Если когда-нибудь это судно сдвинется с места – мифическое событие, которому до сих пор ни один людопес не стал свидетелем, – из этих установок вырвутся струи огня, обжигающие, как солнце, способные протолкнуть такую массу вперед, в черный океан за пределами неба. А ведь это только вспомогательные реакторы…
«Транзитория» все увеличивалась, пока летательный аппарат мчался к ней на всех парах, и в конце концов закрыла собой небо, словно самая невероятная в мире стена. Каким же он был идиотом, на мгновение предположив, что сумеет уйти от такого грозного хозяина. Ведь разница между этим артефактом и обычным летающим аппаратом или триремой заключалась не только в размере. Он, на свой манер, был таким же живым существом, как Эврибиад или Отон. Он был чем-то вроде гигантского деймона [34], самым мощным среди механических слуг Проконсула. Внутри все было зачаровано и наделено даром речи, а то и собственной волей.
Спереди и сбоку весь обзор теперь заслоняла металлическая скала, бросая на окружающее огромную ледяную тень.
Они снизились. Аппарат стабилизировался в воздухе, прежде чем начать вертикальный спуск, и теперь его удерживали не собственные двигатели, а манипуляторы силы тяжести, установленные на корабле. Большинство моряков, включая Эврибиада, продолжали следить за спуском – пусть это и не рекомендовалось в таких случаях из-за неприятного противоречия между видом быстро приближающейся земли и отсутствием всякого движения в восприятии внутреннего уха. Десятки летательных аппаратов заполняли долину, кружа вокруг главных дверей. Они были разбросаны как попало, на первый взгляд – без всякого порядка; с неба эти приземистые монстры казались игрушками. Вокруг них коричневатым ковром простиралась огромная толпа, при виде которой у матросов вырвались сдавленные восклицания и ругательства. Ни один людопес еще никогда не видел такого собрания – на первый взгляд там было около пяти тысяч душ, куда больше, чем население любого из городов Архипелага. Отон наверняка призвал по меньшей мере четверть населения Кси Боотис. Теперь стало видно, как множество машин взлетает и приземляется, сменяя друг друга.
Толпа вытоптала широкое поле вокруг корабля, когда-то покрытое травой. Эврибиаду место, где стоял космический корабль, запомнилось своей странной вневременной поэзией: девственное, заповедное травяное море, внезапно переходящее в металлическую стену. Сейчас, однако, вокруг трех широких дверей на уровне земли творился полнейший хаос. Каждая из дверей была около сотни метров в длину, но издалека они напоминали входы в муравейник. Малейшая паника, сказал себе Эврибиад, может спровоцировать катастрофу. Однако, когда они приблизились, он заметил выступающие из толпы бледные тонкие силуэты ростом каждый с двух людопсов. Деймоны Отона за работой. Суеверного страха, который они внушали толпе, должно хватить, чтобы сохранить хотя бы видимость порядка.
Но их машина продолжала путь, направляясь на малой скорости к стене, где в километре от земли открылся посадочный отсек.
Внезапно из дневного света они вылетели в темноту и, пролетев несколько секунд в чреве металлического монстра, ощутили глухую вибрацию – знак того, что манипуляторы силы тяжести отключились. Их путешествие закончилось.
У молодой Плавтины – той, что только что родилась, в отличие от старой, то есть Корабля, – болела голова.
Кончиками пальцев она ощупала свой лысый череп, провела по линии недавнего шрама.
Невозможно было определить, где она находится. Кровать – единственный предмет мебели в пустой комнате, – гладкие металлические стены, и только вместо передней – огромная застекленная дверь от пола до потолка. Сквозь стекло проникал пасмурный свет с серебристым отливом, который размывал очертания предметов и навевал покой, который только усиливался благодаря тишине и странному чувству оторванности от мира, что испытывала Плавтина.
Она поморщилась от ощущения, будто каждая мышца в ее теле затекла, но упрямо поднялась на ноги, испытав легкое головокружение.
Головокружение?
Она посмотрела на пейзаж снаружи. Свет падал как-то ненормально, необычно. Шел он не от солнца, а скорее от неправдоподобно растянутой лампы, прямой линии, проходящей невдалеке и теряющейся в далеком плотном тумане. Она приблизилась к стеклянной стене, начинавшейся от пола, так, что Плавтине казалось, будто она стоит на краю пропасти. Отсюда она видела зелень, деревья, прерии – внизу, но также и по другую сторону неба, в вышине, а вернее – повсюду, насколько хватало глаз. От этого тошнота еще усилилась, словно пропасть, разверзшаяся под ногами и на глубине, могла ее поглотить.
Чуть дальше, прямо напротив нее, туман пронзало что-то вроде хромированной перекладины, наклоненной под углом в сорок пять градусов; одним концом она уходила в землю, а вторым – в облака. Вдали виднелись еще десятки таких же. Слева от нее, довольно близко, пролетела стая птиц. Плавтина никогда не видела таких существ в полете. Она любовалась птичьим клином, пока он не превратился в крошечную точку – задолго до того, как достиг ближайшей башни. Это дало ей представление о размере всей конструкции, и она машинально отступила от края. Здесь все расстояния считались в километрах, и все же она находилась внутри искусственной структуры. Плавтина попыталась ее себе вообразить. Широкий цилиндр, который пересекают башни, похожие на трубы? Полый астероид? Подземный город?
Будто в опровержение ее словам, по стене застучали дождевые капли. Плавтина смотрела, как они нерешительно стекают по стеклу. Дождь. Там, откуда она родом, дождей не бывало.
Спутанность сознания из-за повреждения когнитивного носителя могла бы объяснить галлюцинации, если разладились процессы обработки информации.
Плавтина запустила диагностику систем. Перед глазами возникли энтоптические [35]изображения и строка состояния, показывая, что процесс пошел. Она попыталась расшифровать многочисленные идеограммы, которые замерцали повсюду. Она понимала этот язык, однако не могла найти смысла в том, что читала. Информация не должна была появляться так, в виде элементов, чуждых ее собственному сознанию. Ведь Плавтина – автомат, ноэм, наделенный полной прозрачностью внутреннего содержания, ноэм, который размещался в эффективном комплексе физических носителей – к которым относилось, например, тело, созданное из искусственных тканей, со скелетом из углеволокна. Она соскользнула на землю, спиной съехав по холодному стеклу, уставилась на свои руки с гладкой, белой, излишне тонкой кожей, такой, что под ней легко просматривались сложные разветвления крошечных синих венок, тянущихся между кожей и мышцами. Почему она раньше их не заметила? Четыре пальца. Плавтина посчитала, пересчитала, прижала правую ладонь к левой. Это не было результатом хирургической операции или ампутации. К большому, указательному и среднему пальцам, во всем походившим на человеческие, прибавился четвертый – что-то среднее между мизинцем и безымянным. Само наличие пальца взволновало ее меньше, чем понимание, что она не заметила его сразу – как будто ее рассудок заволокло пеленой, сделав нечувствительной к тому, что происходило у нее внутри.
Как боль или это недавнее головокружение. Не существовало алгоритма, чтобы его выключить, потому что оно существовало в реальности, происходило по-настоящему, хотела она этого или нет. Это не стимулы, не сигналы. Плавтина поискала слово. Ощущения.
На нее накатило чувство абсурдности происходящего. Таких превращений не бывает. Им место на старой красной планете, в городе Неаполисе, который обычно называли Лептис, чтя память старинных диалектов докосмической, а то и доэллинской эры.
Она только закончила переписывать данные из своей памяти на внешний носитель: рутинная операция, цель которой – увековечить ее воспоминания перед тем, как отважиться на рискованную авантюру. На самом деле уход автоматов состоится через три дня. Подъем. Анабасис [36]. Вывод напрашивался сам собой. Она не настоящая Плациния, а копия, созданная на основе данных, которые в последний раз сохранялись на Марсе. Невозможно определить, сколько времени прошло. Может, десять секунд. А может, сто лет. Судя по бредовому пейзажу, последнее ближе к правде. Эта попытка объяснения ее не успокоила.
После нескольких секунд беспорядочного изучения себя она решилась взглянуть на общую картину и сделала свой собственный вывод вслух:
– Я живая.
Она едва не подпрыгнула от звука собственного голоса. Воздух входил и выходил из ее груди, а она и внимания на это не обратила. Во что же она превратилась? В человека? Это невозможно. И все же сейчас она жила, как живут звери и люди.
Ее словно контузило. Она попыталась оценить последствия ситуации, в которой оказалась. Настоящая Плавтина была трансцендентным существом, вычислительной душой, бессмертной и чистой, комплектом программ, достаточно сложных, чтобы породить сознание, способное селиться на любом носителе, как персонаж пьесы, существующий независимо от того, кто воплотит его на несколько часов спектакля. Тогда как она – умрет. Она жива, а значит, не вечна. Одно неотъемлемо от другого. Любопытная перспектива.
Плавтина поняла: ее это не пугает, потому что пока у нее только абстрактное представление о смерти.
Изменение в энтоптических картинках прервало ход ее мыслей: строка состояния была почти полной. Появилось множество предупреждающих сообщений, требующих ее внимания. Что-то сейчас произойдет.
Зазвучали голоса. Сперва это было переносимо, хоть и тревожаще. Тишина ушла из комнаты, та наполнилась смутным присутствием. На стенах, на полу. Снаружи – совсем рядом, по другую сторону стекла. В коридорах, в люках, в трубах электроснабжения, в теплообменниках и выключателях. Она воспринимала их чем-то, выходящим за пределы обычных пяти органов чувств. Перегородки их не останавливали. Еще хуже: сами перегородки начали стираться, терять материальность, словно были сделаны из тумана.