поговорю!
Во дворе, где мы были размещены, собрались белогвардейские штабисты и их близкие – русские помещики и богатеи. Они смотрели на нас, как на каких-то чудовищ, называли нас заклятыми большевиками, обзывали грабителями русского народа и разорителями их культуры и хозяйства.
Нам это все уже надоело, мы стали шутить между собой, издеваясь над нашими хулителями, высмеивая их, стараясь не думать о своем печальном положении. Проклятия и ругательства белогвардейцев свидетельствовали о том, что они предчувствовали неизбежный конец своего господства. Их дни были сочтены, это понимали и мы – стрелки, временно попавшие в плен в логово контрреволюции, это понимали и наиболее дальновидные белогвардейские офицеры.
В этом селе белые нас не повесили и не расстреляли, как они обещали это сделать, но через пару дней, в течение которых они то различными угрозами, то приказами тщетно старались добиться того, чтобы мы указали коммунистов, комиссаров и командиров, нас послали под очень сильным конвоем в Мелитополь. В Мелитополе нас поместили в пустовавшем корпусе какого-то завода, вокруг которого была высокая изгородь. В городе распространились слухи, будто пленные – самые отъявленные большевики, последние большевистские силы – латыши, телохранители Ленина. Хотя белые расписали нас как ужаснейших негодяев, жители Мелитополя проявили к нам самые теплые симпатии и старались использовать каждую возможность, чтобы оказать моральную и материальную поддержку. Через высокую ограду к нам забрасывались пакеты с едой, разной одеждой, перевязочными материалами и записки: «Держитесь, товарищи, не падайте духом, вы не одни в этом логове контрреволюции». Эти симпатии нас, действительно, радовали и придавали нам силы и мужество.
В Мелитополе нас, стрелков, отделили от наших боевых товарищей венгров. Они остались здесь, а нас погрузили в два товарных вагона и отправили в направлении Симферополя.
На некоторых станциях возле наших вагонов толпились удравшие на юг буржуи и помещики. Они проклинали нас, вопили: «Здесь везут телохранителей Ленина, чудовищ-латышей, почему эти собаки еще не повешены, не расстреляны, почему их еще возят в вагонах? Дайте их, мы задушим их собственными руками!» За стенками наших вагонов бесновался разъяренный имущий класс России. В вагон летели камни.
Наш конвой большими буквами написал мелом на наших вагонах: здесь перевозят пленных телохранителей Ленина – латышей.
Симферопольская станция была переполнена любопытствующей публикой: разодетые господа и дамы, сбежавшиеся со всех концов России, бродящие без дела попы, помещики, фабриканты, торговцы, маклеры, всякого ранга чиновники и много избалованных заносчивых сынков богатеев – гимназистов. Эта публика слонялась по Симферополю без каких-либо занятий и, узнав, что будут привезены «страшилища» большевики – латыши, явилась на станцию.
Под усиленной охраной нас высадили из вагонов и повели в симферопольскую тюрьму. «Элегантные» богачи встретили нас обычными ругательствами, многие яростно вопили: «Расстрелять! Повесить! Убить проклятых!» Под такую «музыку» конвой с большим трудом провел нас до тюрьмы.
К нескольким тюремным окнам припали арестованные – крымские революционные рабочие и трудовые крестьяне, они приветствовали нас, махали руками. В одном окне показался даже красный флажок. Это вызвало большой шум среди администрации тюрьмы и нашего конвоя. Кричали также стоявшие на улице надменные дамы: «Смотрите, смотрите, что там происходит, даже в тюрьме скоро будет революция!» Наше появление взбудоражило всех тюремщиков.
В главный корпус тюрьмы нас не приняли – якобы не было свободных мест. После того как наш конвойный офицер порядочное время пробегал по тюремному начальству, нас в конце концов приняли и поместили в пересыльном пункте. Там мы прожили несколько дней. Первый раз мы смогли помыться в бане – смыли накопившуюся на теле степную пыль и дым с поля боя.
В этой тюрьме, хотя кормили нас плохо и мало, мы все же регулярно получали кусок хлеба и порцию супа. Исчезла постоянная жажда, а вместе с тем исчезло равнодушие. Мы снова начали думать о жизни и продолжении борьбы. Мы всерьез рассуждали о побеге из плена – но как и каким способом бежать?
Крымский полуостров замыкал Перекопский перешеек. Некоторые предлагали бежать на побережье и там с помощью какой-нибудь лодки морем добраться к своим. Но побережье сильно охранялось, и без хороших связей с местными жителями этот вариант бегства нельзя было претворить в жизнь – это была только фантазия.
Мы узнали, что в горах Крыма есть партизаны, но как к ним попасть?
Было известно, что в окрестностях расположено много белогвардейских воинских частей, так что в горы нам со своим латышским акцентом и в оборванной одежде попасть было невозможно. Планы побега надо было отложить до появления более благоприятных условий.
Начальник симферопольской тюрьмы был очень недоволен прибытием нашей группы, он был зол, что его тюрьму превратили в лагерь военнопленных, и не жалел усилий, чтобы избавиться от нас.
Наконец явился удобный случай – на Сакском озере потребовались рабочие, чтобы копать грязь для нужд сакской лечебницы. Эта работа была очень тяжелой и вредной для здоровья. Приходилось работать, стоя по пояс в холодной воде соленого озера и из-под соленого слоя вытаскивать черную, как смола, грязь и грузить ее в вагонетки, которые надо было толкать ко двору лечебницы, а также выполнять другую тяжелую работу в хозяйстве лечебницы. Всю нашу группу послали туда на работы, и начальник тюрьмы таким путем избавился от военнопленных.
В Саках нас поместили тут же, на территории лечебницы, в большой комнате с двухъярусными нарами.
Работа, как я уже говорил, была очень тяжелой. Вода, в которой мы работали, была такой соленой и тяжелой, что человек мог лежать на поверхности ее. Наши тела при работе в этой воде пропитывались солью, а намокшая одежда превращалась в блестящий кусок соли.
Несмотря на тяжесть работы, мы все же чувствовали себя здесь сравнительно свободно, могли встречаться с рабочими и служащими лечебницы. Начальником нашей охраны был старый фельдфебель, который всю жизнь прослужил в армии (фамилию его теперь, через 40 лет, я забыл). Это был порядочный человек. Хотя о нас шла слава, что мы отъявленные и неисправимые большевики, он относился к нам очень лояльно и предоставлял нам большую свободу, чем разрешалось инструкцией. Фельдфебель был старик лет 60, с густыми седыми усами, но все еще бравый, с почти юношеской выправкой, со строгим, но по-отечески добрым взглядом. Он был строг, но всегда справедлив и, к великому нашему удивлению, чрезвычайно не любил избалованных, заносчивых офицеров-помещиков. Указывая на них, он даже не стеснялся предупреждать нас: «Остерегайтесь этих собак!» Были случаи, когда находившиеся в лечебнице офицеры, узнав о том, что мы – латышские красные стрелки, всячески нас поносили и даже избивали некоторых из нас.
В таких случаях начальник нашей охраны поднимал большой скандал – жаловался главному начальству лечебницы, требовал, чтобы призвали к порядку тех «тыловых героев», как он выражался, которые издевались над нами. Эти жалобы не были безрезультатными.
Начальство лечебницы состояло главным образом из врачей, хоть и в офицерской форме, и по отношению к нам, латышским стрелкам, они были настроены либерально и не разрешали реакционным офицерам унижать нас.
Работая на соляном озере, мы познакомились с жителями – местными крестьянами, жившими в деревне на берегу этого озера. Они уже слышали, что в Саки прислали из симферопольской тюрьмы красных, и искали удобного случая встретиться с нами, узнать политику большевиков по земельному вопросу. Они даже приглашали нас прийти к ним в деревню. Под видом ухода на заработки к крестьянам мы начали посещать жителей деревни. Наш начальник охраны не протестовал против посещения ближайшей деревни, только предупреждал, чтобы мы остерегались офицеров и особенно работников контрразведки.
Крестьяне деревни были враждебно настроены к белым. Беднота и часть середняков симпатизировали советской власти и Красной армии. Они нас принимали как желанных гостей и просили рассказать о политике советской власти по земельному вопросу и даже о том, какой порядок думает ввести советская власть на селе после разгрома белогвардейцев, что будет с помещичьей землей и т. д. Крестьяне были убеждены, что власть белых в Крыму долго не продержится.
Наши стрелки, в особенности члены Коммунистической партии (и я вместе с ними), стали систематически посещать крестьян деревни, помогали им в полевых работах и беседовали с ними на политические темы.
Богатые жители деревни – кулаки – также были настроены враждебно против врангелевцев и охотно беседовали с нами, но в этих беседах всегда высказывали больше симпатии главарю кулацких банд Махно. Кулаки даже хотели нас убедить, что только у Махно истинным земледельцам-хозяевам будет хорошая жизнь.
Рабочие и служащие лечебницы также ненавидели белогвардейцев и приветливо относились к нам. Так мы установили связь с крестьянами соседней деревни, а также с рабочими и служащими лечебницы.
Командир нашего полка Волфрид Павар и еще один стрелок работали в бухгалтерии конторы лечебницы. У них была возможность слышать разговоры в конторе, читать свежие известия в газетах белых и обо всем информировать остальных стрелков. Таким образом, мы были более или менее в курсе того, что происходило в мире. Но, к сожалению, наша довольно привольная жизнь в Саках скоро кончилась. Белогвардейцы узнали о наших связях с местными жителями и их благосклонном отношении к нам. Нашу группу спешно отправили в севастопольскую тюрьму. Сердечно распростившись с нашим стариком-фельдфебелем, который остался в Саках, мы отправились под конвоем в Севастополь. Начался новый мучительный путь по белогвардейскому логову.
В севастопольской тюрьме нас не приняли – она была переполнена арестованными революционными рабочими Крыма, трудовым крестьянством и интеллигенцией, которые начали активную борьбу с белогвардейским режимом. Поместили нас во дворе какой-то казармы в брезентовой палатке. Казарма находилась недалеко от Севастопольской бухты и железнодорожной станции, в ней была расположена белогвардейская юнкерская школа, воспитанники которой нас охраняли. Часть помещения этой казармы занимал военный госпиталь.