Наше положение было здесь очень плохим: в палатке не было ни нар, ни соломы, спали мы на холодной каменистой земле без одеял. Старая тонкая летняя одежда, которую мы получили в сакской грязелечебнице, была изодрана и превратилась в лохмотья. Ходили мы босые.
Приближалась осень, становилось холоднее, и по ночам мы особенно мерзли. Чтобы ночью хоть сколько-нибудь согреться, все лежали, прижавшись друг к другу. С большим нетерпением ждали утра, и с восходом солнца старались согреться в его лучах. Кормили нас объедками из госпиталя и с юнкерской кухни.
Большинство юнкеров были заядлые белогвардейцы, сынки богачей, будущие офицеры. Они были враждебно настроены против нас, мы же были изолированы от севастопольских рабочих, которые симпатизировали нам.
В том же дворе стоял совершенно незаселенный дом с окнами, дверьми и полом, но туда нас не пустили и заставили жить в брезентовой палатке, спать на голой земле. Это было сделано с явной целью быстрее сломить нас физически. Начальником караула был комендант этой казармы – старый, сгорбленный 65-летний прибалтийский немец – полковник. Это был большой негодяй и истязатель людей. Говоря с нами на ломаном латышском языке, он всегда подчеркивал: «Я вам, молодой люди, буду показать, как имения сжигать, как надо господа уважать, абер не тумайте, я не сабыл, как вы господа грабили». Наше тяжелое положение доставляло ему удовольствие – он ходил, потирая руки, и радовался нашим страданиям. Вначале юнкера, проходя мимо нашей палатки, громко чертыхались, ругали нас, угрожая повесить, расстрелять, разорвать на куски и т. д. С каждым днем эти угрозы мы слышали реже, пока наконец им это, очевидно, надоело. Однажды через брезентовую стенку палатки мы услышали разговор идущих мимо юнкеров: «Рядом же стоит пустой дом, почему их туда не пускают, заставляют полуголых мерзнуть в этой дырявой палатке?»
Иногда ночью неизвестные благодетели подкидывали нам в палатку белье и даже старые одеяла. Для нас и это было некоторым облегчением – было что натянуть на себя, а одеяла использовали в качестве подстилки – было теплее, чем на голой земле. Этими благодетелями могли быть только кто-нибудь из юнкеров, так как остальным не было разрешено приближаться к нашей палатке. Таким образом, даже в среде юнкеров находились люди, которые симпатизировали нам и тайком оказывали нам помощь. Боясь своих, они не хотели нам показываться.
Несколько дней нас посылали на работу в порт грузить корабли, иногда – на станцию нагружать и выгружать железнодорожные вагоны. Вид у нас был ужасный: мы шли босые и совершенно оборванные. Это вызывало у жителей Севастополя сочувствие.
Большинство из нас изготовило себе «верхнюю одежду» из мешков. В мешке вырезали отверстие, в которое просовывали голову, и еще два отверстия для рук. От переноски тяжестей на полуголой, а иногда и совершенно голой спине кожа была расцарапана, покрылась язвами, беспрерывно болела, местами текла кровь, образовались нарывы.
Вокруг нашей группы стало собираться все больше и больше портовых рабочих и жителей города. Все чаще слышались их протесты против бесчеловечного отношения к пленным красноармейцам. Более смелые громко осуждали насилие белогвардейцев и высказывали вслух свое возмущение. Портовые и станционные рабочие искали возможности встретиться и поговорить с нами, информировать нас о том, что рабочие Севастополя не дремлют, а готовятся к решительному бою с белогвардейцами и этот решающий момент приближается. Хотя жили рабочие в большой нужде, они готовы были делиться с нами своими убогими обедами и куревом. От них мы узнали, что белые на фронте терпят большие неудачи. Наши новые друзья высказывали надежду, что Красная армия в скором времени начнет наступление на Перекоп и очистит Крымский полуостров от белых. Эти вести нас обрадовали и вселили в нас новые силы.
Комендант – старый прибалтийский помещик – старался сделать нашу жизнь по возможности тяжелей. Он нас иначе не называл, как грабителями, поджигателями поместий и разрушителями культуры. По его словам, в 1905 году где-то в Прибалтике, нужно полагать, в Латвии, революционеры сожгли его родовое имение. Он не мог этого забыть и всегда кричал нам на ломаном латышском языке: «Я вас отучай жечь имения, я вас научить уважать господа!» Однажды, когда мы ушли на работу, старый негодяй со своими приспешниками-юнкерами очистил нашу палатку – забрал одеяла, которые нам дали неизвестные доброжелатели, а также бумажные мешки, которые мы принесли из порта и использовали в качестве подстилки для спанья. Из-за этого негодяя мы были вынуждены снова спать на голой земле. Нас охватила неописуемая злоба и ненависть к старому барону, мы придумывали план возмездия, но ничего не могли предпринять, так как к нам он приходил всегда с целой толпой подручных.
Между тем осень вступала в свои права, и соответственно наше положение ухудшалось. Утром мы шли в порт, дрожа от холода, так как ночью, лежа на голой земле, перемерзали. Большинство было босыми, у иных обувь была подвязана веревками. В ответ на наши повторные требования выдать одежду и обувь старый немец только глумился над нами, говоря: «Требуйте от тех, кому вы служили».
В порту, на станции, а также по дороге на работу мы нарочно демонстрировали свои лохмотья, босые ноги, голое тело, расцарапанную кожу и таким образом собирали вокруг себя все больше севастопольцев. Мы рассказывали им, как белые на фронте нас раздели и ограбили, оставив в столь печальном виде.
Собравшиеся осуждали белых, высказывали свое возмущение и сочувствие нам, приносили нам одежду и обувь, но конвойные не позволяли ее передавать. Это еще более возмущало людей. Очевидно, высшее белогвардейское начальство узнало о росте недовольства севастопольцев поступками белогвардейцев, и был отдан приказ не выводить нас со двора казармы. Мы больше не могли встречаться с севастопольцами, но они нас не забывали – приходили к воротам казарм и требовали допустить их с одеждой и продуктами к раздетым, обокраденным пленным. Однако к нам их не допускали и одежду не принимали.
Мы были очень удивлены, когда спустя несколько дней нам выдали одежду и обувь, старую, изрядно поношенную, а частично и с пятнами крови, очевидно, снятую с мертвых или раненых белых солдат. Как бы там ни было, но теперь мы после долгого времени были все же одеты и обуты. Старый барон был страшно разгневан и смотрел на нас, как разъяренный зверь, близко к нам не подходил и перестал браниться. Мы поняли, что одежда нам выдана против его воли, благодаря энергичному протесту севастопольцев против бесчеловечного обращения белых с пленными.
Барон стал очень беспокойным, наверное, знал, что дела у белых на фронте плохи. Все больше приходило в тыл раненых, от которых мы узнали, что Красная армия перешла в наступление и нанесла белогвардейцам смертельный удар. Однако комендант, очевидно, желая отомстить, жаловался на нас, как на необузданных бунтарей, и через несколько дней как-то утром нас вывели со двора казарм и в сопровождении конвоя повели через город. Когда мы отошли на несколько километров от Севастополя, нас посадили на пароходик и перевезли на полуостров, где не было ни одного гражданского, а стояли только офицерские части.
На полуострове – мы прозвали его «Островом смерти» – нас принял и осмотрел комендант «Острова». Это был человек преклонного возраста, с седыми пушистыми усами, надменным взглядом и молодцеватой военной выправкой, которая, очевидно, выработалась за долгие годы пребывания в армии. С виду можно было судить, что он помещик. С гордостью и достоинством носил он свой мундир царской армии. Этот представитель старого мира оглядел нас строго и величественно, как будто с большой высоты. Ознакомившись с нашими сопроводительными документами, в которых старый барон, очевидно, нам основательно насолил, он еще раз зло глянул на нас, выражая недовольство нашим приходом, и резким повелительным голосом сказал: «Смотрите, чтобы у меня вы вели себя, как полагается военнопленным! Находиться только в указанном вам месте, строго соблюдать распорядок дня! Запрещаю разговаривать с лицами расквартированной здесь воинской части. За нарушение дисциплины вы будете наказаны». Затем последовало предупреждение о том, что здесь не Севастополь и чтобы мы не пытались выступать с большевистскими речами, в противном случае нас сделают на голову короче.
Нам отвели небольшой домик, очевидно, бывшую дачу, на высоком берегу Черного моря. Домик был совершенно пустой – у нас не было ни нар, ни соломы, ни одеял – спали мы на полу, под голову клали собранные кирпичи. Чтобы было теплее, мы спали одетыми, грели на плите кирпичи и клали рядом – пока они были теплыми, мы чувствовали себя хорошо.
Теперь мы были совершенно изолированы и ничего не знали о том, что происходило на свете. Даже белогвардейские газеты нам запретили читать. С белыми офицерами мы говорить не смели, а солдат на полуострове не было, за исключением поваров и кухонных рабочих. Распиловка дров для кухни была единственной работой, которую нам доверяли, и ту мы выполняли в течение часа. К месту размещения офицеров мы не имели права приближаться – нас боялись как чумы. Было очень скучно. Сидели у своего домика и часами смотрели на море. По тому, что происходило на море, мы могли заключить, что белым в Крыму стало «жарко».
Множество различных иностранных пароходов, в особенности французских и английских, с большой поспешностью шло в Севастополь и обратно. Началась эвакуация Крыма, или, вернее, бегство за границу российских помещиков и буржуев. Но мы об этом ничего не знали, только видели, что белые стали очень беспокойными. Старый важный полковник каждый день нас строго проверял. Главным образом он заботился, чтобы мы были совершенно изолированы. Полковник был настолько бдителен, что даже подослал к нам какого-то «военнопленного», якобы бывшего красноармейца. Наши опытные старые партийцы быстро разоблачили этого «военнопленного», которому было поручено наблюдать за внутренней жизнью нашей группы. Этот провокатор был донской казак – кулацкий сын, вскоре он исчез. Старый полковник очень боялся большевиков. Так как нас он считал «совершенно неисправимыми» большевиками, то терпел, как зубную боль. Мы это понимали и думали, что белые, уходя из Крыма, нас уничтожат.