облика творца? Имеем ли мы право судить Моцарта за его пристрастие к вину, а Данте – за увлечение малолетними девицами? Киплинг был отъявленным расистом, а Вагнер… Ну, и так далее.
Программу показали в субботу вечером, в понедельник мою телефонную линию заклинило от шквала звонков. Весь тираж прямо из типографии купил некто Збаровский. К среде напечатали еще семь тысяч, в пятницу на складе не осталось ни одного альбома. В девять утра Тьерк Цоллер прислал съемочную группу. В воссозданной студии Гуго я показал ту самую фотокамеру и то самое кресло. Я разъяснял значение магических вуалей. Демонстрировал трюки со светом, одним щелчком выключателя творя мистическую вселенную, готовую принять гостей из мира мертвых. Иллюзия – да, но что такое реальность? Из сундуков извлек камзолы и кринолины, из мешков – парики и бороды. Манекены вызвали восхищение. Череп верблюда произвел настоящий фурор.
Меня приглашали на радиопередачи. На канале «Теос» мы спорили о мистицизме и религии. В программе «Зона Альфа» обсуждали эволюцию фотографического ремесла от камеры обскура до спутниковой фотосъемки. В передаче «Вне политики» я путано разглагольствовал о переменах в Советском Союзе, о новом генсеке и его перестройке.
В твидовом пиджаке английского покроя, уютно попыхивая трубкой, я вполне убедительно выглядел на диване телестудии, в кресле научного клуба и на сцене университетской аудитории. Меня включали в жюри художественных фотоконкурсов и приглашали консультантом мистических кинопроектов. Вернисажи, коктейли, банкеты, суаре и просто пьянки шли ежедневной вереницей – мне даже пришлось купить очки с дымчатыми стеклами, чтобы скрыть красноту глаз и припухлость век. Впрочем, золотая оправа пришлась мне к лицу, придав имиджу если не профессорскую значительность, то уж по крайней мере налет артистической цивилизованности.
За год мы издали еще два альбома Гуго Кастеллани. За последний получили «Золотое яблоко» на книжной ярмарке во Франкфурте. Метрополитен-музей выделил два зала под выставку «Мир мертвых», экспозицию продлили до декабря, очередь тянулась по Пятой авеню до восточных ворот Центрального парка. Из агентства «Голдберг и Голдберг» звонили с просьбой продать права на экранизацию истории Гуго Кастеллани и использование оригинальных дагеротипов. В Калифорнии я умудрился подцепить воспаление легких и чуть не загнулся в скучном госпитале Санта-Моники. В Аргентине объявились какие-то туманные родственники Леоноры, которые безуспешно пытались отсудить у меня часть наследства.
Но самое удивительное – я стал получать заказы на спиритуальную съемку. Меня просили вызвать и сфотографировать дух умершего родственника или друга. Умоляли запечатлеть покойного супруга или родителя. Предлагали сумасшедшие суммы. Требовали и даже угрожали.
Попытки объяснить, что спиритуальная фотография – не более чем оптическая иллюзия, созданная при помощи света, полупрозрачных тряпок и набора муляжей, воспринимались обычно как капризная отговорка или набивание цены.
Кстати, как мы уже условились прежде, времени не существует. К этой аксиоме добавилось свежее подозрение: похоже, и с нашей реальностью тоже не все обстоит благополучно. Иногда в студии, рассказывая настырному журналисту о своем детстве, я ловил себя на мысли, что беспардонно вру.
Кройцбург, часовня, озеро, звонкая высь латгальского неба – лазурь перечеркнута белой диагональю инверсионного следа истребителя; отец в парадной форме – золотые пропеллеры в синих петлицах, малиновый закат лениво плавится в стрельчатых окнах замка, оттуда долетает вкрадчивый стук бильярдных шаров. Или вот еще: степенная Даугава, темно-изумрудная вода, ржавый понтон на полпути к острову, похожему на щуку; гулкий топот быстрых пяток – разбег, толчок, прыжок – и ты летишь «бомбочкой», «солдатиком» или «рыбкой», летишь бесконечно, но все-таки врезаешься в воду с шумом и брызгами. На том берегу оживают фиолетовые тени сосен, лохматое облако, похожее на голову бога, наползает бородой на солнце, свет меркнет – мир темнеет и гаснет, но тут же снова вспыхивает с азартной ослепительной мощью настоящего чуда.
Слова обладают мистическим свойством: при умелом употреблении они способны оживить самый дикий вымысел, самую экзотическую чушь. Но мне открылся и обратный эффект: правдивая история, пересказанная снова и снова, постепенно превращается в лакированную безделицу, умело сработанную, но абсолютно пустую внутри. Слова – своего рода «вода живая» и «вода мертвая» из сказки; хотя, если честно, я так никогда и не смог понять функции последней.
Лак слой за слоем покрывал Латгалию и ее окрестности. Постепенно я даже свыкся с мыслью, что тот безнадежно унылый мальчик с птичьей кличкой и пестрой коллекцией обид не имеет ко мне нынешнему никакого отношения. К тому же двадцать семь лет – изрядный срок, как ни крути, больше четверти века. Но это при условии, что ты веришь в существование времени.
А вот вам и гвоздь нашей программы (круг манежа, софиты, барабанная дробь) – Гудини телефонной связи, Калиостро ночных звонков, факир и маг, убийца и насильник, мой бессмертный брат!
– Я знаю, тебе плевать, звоню для очистки совести. Отец умер. Похороны в субботу.
Двадцать семь лет, четверть века плюс два года, молниеносно скукожились, сжались, спрессовались в ничто и бесследно исчезли. Испарились. Одновременно я осознал, что личина зрелого мужчины сорока четырех лет – не более чем иллюзия, хитроумно подкрепленная декорацией европейского городского ландшафта с макетами мостов, каналов и чернильного неба с качественным муляжом луны в натуральную величину.
47
Пятница, вечер. Мы приземлились в Риге. Желающих посетить столицу Латвии оказалось немного, кургузый самолет «Латвийских авиалиний» с салоном не больше автобусного вылетел из Амстердама полупустым. Полет занял не больше часа.
Сонный аэропорт был чинным и провинциальным. На сувенирных ларьках висели замки. Лампы светили вполнакала, редкие пассажиры скучали на неудобных диванах мышиного цвета. Никто не спешил, никто никуда не опаздывал. Пахло воздушной кукурузой и хлоркой.
Я направился к будке проката машин. За прилавком изнывал от скуки тощий блондин с лисьим лицом. Заметив меня, он тут же преобразился и сделал стойку. Мой русский ему не понравился: не очень правдоподобно сделав вид, что не понимает, на дрянном английском он принялся всучивать мне последовательно «мерседес», «ягуар» и «линкольн». Демонстрируя машины, он покраснел. Он скалился и суетился, энергично тыкал в экран компьютера указательным пальцем. На картонке, приколот