Мой голос теперь звучал почти нормально, будто я беседовал с кем-то по телефону.
– Оставить тебя тут? В этой норе? Придет же в голову такое! Мы прямо на рассвете рванем отсюда, помчим на всех парусах! До Риги-то рукой подать, часа полтора всего… Надо только заправиться, бензин почти на нуле. А оттуда – в Амстердам… Хотя нет, в Амстердам мы всегда успеем, давай сначала рванем на море – как тебе такой план? Да-да, на море, на теплое море с лазоревой волной и белым парусом на горизонте. Что кинул он в краю родном? Да все и кинул: глупость и злобу, зависть и ненависть – так и мы! Все оставим позади – весь мусор, обломки и потери, эту бесконечную, бессмысленную боль!
Голос мой звучал азартно. Слова казались убедительными. Неожиданно мне стало почти весело.
– Там коралловый риф, он стеной тянется вдоль острова. Я научу тебя нырять с аквалангом – плевое дело, освоишь за час. Акулы? Конечно, есть; они спят в гроте, он так и называется «пещера спящих акул». Там подводное течение, и они могут наконец остановиться и спокойно поспать, ты же знаешь, им нужно постоянно двигаться, этим акулам. А кораллы похожи на карликовые деревья, на алые миниатюрные деревья, ну да – кораллового цвета. Среди веток снуют шустрые рыбки, ярче радуги, честное слово! Рыба-клоун оранжевая, совсем как морковка, рыба-петух на вид воинственна, а на деле безобидна. А вот морского ската, того точно лучше не беспокоить – вон, видишь, у хвоста торчит острое копье?
Вода утром прозрачнее хрусталя, плывешь над рифом, будто в космической невесомости. И теплая – запросто можно нырять весь день, до самого вечера. Но мы выберемся пораньше, ведь нам еще нужно выбрать тебе платье на вечер. За песчаной косой, в пальмовой роще, виднеется тростниковая хижина, там седая креолка с чеканным профилем торгует украшениями из ракушек, коралловыми бусами, шелковыми шарфами и платьями тропических расцветок. Первым делом мы купим тебе соломенную шляпу с широкими полями и белой лентой вокруг тульи; ленту можно завязать в пышный бант, а можно оставить как есть – вечерний бриз будет играть концами ленты как вымпелами на мачте яхты. Насчет платья – решай сама, в этом я, бесспорно, необъективен: мне ведь кажется, что тебе любой цвет к лицу. Да, даже черный, хотя он здесь и неуместен. Нет, я совсем не против красного. Немного тревожный цвет, если быть честным. Вот этот бирюзовый как тебе? – через пару дней твоя кожа станет золотистой, как мед, а через неделю потемнеет до бронзы – уверен, сочетание будет очень эффектным. Да, и вот эти бусы из мелкого жемчуга…
Видишь те развалины на скале? Это руины сахарной мельницы, ее построили еще конкистадоры. Они наткнулись на остров по пути в Америку. Потом тут хозяйничали пираты, над сахарной мельницей реял «Веселый Роджер», а внизу, в этой самой бухте флибустьеры латали такелаж на своих бригах и флипперах. Наверняка в прибрежных банановых рощах зарыт не один сундук с пиастрами. Половина островитян – потомки морских разбойников, да-да, и наша торговка наверняка тоже. Только не разглядывай ее так пристально.
Нам главное успеть на скалу до заката. Что там? Это секрет, мне очень хотелось сделать тебе сюрприз, но, так и быть, я расскажу. Там, на сахарной мельнице, нас ждет ужин. На каменной террасе белой скатертью накрыт стол. Пока мы будем пить ледяное вино из бокалов тонкого стекла и смотреть, как плавится на горизонте солнце, меднолицый рыбак будет жарить на углях омаров. Если долго смотреть на заходящее солнце, то оно становится похожим на огненную дыру в небе, вроде раскрытой печки. А может, так нам показывают вход в ад, кто знает? Вот ты снова смеешься надо мной, говоришь, вечно я фантазирую. Мне трудно возразить тебе, но я все-таки не согласен, что ад находится тут, на земле, и, что именно в нем мы и живем до самой смерти. Не знаю, не знаю…
Я неожиданно сник и замолчал. Молча продолжал гладить неподвижное тело под одеялом. Усталость, тяжелая и вязкая, как сырой песок, навалилась на меня, даже дышать стало трудно. С надеждой подумал об инфаркте или инсульте, только непременно с летальным исходом.
– Да, пожалуй, ты права… – прошептал я и отодвинулся, пытаясь лечь на спину.
Что-то острым углом уперлось мне в ляжку. Я сунул руку в карман – отцовский браунинг. Рифленая рукоятка, удобная, теплая, как человеческое тело. Я достал пистолет, поднес ствол к лицу. Остро пахнуло кислым порохом и ружейной смазкой. У отца на антресолях хранилась жестяная армейская коробка с масленками, шомполами, щетками разных калибров и целый набор тряпок. Тряпки эти он называл смешным словом «ветошь». Чистка пистолета – то был ритуал, который мы с Валетом не пропускали никогда.
Отец достает с антресолей коробку, расстилает на столе газету. Поверх – белое полотенце, вафельное, солдатское – полотенце все в желтых масляных пятнах. Пальцы отца, сильные и ловкие, двигаются без суеты: вот извлечена обойма из рукоятки, щелкает рычаг предохранителя, почти незаметным движением, опустив спусковую скобу вниз, он отделяет затвор от рамки, вытаскивает возвратную пружину. Отец запросто может разобрать браунинг с закрытыми глазами за четыре секунды. Валет – за одиннадцать. Я в таких состязаниях стараюсь не участвовать.
Пистолет на ощупь кажется таким безобидным, так уютно рукоятка устраивается в ладони, указательный палец сам ложится на спусковой крючок, а какой он теплый и податливый… Большим пальцем я нащупал предохранитель; тихий щелчок – будто кто-то цокнул языком в темноте. Теперь нужно лишь надавить на курок – без усилия, совсем чуть– чуть. Всего пару часов назад из этого пистолета я едва не убил своего брата. Что меня остановило? Пытаясь воскресить то чувство, я приставил ствол к виску. Нет, ничего – пустота. Даже страха нет.
56
Меня разбудил бородатый доктор. Свет резал глаза, плюгавая лампочка в потолке слепила как паровозный прожектор. На бородатом теперь был медицинский халат, впрочем, весьма сомнительной белизны. Из нагрудного кармана свисали на тонких шнурках две затычки наушников. До меня комариным писком долетела какая-то мелодия. Доктор молча протянул мне браунинг, предварительно поставив его на предохранитель.
– Люди – дураки, боятся смерти. Они думают, смерть – самое страшное, что с ними может приключиться в жизни.
Он вставил затычки в уши, мелодия оборвалась на полуфразе. Музыкальные вкусы врачей-психиатров остались для меня тайной. В отличие от их литературных пристрастий. Я спустил ноги на пол. Нашарил ботинки, сминая задники, натянул. Встал, сунул пистолет в карман. Стараясь не оглядываться, вышел из комнаты.
Доктор закрыл дверь, вставил ключ, повернул. Мы молча шли по коридору, потом вверх по лестнице, потом снова по коридору. Обратный путь показался мне раза в три длиннее.
– Чаю? – предложил он, как только мы зашли в его кабинет. – Кофе дрянь, а чай вполне.
Чай тоже оказался дрянным. Обжигаясь, я глотал его из фаянсовой кружки с гнусно-ультрамариновыми гжельскими узорами. За окном начинался не очень убедительный рассвет. Небо, скучное и низкое, то ли еще не очухалось после ночной спячки, то ли уже успело натянуть на себя грязную мышиную хмарь. Доктор одной рукой вытащил из-под стола табурет. Деревянный, грубо сработанный, он был небрежно покрашен сероватыми белилами. Я поставил кружку на край пустого стола, сел на табурет, зажал ладони между коленей.
– Что с ней? – Я с отвращением ощутил себя банальным персонажем из скверного фильма и с мазохизмом повторил: – Что с ней, доктор?
– Вы когда видели ее последний раз?
– Двадцать… семь лет назад. – Цифра мне самому показалась фантастической.
Доктор вытянул из-под стола другую табуретку, сел напротив.
– Вы в психиатрии что-нибудь понимаете? – спросил он и ехидно добавил: – Нынче ведь в ней каждый сантехник разбирается. Куда ни плюнь – в Зигмунда Фрейда попадешь. Или в Карла Ясперса.
Я отрицательно мотнул головой – про этого Карла я вообще слышал впервые. Доктор, удовлетворенный моим невежеством, кивнул.
– Хорошо. В раннем детстве она перенесла психологическую травму с последующим невротическим расстройством… – Я знаю…
– …с резко выраженными последствиями, – он продолжил, не обратив внимания на мое замечание, – нарушением и временным снижением умственной и физической деятельности. К сожалению, тогда психотерапию не уважали, а уважали химию. Химия – наука, психоанализ – шаманство! Наши тогда налегали на психотропы, анксиолитики вообще чуть ли не панацеей считали. На транквилизаторы молились, прописывали кому попало…
За окном заметно посветлело. Появилась слабая надежда на солнце, в мышином цвете появились прорехи, оттуда светило розоватым. За березами я разглядел пруд, заполненный темной неподвижной водой. Пруд напоминал овальный кусок черного зеркала, аккуратно врезанного в зеленую поляну.
– …и симптоматические, которые эффективно работают только совместно с патогенетическими методами, а сами по себе оказывают лишь временный, облегчающий симптоматику эффект.
Неожиданно раздался вой. Он донесся изнутри здания; голос явно принадлежал человеку, но пол определить я не смог. Доктор даже не обратил внимания.
– Что это? – перебил его я.
– Утро. Начало нового дня. Вы меня слушаете?
– Да-да, конечно.
Вой повторился, тише и протяжнее.
– Вторая травма случилась в семнадцать лет. Эпизод был связан с прямым физическим насилием, сопровождался нанесением телесных повреждений…
– А возможно это симулировать?
– Что – это? Изнасилование? – Доктор на секунду задумался. – Конечно. Но анализ ДНК исключает ошибку. Исключает на сто процентов. Если биоматериал из вагины, из– под ногтей жертвы совпадает с ДНК предполагаемого…
– А без анализа? Ведь раньше никакого ДНК… Как раньше это все…
– Ну как? Показания жертвы изнасилования, свидетелей… Я ж не судмедэксперт. – Он допил свой кофе одним глотком, поморщился. – Ну и отрава… Характерные травмы на теле в районе половых органов, на груди, царапины и порезы… – Но ведь человек сам может себя…