— Все знаю. Я еще с двумя был в Верхней Дубравке, а какая-то женщина из Нижней Дубравки послала парнишку на велосипеде, чтобы нас предупредить. Ну что ж, встретим мы их, встретим! — Он хлопнул в ладони и снова сел на мотоцикл.
Сохор, которого из-за болезни перевели из отряда в национальный комитет, использовал каждую возможность, чтобы «пострелять», не обращая внимания на свою лихорадку. И теперь он вместе с другими собрался к партизанам.
Они поднялись на самую вершину, откуда хорошо просматривалась вся небольшая Дубравская долина с лентой ручейка и извилистой дорогой. Кое-где из-за елей выглядывали партизаны.
— Уже приготовились, — сказал Сохор.
Едва он произнес это, как в долине из-за поворота показалась человеческая фигура. За ней вторая, третья… Партизаны уже насчитали тридцать человек, а они все шли и шли.
— Немцы! А ведет их женщина, бестия, — сказал Беньо после долгого молчания, а потом все бросились бежать вверх по склону туда, где залегли партизаны.
Между двумя солдатами, державшими автоматы наготове, шла Милка Пучикова-старшая. Она опустила голову, шла тяжело, по щиколотку утопая в грязи.
Они прошли четвертый поворот. Сюда, в молодой лес, тянувшийся с правой стороны, она ходила за грибами. Под горой попадались опята. Она улыбнулась, вспомнив, как однажды пошла собирать с дочкой малину. Маленькая Милка, торжествующая, прибежала с полной корзинкой мухоморов.
Еще один поворот, за ним уже наверняка будут партизаны. Немцы идут спокойно, ничего не подозревая. Думают, что она ведет их к землянкам. А она ведет их на верную смерть.
Последний поворот уже на расстоянии выстрела. Может быть, через мгновение затрещит партизанский автомат? А что будет с ней? Останется ли она в живых? Что, если бы она не согласилась показать им дорогу в тыл партизан? Наверняка ее сразу же расстреляли бы вместе с остальными, а в лес немцы все равно попали бы. Наверняка нашелся бы кто-нибудь, кто отвел бы их к «Слатвинской». Хорошо, что она согласилась.
Перед ее глазами возникла маленькая деревенька, утонувшая в зеленом море садов, окруженная кольцом пожелтевшего вербняка. На лугу за разрушенной мельницей, залитом ранним осенним солнцем, на расстоянии пяти шагов друг от друга стоят люди и сами себе роют могилы. У каждого из них сын в горах, и каждый сам помогал партизанам. Помещик Фабри с фиолетовым от пьянства носом тянется к уху долговязого немецкого лейтенанта и что-то шепчет ему. Лейтенант выкрикивает, коверкая, фамилии, и люди поднимаются из траншей, опустив голову. Многие сжимают кулаки. «Эмилия Пучик!» — слышит вдруг она и с удивлением оглядывается вокруг. Впервые за три недели услышала она свое настоящее имя. В руке она держит удостоверение на имя Елены Прибишовой. Как им удалось узнать? «Эмилия Пучик!» — кричит во второй. раз лейтенант, а Фабри усмехается, шепчет ему что-то на ухо, и два солдата уже направляются к ней.
О том, что произошло потом, она не хотела вспоминать.
К счастью, к ней подошел четырнадцатилетний Йожко, сын хозяйки, у которой она скрывалась. Едва она шепнула ему, чтобы он сообщил партизанам в Верхней Дубравке, что она отведет немцев к Бравному, как он выбрался из толпы, а когда подходили к Верхней Дубравке, он, запыхавшийся, стоял у забора, опершись о велосипед, и молча кивнул головой в ответ на ее взгляд. Она поняла: все в порядке.
На небе собирались тучи. Лучи солнца прорывались в долину и отражались в лужах на дороге. Пучикова пригладила поседевшие волосы, заплетенные в тугую косу. Мысль, что солдатам придется плохо, ободрила ее.
«Только месть ли это? — мелькнула у нее мысль. — Нет, — ответила она сама себе, — я веду их в западню не только за то, что они хотят меня расстрелять!»
Она завела бы их в пасть смерти в любой момент, когда бы только смогла. Это больше, чем месть, это борьба не на жизнь, а на смерть. Пучиковой овладело чувство гордости: она тоже относится к миллионной армии солдат, партизан, коммунистов, борющихся за то, за что погиб ее Юло.
За последним поворотом у горного потока, спускавшегося, словно водопад, по крутой, поросшей мхом скале, Пучикова остановилась.
— Устала я, — объяснила она солдату.
Он перевел ее слова на немецкий и сразу же после этого приказал ей через минуту идти дальше. Он спросил ее, правильным ли путем она их ведет, спросил уже в десятый раз, все время угрожая ей расстрелом. Она спокойным голосом отвечала, что правильным, не хочет же она, чтобы ее расстреляли.
Беглым взглядом осмотрела она ближайших эсэсовцев. Если уж не миновать ей пули, который из них ее застрелит? Вот этот, обросший, или тот, гладко выбритый, в золотых очках? При первом выстреле из леса она бросится бежать. Ведь деревья недалеко, может, ей и удастся скрыться.
И только она это подумала, как застрекотал пулемет. Застрекотал откуда-то из-за их спины, и сразу же раздались выстрелы с противоположного холма. Два эсэсовца вскинули руки и упали на дорогу. Некоторые спрятались за большую скалу у поворота, а остальные рассыпались, стреляя на ходу.
Стрельба продолжалась минуты две, а потом эсэсовский командир обрел дар речи и заорал:
— Zurück und das Weib likvidieren! [27]
Пучикова только теперь бросилась через дорогу, но в тот же момент затрещал автомат немца с обросшим щетиной лицом.
Она рухнула и, падая, схватилась рукой за ветку высокой ели. По ее лицу струйкой текла кровь. Рука отпустила ветку, и Пучикова осталась лежать в зеленом мху без движения.
Бой продолжался. Через двадцать минут эсэсовцы обратились в бегство вниз по долине. Многие остались лежать на месте. Среди них была и Пучикова. Спокойным и гордым было в смерти ее лицо.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Недалеко от Банской-Бистрицы гремела канонада. По улице Дольной проносились грузовики, переполненные солдатами и партизанами. На площади стояли штатские с чемоданами и в отчаянии протягивали руки к машинам. Шоферы не обращали на них внимания. Дождь лил как из ведра, но промокшие люди не думали о погоде. Мокрая одежда, здоровье — все это было ничто, коль на карту была поставлена сама жизнь.
Что будет, если немцы ворвутся в город? Как можно скорее прочь отсюда! Забиться в погреб и дождаться там конца войны. Достаточно, если будет маленькая щель для доступа воздуха, если будет картофель и сухари, только бы любой ценой сохранить жизнь. Где лучше всего найти убежище, где? В горах, в деревне, в городе?
Такие или подобные мысли выражали люди, уже сейчас считавшие себя мучениками восстания. Выражали их в то время, когда в Народном доме элегантный генерал с седыми усами во время беседы с журналистами постучал перстнем по столу и трагическим голосом закричал:
— Бистрица не падет! Бистрицу мы будем защищать до последней капли…
Он не сказал, до последней капли чего собирается защищать город, ибо увидел, что журналисты начинают расходиться. А может, от этого слова его удержал взгляд адъютанта, которому он прошептал на ухо:
— Самолет готов?
— Будет, пан генерал! — почтительно ответил черноглазый надпоручик в новой, с иголочки, форме.
Генерал чехословацкой армии с улыбкой отвечал на приветствия уходящих журналистов, потом громко отхлебнул черного кофе и уставился на старшего официанта, который в этот момент снял с подставки у стены гипсовый бюст доктора Бенеша и понес его куда-то.
Кровь бросилась в лицо генералу. Он сердито посмотрел на надпоручика, который уже собрался было вмешаться и прикрикнуть на официанта, но генерал зевнул, махнул рукой и усталым голосом проговорил:
— Пошли переодеваться. Город продержится не более нескольких часов.
Он забарабанил перстнем по столу и поднял брови, когда услышал в соседней комнате, где еще два дня назад весело играл в бильярд, чей-то задорный молодой голос:
— Наш город на передовой позиции фронта, но если Бистрица не удержится, то мы будем продолжать борьбу в горах вместе с партизанами. Нашего призыва бойкотировать высшие учебные заведения, с которым мы обратились к коллегам в Братиславе, недостаточно, мы все должны служить примером в самоотверженном бою за лучшее завтра, за свободу нашего народа…
Генерал окликнул официанта и с интересом спросил:
— Что это за митинг?
Официант учтиво поклонился:
— Это, осмелюсь доложить, собрание сражающихся студентов, пан генерал.
Генерал пробурчал что-то себе под нос и сказал:
— Дайте мне двойной вермут, а тому молодому человеку, — он показал пальцем на дверь, — скажите, чтобы они не боялись. Скажите, что армия стоит за ними, за студентами. Скажите ему, что я им доволен, пусть подойдет…
Уголки рта официанта дрогнули, и он робко произнес:
— Пан генерал, я хотел бы вам… осмелюсь доложить… Это коммунист. Тот, который выступает. Фамилия его Звара. Он был и здесь вместе с корреспондентами. Тот самый, в словацкой рубашке, осмелюсь доложить…
— Ах так, — махнул рукой генерал, — тогда только вермут.
Он счел свой ответ остроумным, посмотрел в зеркало и удовлетворенно улыбнулся.
Двойного вермута он не дождался. Прибежал ординарец и, встав по стойке «смирно», доложил, что его ждет депутат Жабка, он интересуется, когда можно будет улететь.
Генерал поднялся со стула, который надпоручик сразу же предусмотрительно убрал с его пути, и прошел через кафе.
Как раз в это время студенты покидали помещение, торопясь в город. Генерал бросил взгляд на Душана Звару, которого два часа назад ему представили как журналиста. Нет, было бы не тактично с его стороны, если бы он не ободрил студентов. Поэтому генерал благосклонно кивнул Душану и произнес:
— Держитесь! А говорили вы хорошо!
Душан чуть-чуть покраснел. Похвала не очень-то обрадовала его, ибо во время беседы у него сложилось неблагоприятное впечатление о генерале. Он лишь что-то пробормотал, слегка поклонился и вышел вслед за своими товарищами.
Два часа спустя Душан с рюкзаком и чемоданом в руке поднимался по темной лестнице дома, где в комнатушке на последнем этаже жила Мариенка. Он застал ее дома. На столе были разложены номера «Правды».