склеп маловат для такого — они там что, сидят друг у друга на головах? Или решили ее разыграть?
Она зашагала дальше по дорожке. Поскользнулась на одной из каменных плит. Бессознательно ускорила шаг. Что-то здесь было не так — можно подумать, кто-то получил травму. Где же они? Над головой пророкотал гром, снова хлынул дождь. Тесса подумала: вдруг внутри что-то обрушилось и все кинулись на помощь? Она почти перешла на бег, склеп будто осклабился при ее приближении. Она промчалась под тентом и нырнула внутрь, в запах сырости и затхлость, тяжело дыша, мокрая насквозь, и, споткнувшись, едва не рухнула на новую плиту, лежавшую в целле, — на крышку захоронения Сульпиции. Грэм, Ян, Лукреция и коронер сгрудились над вскрытой гробницей, и все смотрели внутрь. Лукреция держала лампу.
— Что там? — спросила Тесса.
Лукреция резко обернулась.
— Вон, смотри, — сказала она.
Тесса — поверх четырех голов — вгляделась в скелет Сульпиции. Взгляд, вслед за светом лампы, опустился вниз. Таз выглядел совершенно нормально, от него отходили две длинные кости, но дальше одна из них обрывалась, и если левая нога явственной линией скелета тянулась до края могилы, то правая — нет. Было совершенно ясно, что в могиле Сульпиции только одна малая берцовая кость, одна таранная, только четырнадцать фаланг и семь плюсневых костей плюс одна бедренная, укороченная. Тесса посмотрела на улыбавшуюся в полутьме Лукрецию и, лишившись дара речи, шагнула вперед. Нагнулась и в первый момент слышала одно лишь дыхание всех пятерых, видела лишь луч света, в котором плясали пылинки, и бедренную кость Сульпиции, вернее, ее обрубок. Лукреция обняла Тессу за плечи:
— Смотри.
— Вижу.
— Вот вам и интересный скелет, — обронила Лукреция.
— Ты как полагаешь, это врожденный дефект или что-то другое? — спросил Грэм.
— Гляди. — Лукреция указала на бедренную кость. — Это бороздки?
Тесса смотрела не отрываясь. Отсутствующая нога. Всегда считалось, что у Мария изуродованная стопа, а выяснилось, что он похоронен рядом с женщиной, у которой часть ноги отсутствует полностью. Нет, скорее всего, это все-таки могила Мария.
— А мы не перепутали? — спросила Тесса. — Может, это Марий?
— Подлобковый угол безусловно женский, — ответил Грэм. — И там точно бороздки, — добавила Лукреция, указывая циркулем.
— Так ты думаешь, ногу ей ампутировали? — спросил Грэм. При слове «ампутировали» голова у Тессы пошла кругом. — Следующий вопрос, выжила ли она, — заметила Лукреция.
— Ну, это-то мы сможем выяснить, верно? — сказал Грэм.
— Если выжила, вокруг наросла костная ткань, то есть сможем, — ответила Лукреция.
И тут Тессу затрясло. Не сходится — наверняка здесь какая-то ошибка. Исторические данные гласят, что автором стихов был Марий. Но тут дело не в самих данных, а в их уникальной особенности.
— Марий — это Сульпиция, — произнесла она вслух. Лукреция смеялась, лицо ее сияло в ярком свете.
У Тессы язык застрял в горле, не выговорить ни слова. Внутри заворочалась свинцовая тяжесть. Марий — не Марий. Но как? Что с ней сделали? Возможно ли такое? Мир на миг раздробился в безжалостном свете лампы. Руки коронера в перчатках. Подсвеченные лохматые волосы Яна. Ухо Грэма — яркий луч пронизал хрящ будто ширму, ушная раковина отсвечивала красным. Хохот Лукреции, радостный блеск ее зубов. Задравшийся подол плаща с радиоактивным алым блеском. Тесса почувствовала, как ступор и изнеможение сменились выбросом адреналина, придав всему вокруг безжалостную резкость очертаний.
Прошла неделя. От Тессы ни слова. Он дважды встречался с Мартези в парке Бьюри-Ноул, они перешучивались и играли по несколько партий. Дважды проходил мимо квартиры Тессы на Лекфорд-роуд, и оба раза внутри было темно, никаких признаков обитаемости. Крис несколько раз перелистывал Бейнеке, читал фрагменты про Мария, но все это было темно и неинтересно. Вернулся к работе над статьей, которую начал много лет назад, про «Любовные элегии» Овидия: апострофы в элегиях, персонификация элегии, воплощение элегического куплета в образе существа, у которого одна нога короче другой. Позволил себе снова забраться к Тессе в почту, чтобы выяснить, где она. В выходные еще раз съездил в Хэмпшир повидаться с мамой. Домой к ней заезжать не стал, хотя ей сказал, что сад выглядит просто прекрасно. Отлично цветут незабудки, и нигде ни единого сорняка.
Начался апрель, в саду хэмпширского хосписа распускались весенние цветы. Тюльпаны, гиацинты, нарциссы. Крис заметил, что кто-то из сотрудников, возможно Коннор, срезал несколько ранних тюльпанов и поставил их в вазу у Дороти в палате. Она, когда могла, печально их разглядывала.
— Так тюльпаны уже зацвели? — спросила она.
— Да, — ответил он. — Дед Натли только и делает, что отгоняет от них овечек.
— Ох, да, эти всё съедят. Ну, Коннор, расскажи мне о себе. Ты когда-нибудь влюблялся?
О том, что Диана от него ушла, Крис сказал Дороти несколько месяцев назад, но сейчас трудно было определить, что там у нее в мыслях. Она упорно называла его Коннором, хотя, похоже, знала, что говорит с Крисом, но даже когда она обращалась к Крису, трудно было определить, в каком году она в этот момент находилась — возможно, в 1999-м, когда он еще был холостяком, или в 2002-м, когда они с Дианой поженились, или в апреле 2010-го, то есть сейчас. Этого он понять не мог. Да и имело ли это значение?
— Мам, я влюбился в свою студентку.
Мама улыбнулась.
— В студентку, Крис, — повторила она. — Негоже это — заводить шашни с каждой студенткой. — Но в глазах появился озорной блеск. — Хорошее дело, сынок.
Крис протянул ей чашку с водой. Мать сегодня выглядела лучше — Коннор сказал, что ей трубкой откачали желчь из брюшной полости.
— А как ее звать, сыночек?
— Тесса, — ответил Крис.
— Тесса.
— Она американка.
— Я у тебя по лицу все вижу. Глаза так и горят.
Крис помимо воли улыбнулся.
— Так вы вместе? — спросила мама.
Он вздохнул.
— Нет, — ответил он и, не выпуская ее руки, перевел взгляд на туго натянутую простыню.
— Уж ты ее уговоришь, — сказала Дороти и погладила его по руке.
Крис мрачно рассмеялся.
— Мам, я тут… нашел способ читать ее переписку. В смысле, ее электронные письма. Знаю, что нехорошо, но никак не могу удержаться. — Он посмотрел на мать. Чего он ждет? Дозволения? Наказания?
Она кивнула. И заговорила:
— Я в ту субботу, когда услышала, что ты будешь преподавать, была в церкви, и викарий читал из Книги Иакова. Помню одну строчку: «Не многие делайтесь учителями, зная, что мы подвергнемся большему осуждению». — Слова она произносила медленно. — И я тогда про себя подумала: надо бы Крису исправиться, если уже не исправился. А потом огляделась — папы твоего уже нет, а ты у нас ученый и профессор того да сего. Я, бывало, думала про себя: нет, здесь он не был бы счастлив. И он бы отсюда никогда не выкарабкался, когда бы не было в нем маленько от нечистого. Ну я и подумала: ежели он никого не станет обижать, так и ладно. Подумала: вся Крисова ложь на деле-то только вела его к правде.
Криса тронула эта материнская тирада. Ее набожность всегда его бесила. И то, что она готова ею поступиться ради него, показалось трогательным — никак он на такое не рассчитывал. Обычно она была предана Господу безраздельно, а сейчас, помимо прочего, лежала на смертном одре и приближалась к Спасителю.
— Крис?
— Да, мам?
— Я хочу домой.
Дверь палаты открылась, на пороге появился Коннор. Крис его едва заметил: он пытался осмыслить слова матери. Коннор, не обращая на Криса никакого внимания, опустил руку Дороти на плечо.
— Слыхал, вам сегодня гораздо лучше?
Она кивнула.
— Да, от билирубина бывает дискомфорт, зуд, сознание путается. Крис, ваша мама сказала, что помнит, где лежит документ, который мы вас просили привезти.
— В морозилке, — откликнулась Дороти. — Он в морозилке.
Крис посмотрел на Коннора, вскинул руки:
— Прекрасные новости! Никогда бы не подумал. В жизни бы не догадался там искать. Прямо сейчас съезжу и посмотрю.
— Отлично, — сказал Коннор, устремив на Криса укоряющий взгляд.
Интересно, подумал Крис, а его она зовет Крисом?
До маминого дома Крис доехал очень быстро, так и не придумав, что теперь делать. Именно из-за понимания, что забирать там нечего и смысла в поездке никакого, он ехал все быстрее, все больше спешил. Гнал по узким проселкам, приоткрыв окно в машине, чтобы впустить струйку теплого послеполуденного воздуха и вспомнить, что у него есть кожа, нейроны, что он человек, хотя, когда он окидывал взглядом горизонт своего прошлого и проступков, ощущение себя как личности постоянно дробилось. Доехав, он открыл дверь запасным ключом и на сей раз сунул его в карман, решив, что еще вернется. Накатила страшная мысль: а вдруг дед Натли бросил кормить овец, одна из них сбежала или, хуже того, они погибли от голода. Заглянул во двор — там уже расцвело все, что Дороти посадила в прошлом году. Дед Натли поливал, однако сорняки разрослись невозбранно; картина, которую он нарисовал матери, разумеется, оказалась ложью. Он вышел через заднюю дверь, продрался по саду к сараю, увидел там Федди, Недди и Бетти. Слава богу, подумал он. Они посмотрели на него с любопытством, явно прося еды. Корыто было полно воды.
Крис вернулся в дом, слегка пугающий своей опрятностью, нежилой. На всех поверхностях скопился слой пыли, но нигде не было никакого хлама. Он немного постоял, плохо понимая, что делать дальше. В морозилке, ясное дело, никакого документа не лежало. Крис зажег свет, еще раз выглянул в сад, потом вытащил листы бумаги из кармана, развернул: «Отказываюсь от любого медицинского вмеша… продление моей жизни».
Крис вышел наружу, присел у сарая на старую пропахшую навозом солому. Вытащил из переднего кармана сигарету, закурил.
— Бе-е-е, — обратилась к нему Федди.