[203]. В кипрских росписях (как и на Крите) можно обнаружить лишь фиксацию отдельных элементов одежды и быта европейских рыцарей (церковь св. Ираклида в монастыре Иоанна Лампадиста, деревня Калапанайотис). Мы видим на фреске французского льва — герб на щите центуриона в сцене Распятия — или черные перчатки на руках у детей, карабкающихся на пальму, в сцене Входа в Иерусалим. Симбиоз внутри господствующего класса приводил к тому, что латинские донаторы стали использовать греческие надписи, а греческие архонты изображаться в латинских одеяниях. Так, например, Михаил Кадзуритис на фреске в церкви св. Димитрия (1317 г.) представлен с французским чепцом (coiffe) на голове[204]. Постепенно, со второй половины XIV в., грани между разными стилями в искусстве начинают стираться. Базой сближения оставалось византийское искусство с привнесенными в него западными элементами, как из Франции и Италии, так и из государств крестоносцев на Ближнем Востоке (выходцами оттуда). Иногда получались неожиданные результаты. В монастыре св. Иоанна Лампадиста была «двойная» церковь. Часть ее предназначалась для греческого, часть — для католического, латинского богослужения. В конце XIV в. обе части были расписаны, причем западный мастер творил в византийской манере. Но его можно опознать, например, по использованию линейной перспективы, отсутствующей во фресках греческой части[205]. Стремление к синтезу на Кипре ощущалось повсеместно, но не приводило к значительным художественным результатам, к созданию органичного франко-византийского стиля, несмотря на усиление униатских тенденций после Ферраро-Флорентийского собора и особенно после падения Константинополя. Вот лишь несколько примеров. Донаторами капеллы св. Екатерины в Пирге (1421 г.) были король Янус (1398–1432) и королева Шарлотта. Мастер, исполнявший их заказ, стремится работать во франко-византийской манере, но живопись остается слабой и эклектичной[206]. Те же черты: стремление к синтезу и невозможность достичь его отличают и миниатюры греко-латинской Псалтири, принадлежавшей королеве Шарлотте (1458–1464)[207]. В середине XV в. мастера, покинувшие взятый османами Константинополь, расписали нартекс упомянутой церкви св. Иоанна Лампадиста. На фресках изображены православные священники — донаторы. Но на их головах мы видим тонзуры. И в жизни общества, и в живописи Кипра униатские тенденции заметно усиливаются, а западные влияния играют все большую роль[208].
В иконописи Кипра изначально поддерживался более высокий художественный стандарт и благодаря притоку константинопольских икон, и из-за меньшей связанности мастера со вкусами заказчика. Кипрскую живопись характеризуют прозрачные цвета и мягкость палитры[209]. Кипрские иконы ХІІІ–ХV вв. воплощают три тенденции в рамках византийской иконографии: монашеско-аскетическую, отмеченную движением в сторону Палеологовского ренессанса и, наконец, связанную с позднеитальянской готикой. Нередко на иконах можно увидеть портреты коленопреклоненных донаторов, в том числе католических монахов и франкских рыцарей. Иногда искусство средневекового портрета достигает совершенства и выразительности. Но подлинным явлением в искусстве кипрская икона стала позднее, в основном уже в поствизантийский период, когда она творчески использует достижения европейской готики и оказывает на нее влияние.
Иконописные мастерские Кипра были тесно связаны с монастырем св. Екатерины на Синае и развивали то же направление в искусстве Латинского Востока. Их произведения, иногда трудно дифференцируемые, вывозились и в государства крестоносцев Ближнего Востока, и в Латинскую Романию, и в Западную Европу.
В целом искусство Латинской Романии конца ХІV — середины XV в. развивалось в общем русле с искусством Византии, хотя и испытывало все возрастающее влияние Запада. Именно в этот период во всем византийском мире совершался переход от перегруженного деталями эклектического поздневизантийского «маньеризма» (росписи Пантанассы, Мистра) к сдержанному, суровому, но спокойному и уравновешенному стилю Феофана Критского (XVI в.), высшему образцу критской школы[210]. Поздняя готика на территории Романии вступила во взаимодействие именно с этим направлением искусства. Следует признать, что место Латинской Романии в процессе эволюции греческой живописи конца ХІV–ХV в. было значительным, а в XVI столетии — выдающимся.
С другой стороны, известен процесс оживления «византинизирующей» живописи на Западе с XIII в. Здесь, особенно в Италии, формируется стиль, который писатели эпохи Возрождения назвали «маньера грека». Роль Латинской Романии, особенно Крита и Кипра, в этом процессе была заметной и плодотворной.
Вступив на территорию Византии, гордые латинские рыцари называли себя «людьми, пришедшими для завоевания»[211]. Вследствие завоеваний французский язык стал в Греции принятым языком феодальной элиты. Трубадуры, вдохновлявшие вождей похода, отказывали грекам в воинской доблести. Соратник Бонифация Монферратского трубадур Раймбаут Вакейрасский, описывая сражение у стен Константинополя 17 июля 1203 г., высмеивал Алексея III Ангела и его воинов, у которых, по словам поэта, сердце уходило в пятки для того, чтобы быстрее пришпоривать коней. «Мы были соколами, а они — цаплями, и мы преследовали их, как волк преследует овцу»[212]. Прошло более 70 лет, и почти с таким же высокомерием, глядя у Неопатр на 30-тысячное войско византийцев, афинский герцог Жан де ла Рош произнес: «Людей много, а мужей мало». Ситуация была похожей: латиняне в меньшинстве противостояли намного превосходящему в силах противнику. Но отличие разительно: герцог привел слова Геродота (VII, 210) и произнес их по-гречески[213]. Еще ранее князь Ахайи Гийом II Виллардуэн по-гречески вел переговоры с севастократором Иоанном Палеологом и никейским императором Михаилом VIII (1259 г.). Он уже был женат на знатной гречанке — Елене Ангелине. За пройденные годы латиняне, как и весь господствующий класс, стали двуязычными, усвоив язык покоренного народа. На Кипре при короле Жане II (1432–1458), женатом на дочери деспота Пелопоннеса Елене Палеологине, греческое влияние стало столь значительным, что, по выражению хрониста, весь остров как бы вернулся под власть греков[214]. Преемница и дочь Жана II Шарлотта (1458–1464) чувствовала себя полностью гречанкой: она предпочитала греческий язык, усвоила эллинское красноречие, но с трудом писала по-французски и воспринимала его как иностранный язык. С другой стороны, киприоты, как сообщает хроника Леонтия Махеры, после перехода острова под власть Лузиньянов обучали детей как разговорному греческому, так и французскому языку[215]. Из их смеси формировался диалект, мало понятный для эллинского мира, но органичный в условиях острова.
В XV в. в среде господствующего класса наряду с процессом эллинизации шел процесс вытеснения французского языка итальянским[216]. Своего рода «колониальный» язык складывался и на Крите при отсутствии тесных культурных связей венецианских поселенцев с метрополией.
Лингвистические барьеры, которые до XIII в. разделяли Восток и Запад, постепенно преодолевались. Латиняне довольно быстро приобщались к греческой культуре. В Морее и на Крите, на Кипре и на островах Эгеиды франкские бароны и венецианские колонисты, никогда не читавшие произведений афинского архиепископа Михаила Хониата, стихийно солидаризировались с высказанным им тезисом, что нельзя господствовать над народом, захватив замки, имущество и даже покорив людей, но не имея духовной власти над умами, достигнутой благодаря образованию[217], не понимая языка своих подданных и отставая от них в культурном отношении. Процесс лингвистического обмена поддерживало и католическое духовенство, изучавшее греческий (особенно в монастырях Перы), чтобы успешнее вести миссионерскую пропаганду. Не случайно граф Кефалонии Риккардо отправил послами к деспоту Арты именно двух миноритов, воспитанных в Галате и хорошо знавших греческий[218]. Обучать их греческому могли немногие греки по происхождению, принимавшие католичество и вступавшие в ордена нищенствующей братии. Одним из них был автор полемических трактатов против ошибок греков, доминиканец Симон Константинопольский. Он в оригинале читал труды греческих отцов церкви и мог их толковать. Современники говорили, что «он обучен греческой науке даже более, чем латинской»[219].
Естественно, в меньшей степени язык франков постигало население греческой деревни, но и оно было знакомо с определенным кругом французских или итальянских слов и выражений. Интенсивнее был обратный процесс — внедрения греческого языка в обиход франкского господствующего слоя. Это происходило и в результате сознательного заимствования латинянами византийской канцелярской практики, практики вотчинной администрации, городского управления, наконец, просто обычаев и традиций населения, среди которого в течение многих десятилетий им приходилось жить. Иногда, особенно на Крите, латиняне с рождения усваивали греческий язык как «свой» и даже принимали затем православие, полностью эллинизируясь (такие факты участились с конца XIV в.). В официальных актах Латинской империи греческий язык использовался в менологиях, иногда в надписях на печатях