— Ты правда так считаешь? — поддержал беседу Крис.
— Бе-е, — подтвердила Недди.
Крис мало общался с этими тремя сестричками, потому что уехал из дому задолго до их рождения. Зато был знаком с их мамой Чернушкой, названной так за цвет шерсти. Она родилась перед самым самоубийством его отца, и хотя черные овцы считались плохой приметой, Дороти ее оставила и вырастила в доме. Раз в год приезжая в гости из университета и аспирантуры, Крис всякий раз предвкушал встречу с Чернушкой, которая превратилась в огромный черный шар, потому что продавать ее шерсть было бессмысленно — такую не перекрасишь. Он хотел, чтобы на их с Дианой свадьбе Чернушка несла кольца. Диана и ее родители решительно воспротивились.
Когда он впервые увидел Диану, на ней было шерстяное пальто необычайного красного цвета, искрометно-карминового. Это было на первом занятии первой студенческой группы, где ему — молодому кембриджскому преподавателю с почти опубликованной монографией — поручили вести семинары. На следующее занятие она пришла с красным поясом, потом в красных туфлях, Криса это сводило с ума, она будто бы знала, что его к ней тянет, и хотела над ним посмеяться. Через некоторое время она попросила его посмотреть одну ее работу, он сделал это с энтузиазмом. Она писала о погребальных постройках у этрусков. Из той главы впоследствии выросла ее диссертация. Стиль у нее был недурной, но не блестящий. Например, иногда возникали сложности с согласованием существительных в сложных предложениях, а таких в тексте было много. Крис отметил это в своих комментариях, пока они флиртовали. Через месяц, прочитав новый вариант, обнаружил, что она продолжает тут и там делать ту же ошибку, после чего окончательно уверился в том, что о помощи она попросила исключительно ради общения с ним.
Крис никогда не изменял Диане, ни единого раза, видимо в силу нутряного почтения к эпохальному союзу родителей — тридцать один год. Впрочем, в мыслях-то изменял — постепенно, незаметно все первые два года работы с Тессой-аспиранткой, а потом скачкообразно, когда она достигла нового, блистательного уровня научных свершений. Он прекрасно помнил точку невозврата: ее работа по Вергилию забуксовала, она ничего не прислала ему перед встречей у него в кабинете.
— Простите, у меня для вас больше ничего нет, — сказала она тогда.
— «Больше» означает, что хоть что-то все-таки есть, — ответил он. — А ничего может быть хоть больше, хоть меньше, все едино.
Он тогда впервые заговорил с ней резко. Через месяц на столе у него лежала рукопись статьи про Аполлона и Дафну.
Крис закурил еще одну сигарету и стал продираться сквозь сорняки. Все три овечки посмотрели на него томными глазами своей матери. Диана и ее родители решительно воспротивились, когда он предложил, чтобы Чернушка несла обручальные кольца, что было логично, поскольку речь шла о свадьбе на двести пятьдесят человек в Хедсор-хаузе, в роскошном стеклянном павильоне. Отец Дианы торговал акциями еще до того, как торговля акциями стала приносить колоссальные прибыли, и продолжал торговать акциями, когда в восьмидесятые она стала эти прибыли приносить. Крис, которому страшно хотелось забыть о собственном происхождении, позволил сделать себя пешкой в этой игре, игрушкой, статус которой определялся его оксфордской родословной, тем, как далеко он сумел уйти от своих скромных корней. Ее семья и их деньги поглотили его целиком. Только любовь к Тессе слегка ослабила мертвую хватку на его детстве.
Черные бараны встречаются куда чаще черных овец, так что Чернушка была подлинной диковинкой. Чернушка, Чернушка. Очень он любил Чернушку. Когда она разродилась, они без всякого удивления обнаружили, что ягнята ее покрыты мягким белым пушком. Темная шерсть — рецессивный ген. Они с матерью много лет не разговаривали, а потом она позвонила сказать, что Чернушка умерла. Он помог похоронить ее в нескольких метрах от того места, где сейчас сидел. Жаль, что Тесса так и не познакомилась с Чернушкой. Они бы наверняка друг другу понравились.
Крис затушил окурок и посмотрел на овечек, так и не придумав, что ему делать дальше.
Начал он с низовых сорняков. Мокрица. Портулак. Белокудренник. В сарае стояла тяпка, но он решил, что справится и руками. Солнце скатилось к самому горизонту, однако в сером свечении сумерек все еще различались очертания стеблей. Сорванные сорняки он бросал в тачку. Старался не вырывать цветы. С высокими — коммелиной, галинсогой, амарантом — все оказалось проще. Радуясь, что столько играл в теннис, он припадал к самой земле, покрываясь лигнином, почвой, лепестками, корневищами. Одежда на нем была чужая — мать сохранила часть отцовских вещей, в том числе и прорезиненную куртку, так что Крис облачился в обтрепанные штаны и рубаху. Этим одежкам конец, хотя от них и пахнет древними деревянными ящиками комода и отцовским потом, настоянным за много десятилетий, — пахнет детством. В садовом фонаре перегорела лампочка, новую он не нашел, поэтому, когда стемнело, прикрепил к старой шляпе фонарик наподобие шахтерской блендочки. С толстыми стержневыми корнями все оказалось сложнее, они не поддавались, а если выходили, то тянули за собой корни цветов. Приходилось их аккуратно обкапывать тяпкой и уговаривать, убеждать, что в другом месте им будет только лучше. Нужно было, чтобы они сами захотели наружу. Он представил себе, что играет с ними в такую игру — убеждение. А корни у некоторых уходили вглубь сантиметров на тридцать. Он каждому нашептывал, как замечательно ему будет на поверхности, — там можно впивать солнечные лучи, освободившись от земляной удавки, листья с ними, корнями, обошлись не по справедливости, систематически их подавляли и загоняли вглубь в течение всего их единого процесса эволюции. Крис сообщал им, что сорняк — тот же цветок, но выросший не на месте. Втирался в доверие. Лгал, орудуя тяпкой, причем орудовал нежно, будто подбадривал, а потом грузил их в тачку рядом с родичами, в непроглядно черной ночи, выдернув предварительно из родного ложа.
В хоспис Крис вернулся на следующий день ранним утром; Элизабет опять сидела за стойкой регистратуры. Закончив прополку, он вытер пыль в доме, а потом уснул прямо в перепачканной отцовской одежде. К регистратуре он подошел уже в собственных вчерашних брюках и блейзере, выложил на стойку медицинское завещание и спросил, может ли перевести мать на домашний режим с сестринским сопровождением. Элизабет явно удивилась, но потом ответила, что сейчас же начнет оформлять документы. Крис попросил разрешения пока погулять с мамой по саду.
Когда медсестра отключила Дороти от капельниц, помогла усадить ее в коляску и прикрепила мочеприемник с катетером к бедру, Крис действительно прокатил ее по саду, где росли дивные японские клены. А потом подписал бумагу, согласно которой хоспис переводил его мать из статуса постоянного пациента в надомный статус; по тому же документу Крис брал на себя всю ответственность за ее состояние.
Родительская постель, в которой лежала одна лишь Дороти, казалась огромной. Крис подпер мать подушками, чтобы легче было дышать, ноги накрыл любимым шерстяным одеялом из «Саутдауна». Между ее ногами и изножьем кровати осталось очень много места, — Крис вспомнил, что однажды видел, как родители спят в этой постели, как им там вдвоем тесно. Дороти дышала глубоко и медленно, и каждый ее вдох казался ему последним. Нервы у Криса были на пределе.
— Мам, — звал он время от времени, только чтобы убедиться, что она еще жива.
Она кивала или издавала тихий-тихий звук.
Крис понятия не имел, сколько ей осталось, понимает ли она, что дома. Полагал, что отсутствие антибиотиков ускорит процесс, одновременно переживал за все предсмертные телесные трудности, предсказать которые был не в состоянии. Он с утра ничего не ел, его подташнивало, очень хотелось выпить, но спиртного в доме не водилось. Так и подмывало кому-нибудь позвонить, однако он удовольствовался тем, что сел у самой постели на домодельный деревянный стул и попытался сохранять спокойствие, хотя каждый мамин вздох растягивался до бесконечности. Прошел примерно час, она начала постанывать, кривиться. Сознание прояснилось.
— Крис, Крис… больно.
— Знаю, мам. Коннор скоро приедет.
— Мы дома?
— Да.
— Я так и думала.
Сил содрогнуться у нее не было, вся боль обозначилась на лице — оно сморщилось, исказилось. Крис начал тревожиться. Повинуясь некоему инстинкту, придвинул стул ближе к кровати. Рука матери выпросталась из-под одеяла, отыскала его руку. Еще час они просидели так: он держал ее руку, с которой так и не сняли браслет хэмпширского хосписа, она дышала и постанывала. Пели птицы. Время ширилось.
— Щеглы, — с трудом выговорила Дороти.
Когда Крис почувствовал, что мама, похоже, задремывает, снаружи раздался скрип автомобильных шин. Он открыл, мимо него прошел Коннор с медицинским чемоданчиком.
Он привез упакованный обед из столовой хосписа, порцию для Криса, другую для Дороти, и еще бумаги, которые Крис должен был подписать. Показал, как дробить таблетки морфина и растворять их в воде, выдал написанный от руки график приема. Также прибыли капсулы клетчатки, слабительное, судно, запас постельного белья, книжка с инструкциями. Коннор сказал, что снова приедет завтра на всю середину дня, чтобы Крис съездил в Оксфорд за вещами.
Прежде чем стемнело, Крис отыскал в мешке у сарая злаковую смесь, покормил овечек. Шершавые языки и запах ланолина от шкуры воскресили совсем давние детские воспоминания, те накрыли его с головой; он то и дело осознавал, что задыхается, — вспоминать детство все равно что тонуть, подумал он. Все отягощалось затрудненным дыханием матери, дребезгом у нее в груди, четким ощущением, что в легких скапливается жидкость. Солнце, скатываясь вниз, просеивалось сквозь облака, чувство одиночества и краха приобрело остроту, какой он не припоминал, с которой не справлялся. Он долго просидел на деревянном стуле рядом с Дороти, во мгле, составляя короткое сообщение Тессе, вслушиваясь в медленное тяжелое дыхание — вздох мог растянуться на полминуты или даже на минуту, каждый отвлекал его, будто бы задавая вопрос: это последний? Он сочинял текст, и лицо его мерцало во тьме.