Шоссе Рига – Даугавпилс оказалось дорогой вполне европейского качества, не хуже немецкого автобана. Стрелка спидометра уперлась в сто десять, потыкав в разные кнопки, я наконец включил круиз-контроль. Проскочил поворот на Саласпилс; указатель утверждал, что до Плявиниса было сто шестьдесят километров. Значит, при такой скорости до Кройцбурга оставалось чуть меньше двух часов.
Итальянские мотористы снабдили мой «фиат» печкой адской мощности, в салоне скоро стало как в сауне, что при почти полной наготе ощущалось вполне комфортабельно. Пришла дельная мысль, что тряпки хорошо бы вынуть из багажника, разложить на заднем сиденье и просушить, но остановиться и заставить себя выйти под дождь я не смог.
За сорок минут не встретил ни одной машины, если не считать допотопного грузовика, который я обогнал где-то под Икскиле. Логично, в такой ливень видимость не превышала пятнадцать метров, а тормозной путь – семьдесят пять, поэтому нужно найти крайне убедительный довод, чтобы сесть за баранку. Или быть чокнутым вроде меня. Те самые пятнадцать метров желтой разделительной полосы, что неслись в мутном мареве фар, были моим единственным ориентиром в абсолютно черной вселенной. Ориентиром – но куда? Зачем я туда возвращаюсь? Что я хочу там найти, что понять? Ведь ничего исправить нельзя, все было сломано с самого начала, еще до моего появления на свет. Да и я сам, и все вокруг – мы как бракованная партия игрушек, все до единого с дефектом. На вид вроде ничего – и пружина заводится, и руки-ноги есть, и, гляди-ка, глазами даже хлопаем…
Жара стала невыносимой, я выключил печку. Ливень лихо колотил по крыше, в кабине стоял дробный гул, как в железной бочке. С севера докатился угрюмый раскат грома, точно там кто-то лениво ворочал булыжники. Включил радио, среди треска и помех нашел ночную станцию; пряный баритон доверительно говорил что-то по-латышски. Я не понимал ни слова, но голос успокаивал; продолжая слушать, стал гадать, о чем могла идти речь. Что мы все попадем на небо, если своевременно раскаемся в грехах? Или, наоборот, нас ждет абсолютное ничто, тотальная пустота? А может, латыш говорил о погоде? Или речь шла о сексуальных расстройствах у мужчин старше сорока? Или он читал вслух рассказ «Колодец и маятник»? Забавно, что каждое мое предположение тут же окрашивало голос диктора в соответствующий колорит.
Полыхнула молния. Ослепительный зигзаг разодрал небо по диагонали; я вздрогнул и растерянно выругался вслух. На миг из мрака вынырнул инфернальный пейзаж – рваные тучи путались в каких-то отвесных скалах, я мог быть на дне Марианской впадины или блуждать в окрестностях туманности Кентавра. Тут же обрушился гром, неукротимо и азартно, грохот был такой, точно кузнечным прессом крушили концертный рояль. Динамик радио поперхнулся и замолк на полуслове. В ушах зазвенели какие-то бубенцы, в оглушенном мозгу вдруг вспыхнуло слово «месть». Нет, вот так: «МЕСТЬ!» Буквы зажглись, как неоновая вывеска над кинотеатром – кровавым, красным. Вот она – истинная цель путешествия. Вот он – истинный смысл! Отгадка лежала на поверхности, у меня, как всегда, не хватало храбрости признаться в очевидном. Я ехал мстить.
– Да! – выкрикнул я и треснул кулаком по баранке. – Да!
Клаксон испуганно пискнул, я засмеялся – догадка принесла облегчение и развеселила: ну еще бы, почти греческая трагедия. Герой рвется сквозь шторм и бурю в родной город на похороны отца с единственной целью – отомстить единоутробному брату. Машина его – цвета мести (эх, свалял дурака, надо было на «ягуаре» прикатить). Он гол как гладиатор…
Дальше придумать я не успел – в свете фар мелькнуло что-то, будто махнули пятнистой тряпкой, и тут же раздался громкий тугой удар. Руль прыгнул у меня в руках, машину понесло юзом. Голой пяткой я вдавил тормоз в пол до упора. Взвизгнула, завыла резина, в ветровом стекле закрутилась карусель – грязные кляксы, полосы, из черноты выскочили то ли столбы, то ли стволы. Кажется, я что-то кричал. Сознание раздвоилось: одна половина, истеричная и безумная, билась в агонии; другая с ледяным цинизмом информировала: да, вот именно так это и случается.
«Фиат» наконец остановился. Машина не перевернулась, меня даже не выкинуло на обочину. Я стоял на краю шоссе, фары нависли над черной лужей, за ней, в пунктире дождя, виднелся лес. Мотор заглох, приборный щиток светился всеми лампочками сразу – красная масленка, желтый мотор, синяя молния. Что она означает, эта молния? Во рту было солоно от крови, должно быть, я прикусил язык. Пересилив себя, оглянулся. Там, на шоссе, что-то лежало.
Глубоко вдохнув, я открыл дверь и вылез из машины. Асфальт оказался теплым и гладким, совсем как кафельный пол в бассейне. От габаритных огней к темному силуэту на дороге тянулись хилые полоски света. До него было шагов пятнадцать. Я разглядел запрокинутую голову, угадал согнутую в колене ногу. Как калека на протезах, заковылял туда. Руки тряслись, я бессильно сжал вялые кулаки. До тела оставалось метров пять. Мне показалось, что оно дернулось. К горлу подступил удушливый ком, я закашлялся, согнулся, меня вырвало на асфальт горькой гадостью. Кисло пахнуло коньячной сивухой.
Олень. Я сбил оленя. Он еще был жив, на губах надулся и лопнул розовый пузырь. Круглый испуганный глаз смотрел прямо мне в лицо. Встав на колени, я осторожно погладил его между рогов – двух коротких отростков, похожих на детские рогатки. Он был совсем юным, этот олень, которого я сбил. Из-под головы по асфальту растекалось темное, я потрогал, поднял руку – ладонь стала красной. Дождь мешался с красным и стекал к локтю розовыми струйками.
Олень дернулся, резко, конвульсивно, словно пытался встать. Задняя нога цокнула копытом об асфальт и вытянулась, как палка. Глаз помутнел, погас. Я дотронулся пальцами до горла, шея была еще горячей, но уже мертвой, однозначно мертвой – будто я трогал глину. Мягкую теплую глину.
Ливень иссяк, превратившись в шелестящий дождик. Наверное, похолодало, не знаю. Сгорбившись, я сидел перед трупом оленя, сидел посередине шоссе и не знал, что делать дальше. Вероятно, нужно было убрать труп с дороги, после съехать на обочину и постараться заснуть. Или хотя бы отдохнуть.
50
Суббота, утро, конец лета. До Кройцбурга, если верить указателю, оставалось десять километров. Я свернул с шоссе на проселок. Эти пыльные дороги нашей округи я исколесил на велике и помнил наизусть каждый вираж. Бессмертие, когда-то обещанное мне тут, оказалось бессовестным враньем. Ни выси, ни дали, ни глади. Даже Даугава оказалась гораздо у́же, чем мне помнилось. Серый поток мутной воды появлялся и исчезал: то нырял под скошенное поле, то прятался за лысый песчаный холм с соснами на макушке.
Я проскочил Вороний Хутор – крыша амбара провалилась, из грязной соломы торчали черные ребра балок. На хуторе, похоже, давно никто не жил. Раньше к дому было не подойти, у хозяина жила целая свора цепных волкодавов. Клыки – во, с большой палец. А вот дуб совсем не изменился, да и что такое четверть века для дуба?
Солнце встало и уже не слепило глаза. Меня пугала стремительность, с которой я приближался к Кройцбургу. Сосновый бор отступил от дороги, серебристая щель, вспыхнув, раскрылась голубым озером. Тут мы ловили раков. Озеро Лаури. До него на велике я мог домчать минут за двадцать. Ну ладно, не за двадцать, за полчаса уж точно. К тому же если срезать и у мельницы рвануть прямиком через рощу. Тропинка там коварная, в низине, у ручья сырая глина, Гусь так навернулся – локоть в кровь, переднее колесо восьмеркой.
Я остановился, выключил мотор. Вылез из машины. Прислонился к горячему капоту. По бокам желтели поля с синими точками васильков, сверху носились стрижи. Август старался изо всех сил: беззаботно звенел кузнечиками, наваливал бирюзу неба полуденной жарой – короче, прикидывался бесконечным. Но до школы оставалась всего неделя, и мрачные знаки неминуемой беды сквозили уже во всем: в клочьях сырого тумана, застрявшего в овраге, в прелом грибном духе, в запахе почти спелых яблок, в красном листе клена, единственном на всю зеленую крону.
Те последние деньки – они были на вес золота. Да что там золото, последние дни августа бесценны. Того, нашего августа. Ближе к озеру дорога шла под гору, можно было уже не крутить педали. Поля сменялись орешником и редкими осинами, постепенно мы въезжали в сосновый лес. Шины мягко катили по ковру из рыжих иголок, иногда звонко хрустела шишка под колесом. Как здесь было свежо, как пахло смолой! Мощные стволы уходили ввысь колоннами, сквозь кроны пробивались лучи, наполняя бор торжественным сиянием. «Как в костеле», – говорила ты и, сложив молитвенно ладони, делала кроткое лицо.
Августовский бор действительно напоминал католический собор. Я молча брал тебя за руку, и мы спускались к воде.
В Лаури били ключи, вода была кристальной, можно отплыть от берега и наблюдать, как на глубине бродят темные рыбины. Мы купались, ныряли, валялись на белом горячем песке – мелком, как соль. Ловили раков. Ты бесстрашно совала руку в нору, не пищала, когда рак прихватывал палец клешней. Потом я собирал хворост, под берегом у нас был припрятан котелок, в котором мы варили раков или уху. Солнце садилось, плавно опускалось на верхушки сосен, а после выкладывало длинные тени по траве. Лес становился полосатым. Ты зябко потирала ладони, накидывала мою рубаху и прижималась ко мне. Пахло костром, лесом, озерной водой; солнце набухало, постепенно становясь малиновым, и мне казалось, что счастливее меня нет никого на свете.
51
Конечно, одежда не высохла. С отвращением натянул джинсы: молния долго артачилась, но все-таки застегнулась. Надел рубашку – влажную, холодную, мятую. Ботинки за ночь поседели – покрылись белой плесенью, похожей на иней; я стер гадость рукавом, сунул ноги в ледяное нутро. Время подходило к полудню. Надо было ехать сразу на кладбище.
Лес кончился. Справа вынырнули и побежали, стреляя зайчиками, мелкие домики, похожие на собачьи будки. Раньше тут были огороды. Я взлетел на холм и сразу же увидел всю панораму: водонапорную башню, купол вокзала с флюгером и вокзальные часы. Стаю ворон над парком, за парком – замок. На пустыре, среди бурых лопухов, белела макушка часовни. За подросшими липами виднелась крыша моего дома. Жесть была выкрашена в тот же самый отвратительно-коричневый цвет. Я непроизвольно затормозил: господи, да тут не изменилось ничего, даже облако, похожее на дервиша в чалме, зацепившееся за шпиль костела, даже оно было из моего детства. Со станции донеслось бормотание репродуктора, звякнули вагоны; я взглянул на часы – да, полуденный экспресс покатил на Резекне.