Впрочем, попав в выливавшийся из дверей вокзала поток людей, Тесса вдруг почувствовала не то чтобы беспечность, а необремененность. Прямо сейчас ей нечего делать и некуда торопиться. Ощущая свою безликость, она просочилась сквозь спешащую целеустремленную толпу, шагнула на тротуар и двинулась к северу мимо недооцененных римских красот, велеречивых построек, петлистых боковых улочек. Viator, странник, подумала она, уклоняясь вправо и влево, — и что бы это могло значить: она сама не понимает, где именно чувствует себя дома? В Джексонвилле они с Клэр были чудачками, «вонючими зубрилками» — так их называли, хотя на втором курсе Тесса некоторое время даже пользовалась некоторой популярностью, когда мальчишки попримитивнее хором пришли к выводу, что она очень даже секси. Тесса иногда скучала по тем временам, когда они с Клэр гоняли по корту мяч и покрывались загаром, по солоноватому вкусу пота на верхней губе, по пальме ливистоне перед домом, по пышному цветению маминых орхидей, — но вообще-то никакой тоски по Флориде не испытывала.
Тесса заметила раскидистую пинию в конце виа Джакомо: знак того, что она дошла до полосы деревьев на границе парка Боргезе. Попала на сеанс в одиннадцать часов, внутри оказалась первой. Ее тут же поразило изобилие мрамора повсюду — на полах, колоннах и стенах.
Она вглядывалась в игру теней на полотнах Караваджо, в его «Давида и Голиафа», где, по слухам, он придал обезглавленному Голиафу сходство с самим собой, а Давиду — со своим любовником. Тут же на временной выставке находилась «Юдифь и Олоферн», а чтобы уж и вовсе никому крови мало не показалось, рядом висела еще одна «Юдифь» Артемизии Джентилески. На ней Юдифь вонзает Олоферну в горло огромный кинжал, узловатым кулаком впечатывая его голову в складки вздыбившегося покрывала. Тесса подумала: Юдифи было бы удобнее распластать пальцы, а не стискивать, прижать ладонь к уху Олоферна, но то, что она действует кулаком, говорит об отвращении, нежелании прикасаться к его коже даже в момент убийства. Или Артемизия хотела, чтобы все видели лицо Олоферна, а если бы Юдифь оперлась о него всей пятерней, пальцы ее скрыли бы глаз и щеку. В любом случае картина завораживала — Юдифь на ней выглядела не такой обаятельной, как у Караваджо, она честно делала дело, которое сделать было необходимо, а уж дело это какое угодно, только не приятное.
Мимо тихонько проходили другие посетители, многие с аудиогидами, так что зал напоминал бесшумную дискотеку. Тесса поднялась на третий этаж, в зал Аполлона и Дафны, причем присутствие статуи она почувствовала еще до того, как та предстала взору.
Она подошла к ним сзади, первый взгляд — причем не случайно — только запутал картину. Тесса увидела спины двух фигур, пойманных в движении. Складки одеяния Аполлона, выпирающие наружу раковиной моллюска, шелковистые изгибы предплечья, ладони, женской груди.
Статую эту необходимо было обойти по кругу, постичь ее нарратив в движении, что совпадало с повествованием у Овидия, где в ста пятнадцати строках герои не останавливаются почти ни на миг. Из левой голени Дафны рвется ввысь оливковая ветвь, листья прорастают из волос и тянутся к вскинутым рукам; кожа на ноге превращается в кору. Рот широко раскрыт. У Аполлона на лице неестественная безмятежность, он еще не осознал, что происходит с Дафной. Ему, похоже, видны скругление ее щеки, кончик носа, и зрителю остается только гадать, что видела в последний момент сама Дафна: ее кричащие глаза обращены в негативное пространство статуи. Тела скручивались все сильнее, пока Тесса обходила композицию по кругу, и тога Аполлона обхватывала мускулистый торс, вздымалась за спиной; и вот Тесса снова оказалась за фигурами. Ее всегда поражала способность Бернини придать мрамору, когда ему этого хотелось, невесомость и воздушность, будто это меренга, а когда надо — твердость и плотность гранита. Она завершила первый круг, твердо зная, что он не последний.
Копию этой статуи она купила здесь Крису два лета назад. Пресс-папье. Наверное, оно и сейчас лежит где-то у него дома, среди других.
Любовь, разумеется, в ироническом смысле. Недолюбовь. Но и любовь Бена оказалась недолюбовью. Как бы выглядела его любовь, изваянная в мраморе? — подумала Тесса. Ее никто не станет ваять в мраморе, внезапно сообразила она. Потому что его любовь не способна двигать камни.
— Сцена погони.
Тесса обернулась и взглянула на обладателя голоса с американским акцентом — голоса не громкого и не тихого, какого-то правильного музейного тембра. Разглядела лицо, гладкую мальчишескую кожу, несколько веснушек, подчеркивавших яркость карих глаз, — очень хорош собой.
— В Голливуде на сцены погони тратят миллионы, используют настоящие машины, но куда им до Бернини и его камня, — продолжил незнакомец.
Тесса поняла, что совершенно согласна, и начала обходить статую по второму разу, на сей раз медленнее. Он пошел следом.
— Искусствовед? — поинтересовалась она через плечо.
Он подался к ней ближе и ответил:
— Киношник.
Она рассмеялась не без легкой язвительности. На актера не похож: пуловер длинный, мешковатый, выражение лица задумчивое, несколько отрешенное. Может, сценарист. Или декоратор.
— Вы, боюсь, не с тем материалом работаете, — сказала она чуть провокативно, продолжая обходить статую.
— Камень штука упрямая, — ответил он.
Это смотря в каких руках, хотела было добавить она, но не стала. Остановилась прочитать надпись на пьедестале; под хваткой рукой Аполлона — две строки из «Метаморфоз»: «in frondem crines in ramos brachia crescunt / pes modo tam velox pigris radicibus haeret»: «в листву ее волосы, в ветви руки вырастают, и вот медлительный корень вцепился в проворную ногу».
— Я не совсем это имел в виду, — произнес он, помолчав.
— А что вы имели в виду? — поинтересовалась Тесса.
Бесконечная аллея каких-то зонтичных деревьев молча тянулась мимо отражения Тессы в окне такси, по радио щебетали итальянские голоса, в белый столб света фар вплывали нечитабельные сообщения дорожных знаков. На обратном пути она решила потратиться на такси и теперь вспоминала во тьме странный день в компании этого человека, человека-статуи, человека-пуловера. Из галереи они вышли вместе, побродили минут двадцать по садам Боргезе, она что-то там пошутила по поводу все более нелепого факта: они друг другу так и не представились и продолжали обходиться без этой незамысловатой формальности всю первую половину дня, испытывая несказанное наслаждение, игриво называя друг друга незнакомцем и незнакомкой, когда нужно было чем-то поделиться; она, не вдаваясь в подробности, рассказывала о преподавании в Оксфорде, он сознался, что по его «средненькому» роману снимают в Риме фильм (Романтическая комедия? Ограбление банка), его пригласили на съемки, а потом, типа, послали куда подальше, когда он попытался лезть со своими соображениями, на что на самом деле не имел права; ей довелось пожить только во Флориде и Оксфорде, он где только не оседал — в Северной Каролине, Джорджии, Вашингтоне, Техасе, из семьи военного моряка — «морская крыса», «точнее, крысеныш», «крысятина», «отличное название для автобиографического романа». Они прогуляли много часов, солнце постепенно гасло, набежали облака, и по дороге к Прати на глаза Тессе попался синий «мазерати», и кто, как не Альберто, вылез оттуда и стремительно скрылся в каком-то петлистом переулочке. Тессе стало любопытно — ему ж положено быть в Брюсселе, Пуловер отважно отправился с ней, она же, звонко постукивая каблуками, последовала за Альберто в ресторан, чувствуя странную ответственность за сердечные дела Лукреции, гадая вслух, как он потом будет отмазываться, стоит ли рассказать Лукреции, как лучше с ним заговорить: приветик из Брюсселя? Они вошли в ресторан, тут-то она и обнаружила, что это никакой не Альберто, этот тип постарше, с проседью и изборожденным морщинами лицом, пришел пообедать с двумя внучками-очаровашками и их бабушкой, и Тесса принялась гадать вслух, прямо на глазах у Пуловера, потому ли она приняла этого типа за Альберто, что испытывает к Лукреции латентную зависть, тайное желание, чтобы отношения их разбились вдребезги о скалы неверности или корыстолюбия, и Пуловер поведал ей, что в Лос-Анджелесе поймал свою девушку на неверности, какое это было унижение, что в результате он принял это бессмысленное приглашение приехать в Рим, где теперь и мучается, правда имея при этом бесплатный номер в дорогом отеле рядом с Термини. Их прогулочка по Риму из заговорщицкой и бесшабашной превратилась в куда более многозначительное и, пожалуй, эмоционально окрашенное странствие, и пока они шагали все дальше, Тесса постепенно осознавала, что в отказе от обмена именами есть нечто церемонное, оберегающее, обволакивающее и снисходительное, — то, что поначалу было мелким огрехом, приняло иной масштаб, обросло внутренним смыслом, они же постепенно вбрасывали туда новые подробности: рассказы о детстве, неудобосказуемые истории о том, как расстались с девственностью. Тесса думала о Дафне и Аполлоне, но не о погоне, не о ее безмолвном вопле, а о чувственности, с которой тела их соприкасались друг с другом, и непроявленное желание не покидало ее во время всего ужина в Трастевере, где она заговорила об отце, о его мировоззренческой тирании, неспособности поставить под вопрос собственные убеждения, о потребности постоянно иметь под боком женщину, чтобы было кому зеркалить его так называемое мировоззрение. И тут, когда Пуловер отлучился в уборную, а она тискала в пальцах складку на скатерти, вдруг произошел некий сдвиг, она ощутила зачаток внутреннего сопротивления этому человеку, осознала, что слишком уж ему доверилась. Потом, когда он направил их общие шаги назад к дорогому отелю, она не стала возражать и даже подумала о том, что стоит, наверное, нырнуть к Пуловеру на чистые простыни, купить новые туфли, сделать массаж, наклюкаться мартини. Дать себе волю. Жить мгновением. На несколько секунд Марий перестал существовать. Она позволила себе потешиться этой возможностью, ее очертаниями. Они выпили в баре отеля, а потом Тессе вдруг стало ясно, что слишком уж много они друг про друга узнали, узнать еще и его имя будет совершенно лишним; то, что началось как азартная игра, завело их в странную неуютную неприкаянность, она почувствовала, что теряет какую-то очень важную опору, соскальзывает вниз, и когда он подписал счет в баре, она отвернулась от подписи, будто от обнажающегося перед ней незнакомца. Она начала настаивать на том, чтобы вернуться туда, куда ей вернуться следовало, он попросил этого не делать, назвать хотя бы свое имя, свой номер ради новой встречи в Риме.