— Только я вот что скажу, Кристофер. Если оно когда некстати, так в этом году.
— Милдред Леклер? — догадался Крис.
— Она у нас «по всем статьям», как говорят в Америке.
Хотел ли он этим намекнуть на то, что американское гражданство кандидатки создает дополнительные трудности?
— Про работу мисс Леклер ничего сказать не могу, — заметил Крис. — Но Тесса тоже по всем статьям.
Мартези передернул плечами.
Крис стал растягивать второй квадрицепс.
Он считал ниже своего достоинства напоминать Мартези, что тот симпатизирует Леклер в силу специфики ее работы — речь якобы шла об очень масштабном и эрудированном исследовании Тацита и Ливия с упором на средневековую историографию. Именно от такого у Мартези всегда слюнки текли. Впрочем, по всем отзывам, работа блестящая. Сам Крис ничего не мог сказать. Он ее не читал. В силу отсутствия интереса.
— Рукопись, посвященная Овидию, это прорыв. Она наверняка изменит направление исследований его творчества. И стилистически хороша, а еще в ней объединены несколько подходов, чего раньше никто не делал. Она безусловно заслуживает публикации.
— Должен признаться, что не улавливаю сути вашей просьбы, — ответил Мартези. — Если судить по той рукописи, которую я видел, вам в ваших исследованиях она совсем не подспорье. Я бы даже сказал, она сводит на нет ряд ваших ключевых аргументов из «Субверсивной игры». Вы как бы даете другому человеку опубликовать вашу следующую книгу.
— А вы хоть представляете себе… — Крису противно было, что он вечно впадал в претенциозность, оказавшись рядом с претенциозными людьми вроде Мартези, — отголосок его кембриджских времен, когда нужно было встраиваться… — сколько раз меня подмывало процитировать Пападопулос, когда я готовил сборник эллинистической поэзии?
— Пападопулос?
— Анну-Мари, которую, как вам известно, тогда выбрали для публикации Кац и Линкольн. Но вместо этого опубликовали Тимоти Хики; я хоть раз на это посетовал?
— Давайте не будем вовлекать прошлое в нашу…
— И это я слышу от историографа! — Крис бы рассмеялся, не будь он так зол.
Мартези глянул на него, качнул головой, наклонился, якобы пытаясь дотянуться до носков. С запада прилетели назад, гогоча, несколько гусей. Рядом стукнула калитка — кто-то отправлялся на пробежку. Крис вытащил из кармана штанов пачку сигарет, закурил.
— Я понимаю, что назойлив, — сказал он. — Но прошу вас лишь подтолкнуть. Понимаю, что при прочих равных для публикации возьмут Леклер. Прошу об одном: при прочих равных выберите Тессу.
Ветерок подхватил кольцо дыма, понес его к Мартези. Тот поднял голову.
— Угостить? — спросил Крис.
Мартези отмахнулся, воздел руки, потянулся к небу.
— А вас Диана в чем-то ограничивает? — поинтересовался он.
Крис попытался считать выражение его лица, но поди ж ты — Мартези смотрел в небо. Он что, не слышал? Поверить невозможно.
— Нет, — честно ответил Крис. Едва не добавив: и если вас это действительно интересует, она вообще от меня ушла. Мартези закончил растяжку, шагнул ближе. Крис предложил ему затянуться. Мартези заколебался.
— Если пополам, это ж не целая сигарета. А часть сигареты, и если меньше половины, можно сказать, что равна нулю.
— Вот оно как устроено?
— Стандартный бухгалтерских принцип.
Мартези взял сигарету и удовлетворенно затянулся поглубже.
— Еще раз, — попросил он, затянулся снова, вернул сигарету Крису. Прислонился к загородке, вздохнул.
— Ладно, — сказал он. — Не буду вас заставлять унижаться.
Крису захотелось отвесить ему оплеуху. Но вместо этого он сказал:
— Значит, договорились?
— Договорились.
— Могу на вас рассчитывать?
— Понадобится подтолкнуть — я ее подтолкну.
— Отлично, — сказал Крис. Его внутренне трясло от злости. Он вытащил из пачки еще одну сигарету: к первой как следует приложился Мартези. Зашагал к калитке. Мартези шел следом.
У калитки он сказал:
— Только еще кое-что, Крис.
— Да? — отозвался Крис. Уж больно затянулась эта гадость.
— Я хотел бы этой весной снова играть с вами в паре.
— А Хауардс? — спросил Крис, которому захотелось дать деру.
— У Хауардса руки кривые, и вы это прекрасно знаете.
Крис встал у самой загородки. Открывая калитку, Мартези выхватил сигарету у Криса изо рта и затянулся. Прикрыл калитку, они побежали обратно.
Мать-перемать, думал Крис.
— Ладно, — сказал он. — Ну вы и мастер торговаться, Мартези.
— Ладно, значит, порешили.
— Только вам придется на этот раз привести себя в форму, — сказал Крис, когда они вернулись на Уолтон-роуд.
— А я чем, думаете, занимаюсь?
— Тогда курить бросьте на фиг. — Крис выхватил у Мартези изо рта сигарету, швырнул в канал.
Они двинулись дальше, в Джерихо. Улицы оживали: проносились велосипеды, гудели машины, хлопали двери. Мартези не побежал прямиком по Уолтон к Саммертауну, а вслед за Крисом двинул по Бичестер-Лейн к его дому.
— Крис, послушайте, у вас мятных подушечек нет?
Крис пошарил в банке с мелочью, нет ли там конфет — он их там обычно держал; нашел — Мартези дожидался снаружи, за приоткрытой дверью. Бросил ему конфету.
— Передавайте Арианне привет, — сказал Крис напоследок.
— Спасибочки, — ответил Мартези.
Крис смотрел, как тот убегает прочь, стартанув от его порога. Бежит медленнее прежнего? Правая нога вроде как дергается на каждом шагу — раньше он этого тика не замечал. Возможно, какая-то провороненная травма. Тем не менее Крис добился своего. Можно сказать Тессе напрямик: останешься в Вестфалинге — тебя опубликуют.
Вошел в дом, достал завтрак из холодильника. Сделал яичницу, быстренько съел. Поднялся наверх, второй раз за утро принял душ, на сей раз холодный, сужающий сосуды. Отличное ощущение. Надел чистые свежеотглаженные брюки, рубашку, сверху — черный кардиган, который считал клевым и современным. Проверил почту, увидел ответ от Тессы касательно сноски: «Мне плевать». Эта отрывистая фраза угрожающе заворочалась в далеком закоулке мозга. Он тут все утро пытается спасти ее карьеру. А она прямо как маленькая. Ответил он коротко и сурово.
В день защиты диссертации солнце покинуло ясное оксфордское небо, запустив на свое место туши свинцовых туч. Поднялся ветер, Тесса, проснувшись, услышала, как выгибается под напором оконное стекло. Спала она тревожно. За выходные успела обменяться несколькими письмами с Лукрецией — та отказалась присылать фотографии и сообщать что-либо дополнительное, если Тесса не пообещает сотрудничать с ней. Тесса так и не ответила на послания Клэр, которая хотела знать, подала ли она жалобу — не подала и вообще не хотела рассматривать такую возможность. А под конец — ответ Криса по поводу сноски, который довел ее до белого каления: «Рад, что ты решила все запороть».
Защита должна была состояться в Вестфалинге, неподалеку от кабинета Тессы, в одной из немногих пристойных аудиторий в колледже. Она не знала, собирается Крис прийти или нет; она его не приглашала, но до прошлой недели в этом просто не было нужды. Считалось само собой разумеющимся, что он будет присутствовать, хотя научному руководителю и не разрешалось выступать по ходу защиты. Тесса достала из шкафа черную юбку, колготки, длинную черную мантию с оборочками, академическую шапочку, белую блузку, черную ленту. Посмотрела на этот комплект одежды, лежащий на покрывале, и внутри что-то перевернулось: острое ощущение одиночества, физическая тоска по Бену, — и на миг мир ее обрел связность.
Эдинбург.
В течение нескольких месяцев, предшествовавших конференции, Тесса время от времени позволяла себе подивиться тому, как изменились ее жизненные обстоятельства: от забегаловки для дальнобойщиков до докладчика на пленарном заседании, причем всего за шесть коротких лет.
Крис привез ее в Эдинбург на своем «фиате», промчавшись через всю Англию, чтобы нагнать время — улететь они не успели; выкидывал окурки в поток воздуха за окном, который мгновенно уносил их в никуда. «У меня — у нас — не получилось улететь, потому что я не могла оставить Бена, пока Габриэль была при смерти, — оправдывалась Тесса. — Но и конференцию не могу пропустить». «Он понимает — то есть я думаю, что понимает». Крис кивал и курил, Тесса иногда тоже брала сигарету. Он захватил с собой набор для самокруток — Тесса предпочитала их. Крис слушал ее с угрюмой сосредоточенностью, время от времени разговор перетекал в более личную плоскость. Может, она нервничает, поскольку зал вмещает триста двадцать два человека. Может, с ней нужно поговорить о чем-то серьезном, чтобы пригасить чувство вины, которое гложет ее измученный бессонницей мозг. Может, ей необходимо было поведать о принятом решении именно Крису. Но в этой поездке она все время чувствовала, что балансирует на самом краю, только не совсем понятно каком; ясно только, какой была траектория ее жизни до этого момента, ясно, что именно этот нарратив и нужно внушить обитателям автомобиля.
Она рассказала, как впервые услышала игру Бена: как сперва гитара взбаламутила воздух, а потом голос его заполнил концертный зал низким vibrato, как по плечам и по сердцу у нее пополз холодок — музыка ее растрогала. Кто он такой, почему здесь приключился — именно так ей тогда показалось, он приключился, или приключилась его музыка, как вот приключились и самые сокровенные ее встречи со стихами — они встроены в пространство и время ее прошлого столь же прочно и неизгладимо, как и основные события жизни: Аполлон и Дафна, школьный выпускной экзамен, фрагменты «Иерусалима» Блейка, похороны ее отца.
И вот они уже огибали по объездной Бирмингем, потом Манчестер, мысли стали претворятся в слова, лившиеся потоком мутным, но непрерывным, а она все крутила новые сигареты, белые трубочки, похожие на трупики.
Сейчас важность представлял собой не Бен, а ее связь с тем мигом. Она рассказала Крису, что до сих пор хранит пожелтевшую страничку из блокнота, на которой записала перевод тех ста строк, начиная с «Primus amor Daphne Phoebi», что это первое знакомство с Дафной и Аполлоном потрясло ее до самой глубины души, сразило наповал, заставило волосы встать дыбом, на миг вырвало душу из тела (обо всем этом она рассказывала Крису и раньше, но всегда сквозь завесу иронии и самоуничижения — с такой истовостью она еще никогда и ни с кем не делилась самым задушевным). Мимо пролетали чахлые деревца на разделительной полосе, а она рассказывала Крису, что перевела «in frondem crines, in ram os bracchia crescunt» как «в листву ее волосы выросли, руки же в ветви», причем эти самые выросшие волосы приобрели несколько неприличный оттенок, потому что именно тогда с ее телом, как и с телами ее одноклассников, и происходили такие вот изменения. Руки казались макаронинами, которые становятся все длиннее. Да и с волосами дела обстояли странно: про одни говорить принято, про другие — нет. Она тогда еще не успела привыкнуть к собственному запаху. Тело преобразилось, вернее, преображалось, а поскольку то было первое ее столкновение с пубертатом, ничто не мешало думать, что за этим последует новое превращение — в существо иного вида. Эвфемизмы, использовавшиеся на уроках сексуального воспитания, создавали своего рода противоток, пытавшийся сладить с тем, что лилось из песен, телевизора, ртов одноклассников, — она, помнится, тогда отметила, на какие четыре буквы заканчивается последнее латинское слово, которое она перевела самым что ни на есть безобидным глаголом. Помнилось, что в наблюдении этом было что-то бунтарское и притягательное: сколько в языке слоев и сколько мятежного духа. А может, именно это и заставило мир остановиться и застыть в безупречной словесной структуре текста.