крепления уз дружбы народов, преемственности поколений. Мы слышим живой диалог двух классиков азербайджанской литературы, Джафара Джабарлы и Самеда Вургуна, о жизни, долге, о трудных давних и недавних временах. И за всем этим чередованием образов, персонажей, поэтических трансформаций лирического героя стоит автор, не просто заявляющий, что, подобно своим героям, готов идти вперед, «пусть даже в шторм». Разумеется, одно такое заявление в эпилоге стоило бы немного, если бы мы не узнали, что самой своей поэмой он — соучастник. А узнав, верим его почти крику:
Я не хочу! Я просто не могу
Спокойно задремать на берегу!
Если вы спросите Хазри, почему он не может «дремать на берегу», он наверняка объяснит вам, какими последствиями это чревато, он расскажет, что рядом с собственными путеводными поэтическими звездами — Лермонтовым, Вургуном — для него горит еще одна, так и не вспыхнувшая при жизни звездочка — Микаиль Мушвиг, духовный сверстник Хазри, поэт, песни которого трагически оборвались в 29 лет, могила которого неизвестна. И еще, может быть, Хазри вспомнит в связи с этим свое стихотворение о другом поэте, который в те дни, «в дни бедствий всенародных» «слагал изящные стихи». Конечно же, для Хазри призыв не дремать на берегу не броская фраза. Если своего маститого земляка Самеда Вургуна он приемлет в наставники, как пример яркого олицетворения красот и неповторимости родного языка, и, по сути дела, считает, что в нем самом, как в поэте, «все началось с Вургуна», то Лермонтов, по убеждению Хазри, самый яркий синоним гражданской страстности и вызывающего поэтического мужества.
В декабре 1968 года Наби Хазри вручили лауреатский значок Ленинского комсомола. В одном ряду с Владимиром Маяковским была фамилия азербайджанского поэта. И вот концепция Хазри «стать частицей общей судьбы» получает логическое подтверждение: обычное, рядовое, выдающееся и просто великое, отмеченные общностью задач (и пусть несравнимы величины индивидуальной «лепты», измеряющиеся разной степенью приложения сил и возможностей), оказывается, складываются в итоге на одну чашу весов, если на другой — благополучие человечества. Я не случайно вернусь в который раз к стихотворению «Поэзия — вселенная моя», хотя бы потому, что разделяю мнение поэта, ответившего мне: если бы он был собственным критиком, то именно по этому произведению стал бы судить о себе.
Легко предположить, что Хазри здесь ограничивается традиционными размышлениями о назначении поэзии. Но стихи, как их оценивает поэт, написаны просто о человеческой судьбе, о наших с вами делах, больших и малых, и о том, как, ради чего они делаются.
Сейчас Наби Хазри нашел в себе силы писать поэму о матери. Отнюдь не просто осуществимо намерение Хазри не только потому, что бесконечно больно обращаться к дорогому образу во второй части поэмы «Без тебя», над которой он работает сейчас. Трудно потому, что поэт обязан уйти здесь от конкретного образа, от бесконечно близких черт, от милых сердцу бытовых деталей. «Иначе я ничего не расскажу, кроме рассказа о хорошем незнакомом вам человеке. Тот, кто прочтет поэму, должен узнать в ней свою мать».
Почему поэт работает над переводами? Казалось бы, праздный вопрос! Поэт помог заговорить по-азербайджански Гурамишвили, Твардовскому, Прокофьеву, наконец, своему кумиру — Лермонтову. Добрый, зримый конечный результат. Однако Хазри важнее был сам процесс общения, когда он будто продолжал «священную игру» старших собратьев, стараясь нащупать плоть образов в новой стихии своего языка. Хазри в те минуты «имел десять чувств и тысячу глаз».
Если это так, то те минуты переводчика были одними из счастливых. Но Хазри-поэту положено всегда больше знать и видеть. К слову, из туристских поездок он не привозит печально-обязательного в подобных случаях пестрого калейдоскопа впечатлений. Он сдержан, даже скуп. Скажем, из Италии от встречи с девушкой — продавщицей цветов он привез один только горький вопрос: «Скажи мне, Неаполь, сколько за день на улицах белых увяло цветов?» С могилы Рафаэля увезены «запахи сада». Досказано «недосказанное молчаньем» на Пер-Лашез. И вновь Хазри обобщает раздумье в мысль, спрашивает, переживает, рождается и умирает с каждой строчкой или неожиданно смолкнет, прислушается, чтобы потом вдруг тихо и доверчиво сообщить: «У тишины есть собственный язык. У каждой ветки сломанной — свой крик. У каждого осеннего листка — своя любовь, раздумья и тоска».
И после всего этого мы готовы верить, что и «у поэзии свой запах, как у лета и весны», и мы добровольно сдаемся в плен стихам, которые тоже пахнут по-своему, какой-то нетронутой свежестью.
НЕ ЛИРИЧЕСКИЕ РАЗДУМЬЯ
Перевод А. Передреева
Что у меня на сердце —
Не пойму…
Как в смутный день —
Ни буря, ни затишье.
Так море
Мглой
Подернуто свинцовой,
Лишь пена волн шипит на берегу.
Я выхожу на улицу свою.
Смотрю в глаза,
Вступаю в разговоры…
Мне тяжело,
Когда замечу я
В чужой душе
Невежества осколки…
Они еще из прошлого летят,
Бесшумные
Осколки старой жизни, —
Передо мной оружие,
Оно
Тяжелого литья,
Старинной марки.
Порочно разве
Обличать порок?..
Я не могу смириться с тем,
Кто в мире
Невежество Невежеством назвать
Мешает мне
Воинственный невежда…
Позорно разве
Видеть весь позор
И в безобразье
Видеть безобразье?..
Я не могу смириться в мире
С тем,
Что подхалим
Лелеет подхалима…
Я в черном цвете
Вижу черный цвет
И радужных
Не вижу в нем
Оттенков.
О вы, кто ретуширует порок,
Пускай вам это кажется
Порочным!..
Что перед солнцем
Тьма не устоит,
Известно всем.
Но истины такие
Не подымают
На борьбу со злом,
Рождают в человеке
Равнодушье…
Есть много в мире
Званий и чинов,
Есть младшие
И старшие на свете,
Но в человеке,
Кем бы ни был он,
Я уважаю
Только человека.
Мы знаем все,
Что имя Человек
Звучит на свете гордо,
Но скрывают
За изреченьем этим
Иногда
Холодное
Пустое лицемерье.
Я за себя
Отвечу в мире
Сам.
Не думаю,
Что здесь
Порок гнездится.
Я целый мир
В своем вмещаю сердце,
Но за себя
Отвечу
Только сам.
Позвольте мне
В любом вопросе
Быть
Сторонником
Единственного мненья.
Не существует на земле
Две правды —
Одни у нас
И сердце
И язык.
Позвольте мне
Самим собою быть,
Позвольте слушать
Собственное сердце…
А жить на свете
Только для себя
Мне не позволит
Совесть коммуниста!
В КАРАБАХЕ
Перевод Евг. Евтушенко
Край, горный край,
меня ты полюби,
ты не забудь веселого Наби.
Навек меня хандрить ты отучил,
навек от всех болезней излечил.
Когда-нибудь
совсем в другом краю
я песню о тебе еще спою.
В тебе осталась,
полная любви,
сама душа веселого Наби.
МИНУТА МОЛЧАНИЯ НА ПЕР-ЛАШЕЗ
Перевод Евг. Евтушенко
Молчание гранита и базальта
на Пер-Лашез
сильнее многих фраз.
Здесь на меня глядят глаза Бальзака
и тысячи других бессмертных глаз.
И предки дремлют здесь.
Их сон придавлен
столетьями, как крышкой гробовой…
А тихие предатели преданий
уже забыли ветер грозовой,
они жуют бифштексы и лангеты.
Жуют… Ну и пускай себе жуют!
Но мертвые — давно для них легенда —
для нас, живых, воюющих, живут!
Так говорите, камни, говорите
о тех, кто здесь расстрелян и зарыт,
о тех, чья кровь и нынче на граните,
как отблески пожарища, горит.
В молчании мы смотрим… Но внезапно
здесь нет, как не бывало, тишины,
и снова — здесь бои, и снова — залпы,
и снова — коммунары у стены.
Предвестники великого кануна,
в предчувствии святого торжества
они кричат:
«Да здравствует Коммуна!» —
простреленные пулями слова.
И — тишина…
Плюща живые своды,
и песни птиц вверху, в голубизне…
Но раны незажившие народа —
следы от пуль на каменной стене.
И ноют эти раны, не стихая,
как будто бы отравлен был свинец,
и все сильней болят.
Их боль святая
проходит через тысячи сердец.
И память наша на века сохранна,
как и сохранна эта боль земли…
И в сердце у меня есть тоже рана —
в Ахча-Куйме ту рану нанесли…
Под зноем, сокрушаюЩе палившим,
под ветром, гнавшим волны по песку,
как у стены на кладбище парижском,
стояли коммунары из Баку.
И так же утверждающе и юно,
в предчувствии святого торжества,
звучали там —
«Да здравствует Коммуна!» —
простреленные пулями слова.
И мне казалось, что, о них рыдавший,
поверивший в грядущее свое,
подняв с песка кровавую рубашку,
я в знамя боя превратил ее!
Пусть трусы все
с фронтов бегут бесстыже, —
того, что взяли, не уступим мы
и не забудем павших здесь, в Париже,
и там, в пустыне, у Ахча-Куймы!
Вы на расстрелах тоже песни пели,
и, так же свято веря их словам,