е брякают лапы насекомого, то отдаляясь, то возвращаясь.
А потом за ее спиной раздался звук удара, и порабощенный жук, сбитый Вергилием, отлетел в сторону с громким звуком ломающегося железа. Он поднялся, сделал несколько неуверенных шагов, а потом два металлических создания повернулись друг к другу, ритмично клацая жвалами.
И начался смертельный танец. Каждый пытался проткнуть другого, раздавить его, прижав панцирем. После нескольких неловких атак Вергилий уклонился вправо, скакнул назад и воспользовался замешательством противника, чтобы пронзить его жвалом. Брызнула густая, почти органическая жидкость, скорее охряная, чем красная.
Это зрелище не осталось незамеченным. Другие жуки прекратили сражаться с пауком и атаковали Вергилия. Плавтине некогда было колебаться. Она понеслась вперед со всех ног и, не останавливаясь, сжала сверчка в бешеном, смертоносном объятии. Скоро в руках у нее осталась лишь горстка пыли.
Снова наступила тишина, только потрескивали металлические переломанные суставы умирающих автоматов. Плавтина отдышалась и оглянулась назад. Ни один эргат не шевелился.
Последний паук погиб под натиском противника, конечности ему выдрали, голову размозжили панцирями. Повсюду валялись обломки железа, выпачканные в жидкости, и полубиологические органы, как на поле боя после самой страшной резни, которую она когда-либо видела.
И Вергилий – бедное создание… Плавтина не успела. Его панцирь проломили в трех или четырех местах, челюсти превратили в кашу, и из них толчками выливалась светлая сукровица. Правый глаз ему вырвали, и в зияющую дыру было видно скопление процессоров и следы желеобразных нервных окончаний. Она подошла к нему, опустилась на колени. И снова, склонившись над маленьким сломанным автоматом, Плавтина спросила себя, чем же она сама от него отличается. Соотношением металла и плоти? Но ведь это никогда не считалось чем-то существенным. Вергилий был почти живым. Она положила ладонь на его запачканный панцирь и всхлипнула, не удержавшись. От этого прикосновения автомат задрожал. Его задняя лапа, почти невредимая, дернулась в последней судороге.
Плавтина не вытерпела, потянулась к нему разумом, пытаясь понять, осталась ли в нем еще хоть кроха сознания. И нашла ее, как следует спрятанную в глубине нервной системы, в маленьких полураздавленных ганглиях: тонкий ручеек чувствительности, ментальной активности. Всего лишь легкая, еле различимая тень прежних эмоций. Эта тень боялась, не хотела умирать – не сейчас, и по возможности, никогда, настолько желанной была жизнь сама по себе.
Но в то же время за страшной, невыносимой пульсирующей болью Плавтина ощутила удовлетворение от выполненного приказа. Вергилий не был простым автоматом. Он страдал от каждой раны, нанесенной ему в последнем бою. И внезапно Плавтина испытала жгучую ненависть к создавшему ее Разуму, той, другой Плавтине, бесчеловечному Кораблю, давшему такому скромному сознанию отравленный дар чувствительности и желания выжить. Наложившему на него бесполезное проклятие смертных.
– Лучше бы ты оставался просто автоматом, – вздохнула она, говоря скорее сама с собой, чем с Вергилием.
Плавтина просочилась в нервную систему маленького эргата и принялась искать наощупь базовую сущность, черту, принадлежащую только Вергилию. Ей хотелось удержать хотя бы на секунду то, что соскальзывало в бездну. Души не существовало. Люди умирали и обращались в прах, из которого их на мгновение вытянула физико-химическая сила, зародившаяся, когда Земля была лишь шаром, слепленным из грязи. Автоматы же существовали скорее как технические механизмы, больше вычислительные, чем телесные, больше метафизические, чем живые. Для них каждая смерть была скандалом, абсурдом, зияющей брешью в миропорядке.
Она нашла, что искала, и забрала это в себя, позволила крохе чужого сознания раствориться в ней, слегка ее меняя, восполнив за ее счет немного энергии. И в этой скромной искорке оказалось больше достоинства, храбрости и самопожертвования, чем во всех фолиантах болтливых стоиков. Вергилий перестал двигаться. Она украдкой вытерла слезы, в последний раз провела ладонью по сломанному панцирю и встала.
Корабль сотрясся от нового взрыва. За спиной Плавтины обрушился кусок потолка со страшным лязгом изломанного железа. Она поспешила к ближайшей эвакуационной капсуле.
Расчищайте обратный путь! Шевелитесь, во имя Числа!
Мысль Отона вывела Фотиду из ступора. Она встряхнулась, начала раздавать приказы на горловом греческом своего народа, и ее текхникокуоны ринулись во все стороны.
Огромные люки пооткрывались по бортам Корабля, пропуская сплоченную стаю безымянных убийц. Они походили на своих родственников – тех, с которыми сражался Эврибиад. Но они были чуть больше размером, лучше защищены, и вдобавок их было больше. Как и их другие дроны, они были наделены групповым разумом, словно косяк рыб. Все вместе они обладали немалой мощностью обработки данных и децентрализованной системой принятия решений.
Каждый дрон выпустил раскаленный хвост пропульсивного газа, и в темноте заблестели тысячи булавочных головок. Минуту спустя стайка перестроилась для атаки в широкий треугольник, похожий на наконечник стрелы.
Вражеский рой заметил их и слетелся в полумесяц. Его задачей было окружить дронов Фотиды и задержать их продвижение. Серьезная ошибка – ведь тем был отдан приказ не приближаться к Плавтине, а вместо этого уничтожить как можно больше врагов, освобождая дорогу для кибернета.
Второй взрыв разорвал Корабль Плавтины пополам. Из зияющего разрыва стала извергаться, ослепительно сверкая, жесткая радиация. Кабина превратилась в электронный ад. Из-за цепочки сбоев шаттл на секунду стал неконтролируемым. Заревели сирены, системы обнаружения повреждений замигали в панике на всех доступных интерфейсах, а людопсы в полной беспомощности смотрели, как огромный артефакт срывается с орбиты, разбрасывая вокруг мириады обломков. Потом кабину тряхнуло так сильно, что все, кто не был привязан к сиденьям, повалились на пол: добела раскаленный кусок металла пропорол шаттл, проткнув один из резервуаров. Возникший пожар вывел их из потрясения. Но они были готовы, и огнетушители сработали. От катастрофы остались лишь смутные следы. Климатической установке не сразу удалось вывести запах горелого пластика, раздражающий ноздри людопсов. Они едва не погибли – однако корабль снова подчинялся командам. Когда все успокоилось, Эврибиад запросил отчет о статусе другого шаттла. Отчет поступил не сразу, но, если верить Феоместору, ситуация была под контролем.
Эврибиад не сдержал облегченного вздоха. Они уже ничего не могут сделать для Корабля союзников. Жаль. Не будет славных рассказов об этом коротком проходе сквозь бездну. Теперь можно улетать, покинуть этот ад в сопровождении тысячи дронов, посланных Отоном им на помощь.
С этого расстояния зрелище было замедленным, почти нереальным. Две стаи дронов слетелись, начали проникать друг в друга, и такие четкие границы их построений стерлись, сменившись путаными траекториями погони, похожими на светящиеся вихри. Скоро тут и там стало возникать мерцание, словно тихий и далекий фейерверк небывалой красоты, где золото и серебро смешалось в бешеном танце – изящный заалтарный образ, огромный, как небо, сияющий барельеф во славу войны и хаоса, каждая искра которого означала смерть – своего или врага.
И тогда один из людопсов заметил капсулу и показал на нее Эврибиаду. Ее, скорее всего, выбросило с Корабля несколькими секундами ранее. Сомневаться в ее назначении не приходилось: это была спасательная шлюпка. Объект овальной формы казался невредимым, и его транспондер попискивал автоматическим сигналом тревоги. Ни окон, ни иллюминаторов, ни двигателя, ни систем обнаружения на капсуле видно не было. Нужно и впрямь иметь железную веру, чтобы кинуться в космос на таком аппарате. Или просто отчаяться.
Или же, сказал себе Эврибиад, быть зловредным автоматом, по горло набитым вирусами, убивающими богов.
Но колебался он всего несколько секунд. Он не мог рисковать пропустить последнее сообщение от союзницы Отона. И не только из верности богу. Он помнил то создание, которое встретил незадолго до отлета, и волнение, которое испытал в его присутствии. Его вне всяких сомнений снедало любопытство. Эврибиад отмахнулся от внутреннего голоса, который просил его быть осторожнее. И боги с ней, с маскировкой. Маленькими вспышками загорались реакторы поправки, корректируя линейный курс на гибнущий корабль.
Маневр будет сложным. Ореховая скорлупка капсулы вовсе не имела двигателя, но шла на огромной скорости. Эврибиад приказал другому шаттлу прикрыть его. Феоместор отвел собственную машину чуть в сторону от зоны перехвата, носом к битве, приведя в боевую готовность системы наступательного оружия. Внизу фюзеляжа и у элеронов открылись люки, и оттуда высунулись пушки – такие же темные, как сам корпус, тонкие аспиды, готовые ужалить. Электромагнетические эмиссии, вызванные активацией оружия, для их врагов наверняка выглядели, как фонарь, внезапно зажегшийся в глубокой темноте.
Шаттл вышел на траекторию капсулы. Прошло несколько нескончаемых секунд, а потом другой шаттл сообщил, что видит вражеские истребители. Оператор говорил нервно, почти в панике. Неужели Феоместор предпочел другую линию поведения? У Эврибиада похолодело в желудке. Он не хотел умирать. Теперь у него появилось желание сбежать. Что такое долг по сравнению со смертью – его и его людей? Это чувство страха, непреодолимого рока – сколько капитанов уже переживали его раньше? Не это ли камень преткновения людопсов, которое и определяет судьбу солдата? Умирать, убивать, выживать, служить и подчиняться приказам, когда твои внутренности разжижаются от страха.
– Передайте мне прорея, – сказал он рубленым тоном, не без труда.
Воцарилась тишина. Эврибиад облизал губы.
– Это Феоместор. У нас тут ожидается ситуация через одну-две минуты. Три вражеских корабля.