А еще, читая этот фрагмент, она вдруг ощутила, что освоила язык. Да, латынь — штука сложная, тут и говорить не о чем. Распутывать синтаксис, не руководствующийся никаким порядком слов, порой было все равно что лезть по отвесной скале, порой — что сгонять в птичник безголовых кур. Она уже не помнила, что тогда стало толчком: «arce» в 467-й строке, которое вообще-то представляло затруднение в силу своего сходства со словом «arcus» — «лук», хотя на деле являлось вариантом «агх» — «гребень холма», или то, что она сумела понять: «leves» — это вариант «levis» — «свет», а не «levis» — «гладкий», потому что первое «е» в краткой форме, но язык вдруг начал ей поддаваться, его тонкие шестеренки и пружинки заработали сами по себе, а глаза теперь бежали по строкам почти без всякого усилия.
Во Флориде стоял январь. На тайваньских вишнях, которые посадила мама, распускались жаркие розовые соцветия. В доме она была одна — Клэр в колледже, отец наверняка в лаборатории, мама тоже, скорее всего, в клинике или уехала по делам — за продуктами, на маникюр с подружками, хотя Тесса, наверное, зря проводила сравнение между пышными цветами на заднем дворе и свирепым оттенком фуксии, в который Шерил иногда красила ногти. В любом случае Тесса наверняка была в доме одна, потому что устроилась в гостиной — на нейтральной территории, где не чувствовала бы себя так вольготно, будь кто-то из родителей дома, потому что за переводом она любила расположить словари и грамматики на полу, вот и растянулась перед широкими окнами, из которых открывался вид на задний двор (газончик с уклоном, вырвиглазного цвета фуксия, гладкая поверхность пруда, иногда шедшая рябью при дуновении ветра).
Нежная пастель из цветов, отблески света на пруду, пальцы вцепились в длинный ворс ковра, будто для устойчивости — словно душа вылетела за пределы тела, хотя Тессе это больше напоминало слияние, чем расставание, — так птица сливается с воздухом в первом полете, так малый ручей впадает сперва в пруд, потом в реку Сент-Джон, а там и в море — получается, что пруд часть того же водного пространства, что и океан. Холодок, пробегавший по предплечьям, легкость, будто от гелия, возвещавшая: тебе предстала красота, были — Тесса это чувствовала — как-то связаны с эмпатией, размытием границ собственной личности, слиянием ее сознания с неизмеримо более емким резервуаром, заполненным другими. Да, сознание тоже стихия, вроде воздуха или воды, и в нем она растворялась — не только в сознании Овидия, но и в сознании бессчетных других людей. Это мистическое переживание так потрясло Тессу, что, когда Дафна внезапно пустила корни и обросла листвой, ей это показалось совершенно логичным.
— Тогда я и поняла, что не буду врачом, — поведала она Крису.
А потом добавила, что любит Бена, «но ты должен понять, что это для меня означает». У нее сложилось ощущение, что Бен понимает ее любовь к поэзии — животную тягу, которая таилась за всеми этими научными штудиями, терминологией, эрудицией. Впрочем, история, которую она рискнула рассказать Бену, история, которую он в состоянии был понять, отличалась от той, которую она могла предъявить Крису.
— Когда я ему об этом рассказываю, там не только всякое «не существует никакой драматической истории того, как я впервые пришла к Античности», никакого там «латынь спасла мне жизнь». Ему я говорю что-то типа: «Ну, меня, наверное, с детства тянуло к этой штуке в силу ее упорядоченности, а я не была особо общительным ребенком. Латынь — один из языков, на котором ни с кем не нужно разговаривать. Мне это страшно в ней нравилось. То, что нужно. Я была этакой одиночкой». Ну, такой вот нарративчик, и в нем много правды. Но не вся правда. Там еще «Литература как Проект». Там «выразить невыразимое» и «слиться с тем, что в этой жизни неизменно и неизменяемо».
— Ну так а в нашей профессии кроме этого больше ни хрена и нет, — ответил Крис.
Конечно, это было все равно что проповедовать хору. Однако она нуждалась в хоре. Крис всю свою взрослую жизнь провел на богослужениях в этом соборе, был одновременно и паствой, и причтом. Он в свою очередь рассказал ей про маму с ее упорядоченной жизнью, про интеллектуальную тундру в их хэмпширской деревушке, азарт, с которым он готовился к экзаменам в шестом классе, вдохновленный мыслью про Оксбридж, — из стремления оказаться среди себе подобных, — и после этого его в первую же неделю обучения сбросили в фонтан Тринити-колледжа. Оно, безусловно, всего этого стоило, добавил Крис, довольно было бы даже этих первых ночей за чтением «Эклог», которые посылали ему сигнал — не интеллектуальный, но физический, плотский: «Вот кто ты есть на самом деле».
— А от этого не отвертишься, — сказал он. — Приходится соответствовать. Я правда так считаю.
Они остановились на большой заправке «Теско» в Локерби наполнить бак и купить бутербродов, а когда снова выехали на шоссе, Тесса сказала: она знает, что в воскресенье ему придется гнать «фиат» домой, а она, «разумеется, тоже назад не полетит». Он возразил: ей нужно как можно скорее вернуться к Бену, но она стояла на своем. Раз они вместе едут туда, вместе поедут и обратно. В последний час пути ее самообладание дрогнуло, распылилось, заполнило трепетом весь перепачканный табаком салон, обволокло пролетавшие мимо сельские картины. Крис успел натаскать ее в смысле доклада и письменной презентации, но на последнем отрезке пути она, сидя на пассажирском сиденье, еще раз все повторила, улыбаясь в забавных местах, морщась от удовольствия в самых ударных точках. Они пересекли кольцевую, молча проехали Мейфейр, вкатили на парковку гостиницы — перестроенного королевского дворца, заносчиво-вертикальной каменной постройки с коническими башнями и тонкими ажурными навершиями; Тессе почему-то вспомнился замок Золушки в Орландо, иконография детских грез, ни быстренько переоделись, каждый в своем номере, дошагали до конференц-зала; полы ее блейзера развевались на ветру, холодный воздух заползал под куртку. За столом у входа в одиночестве сидела молодая женщина — Тесса знала ее имя по организационным письмам, видела ее фотографию на страничке преподавателей университета, — студентка-докторант, как и она сама; перед ней лежал клипборд и раздаточные наборы для участников, из холла этажом выше просачивались голоса. Они зарегистрировались, поднялись по лестнице в просторный зал с высоким потолком, где вокруг двадцати с лишним столов, заставленных посудой и приборами, расположились, беседуя, участники. Тесса просмотрела программу и увидела, что доклад ее сразу после ужина, в рамках пленарного заседания; Криса начали замечать, к нему потянулись люди. Названия остальных докладов были позазывнее, например «Стремнины Стикса: новая трактовка загробного мира на материалах надгробных надписей юлианского периода»; Тессин доклад на их фоне выглядел сухо и безыскусно: «К вопросу о сущности жанра в отрывке об Аполлоне и Дафне у Овидия». Крис представлял Тессу все новым людям, и она каждый раз страшно смущалась, видя на бирке имя автора очередной знаменитой статьи; хорошо, что Крис был рядом и помогал ей выплыть из этого потока. Армон Пуату: короткие седоватые волосы стоят торчком. Кольм Фини: рука, как ни странно, человеческая, сухощавый, с колким пронзительным взглядом. Фиби Хиггинс: копна седых кудрей, обнаженные кривоватые зубы. Тут собралась половина гребаных мэтров западного мира, и когда все уселись за ужин (Криса и Тессу поместили в разных концах зала), на нее вдруг обрушилось невыносимое чувство полного одиночества.
Рядом с Тессой оказался багроволицый шотландец с огромными ручищами и вторым подбородком, он попытался вовлечь ее в беседу, но все мысли почему-то сосредоточились на одном-единственном пожухшем цветочке из букета в центре стола и на полной неуместности ее присутствия здесь, в Эдинбурге. Что, господи прости, она здесь делает? Кем надо быть, чтобы бросить убитого горем бойфренда и отправиться делать доклад на конференцию по мертвым языкам? Кто эти люди и кто она? Кто-то налил ей в бокал белого вина, поставил перед ней тарелку с филе шотландского лосося. Она нервически тискала в пальцах край белой скатерти, устилавшей весь стол, а в мозг ввинчивались мысли о Бене и Габриэле. В вине мерцали блики света и оживленного разговора, гул голосов взмыл на почти недоступную уху частоту, а Тесса вдруг перенеслась в тот вечер, когда Бен познакомил ее с родителями.
Габриэль, лицо которого раскраснелось в свете свечей, мнет в пальцах белую скатерть.
— Соткана вручную на фессалийских холмах, — поведал он. — Если потрогаете, ощутите волокна хлопка бороздками кожи, не то что эти современные скатерти, сплошная синтетика.
Тесса буквально чувствовала, как Бен с ней рядом закатывает глаза — ужин в небольшой оранжерее у Дунканов они начали на благопристойном расстоянии, но постепенно стулья их сблизились, плечи то и дело соприкасались, и она всякий раз чувствовала, как Бен деревенеет. Он предупредил Тессу, что отец его большой балагур, считает себя человеком начитанным, любит помучить гостей всякими историями из фольклора и мифологии, имеющими касательство к его любимому предмету: тканям. Габриэль сорок лет торговал коврами.
— А знаете, сколько Пенелопа ткала саван Одиссею? — спросил Габриэль.
— Лет тридцать? — предположила Тесса.
— Двадцать! Грош цена вашему оксфордскому образованию! — Он рассмеялся. — Саван Пенелопы — только подумайте, какая тонкая штука! Какая проработанная. А в наше время ткачество уже совсем не то.
Тесса подумала, что это довольно странное утверждение, а мысль, что Габриэль повторял эту виньетку все сорок лет своей профессиональной деятельности, причем всякий раз лишая гомеровский текст его исконной красоты, ее слегка задела.
— Однако в поэме саван служит еще и обманкой для женихов: Пенелопа им говорит, что выйдет замуж, только когда закончит работу, но каждую ночь распускает сделанное, выгадывает время, чтобы Одиссей успел вернуться из Трои. — На лице Габриэля, озаренном светом свечи, появилась растерянная улыбка, и Тесса продолжила как можно деликатнее: — Уверена, что саван был изумительный. Но, боюсь, срок в двадцать девять лет говорит не столько об искусности и проработанности ее изделия, сколько о ее хитроумии, а еще — можно и так это интерпретировать — о верности супругу.