Над лестницей вдоль стены шли провода. Это напомнило ей, что немцы хотят прервать телефонную связь с лесом. Что делать?
— А вы и в самом деле не звонили? — прервал ее мысли Линцени.
— Да зачем мне, пан председатель? — ответила она спокойным тоном, но ей пришлось сдержать себя, чтобы не крикнуть: «Какие вы все глупые!»
На улице она осталась одна. Интересно, что в этом же самом здании ее допрашивали уже второй раз. Первый раз — когда она была еще ребенком. В тот раз ее схватили четники, когда она собирала пожертвования для Испании, а теперь — гитлеровцы. А смотрят они на человека одинаково враждебно.
Но что ей предпринять? С этим телефоном дело обстоит серьезно. Был бы здесь дядя Приесол, она обратилась бы к нему, но сейчас в Погорелой нет никого, с кем можно было бы посоветоваться.
Мимо нее прошаркал Ондрейка, немного отставший от Блашковича и Линцени. Навстречу ему семенила мелкими частыми шагами его жена Ондрейкова.
— Где ты шляешься? Когда наконец придешь домой? — набросилась она на мужа. — Ведь сегодня сочельник, ты что, разве забыл об этом? И что ты за человек!..
— Не ворчи, не ворчи, — пробормотал ей в ответ Ондрейка и пригладил рукавом длинные усы. — Да, пока я не забыл. Свари-ка побольше кофе нашему фельдфебелю и раздобудь какой-нибудь термосок, он просил меня. Утром они идут в лес…
Милка вздрогнула. Наверное, гитлеровцы собираются напасть на партизан и боятся, что ребята в лесу могут узнать об этом заранее. Скорее в компосесорат! Но что, если ее при этом поймают, ведь за цей, может быть, следят? Ну, будь что будет, она должна, должна… И Милка поспешила вниз по улице, но перед дверью компосесората уже стоял солдат с винтовкой на плече.
— Wohin? Wohin? [38] — закричал он и преградил ей дорогу.
Милка хотела было уйти, но потом, подумав, принялась объяснять ему, что там работает. Немец лишь пожал плечами.
— Ich verstehe nicht [39].
— Ферштейн, — заволновалась Милка, — я там работаю, тук-тук, — сделала она пальцами жест, как будто стучит на машинке, но немец был неумолим. Наверное, он уже получил приказ никого не пускать.
По тротуару шел какой-то младший унтер-офицер, и солдат вытянулся перед ним по стойке «смирно». Милка приветливо улыбнулась и начала жаловаться на то, что солдат не хочет пустить ее в канцелярию. Унтер-офицер что-то сказал солдату раздраженным голосом, ибо из Милкиных жестов понял, что она хочет войти внутрь. Он выпучил на нее темные глаза, сказал ей что-то, чего она не поняла, показал, что хотел бы с ней пройтись, взять ее под руку, но приказ есть приказ, часовой не имеет права ее пустить. Приказ сверху.
При последних словах он показал на небо и беспомощно пожал плечами. Милка не поняла, какая связь существует между прогулкой под ручку и небом, но поняла, что он не может ей помочь, а потому насмешливо ответила:
— Отстань, балда, раз от тебя нет толку.
Она постояла немного перед старым желтым зданием компосесората, надеясь, что все же проберется в канцелярию, и лишь увидев Ондрейку, идущего с тремя солдатами, поняла с болью в сердце: поздно, они уже идут. Она быстро повернулась и перешла на другую сторону улицы.
Что делать? Была бы жива мама! Милка пошла бы к ней, а сейчас у нее никого нет. А партизаны во что бы то ни стало должны еще сегодня ночью знать, что на них готовится нападение.
Между тем солдаты и Ондрейка вышли из компосесората. Почему они были там так недолго? И почему не взяли с собой телефонный аппарат? Может быть, они там ничего и не сделали, а просто перерезали провода? Это было бы легче поправить. Пусть только оставят в покое аппарат.
У мостика, переброшенного через полузамерзший ручей, она встретила сыновей Феро Юраша — четырнадцатилетнего Людо и шестилетнего Юлека. Она вспомнила, что Людо ходил к дяде Приесолу и распространял партийные листовки.
Она подошла к нему и шепнула на ухо:
— Слушай, Людо, иди за этими немцами и запомни, где они перережут провод.
— Какой провод? — удивился мальчик и в изумлении уставился на нее голубыми глазами.
— Какой-какой! Телефонный, который ведет в лес.
Она вздохнула с облегчением, когда оба мальчугана пристроились за Ондрейкой. Сразу легче стало на душе. Но ведь она пока ничего не добилась. Предположим, она узнает, где оборвана линия, если они вообще не снимут весь провод, и это все. А дальше? Нет, лучше всего, наверное, пойти к Плавке. Плавка человек толковый, очень хорошо относился к ее маме, он наверняка придумает, как выпутаться из этой ситуации. А кроме того, у Плавки живет немецкий солдат, который говорит о себе, что он поляк, что его насильно мобилизовали. Может, у него она что-нибудь разузнает.
Войдя в кухню Плавки, Милка заколебалась. Ведь Плавка зол на коммунистов с тех пор, как четники еще перед войной подстроили эту историю с листовками в католическом костеле. Тогда он поверил декану, что это сделал Сохор. Но с другой стороны — он был бедняком и когда-то, вспылив, хотел пустить красного петуха Линцени. В последнее время Плавка жил замкнуто, трудился на своем клочке земли, ворчал на немцев и иногда проводил вечера со старым Пашко. Может ли она ему довериться? Покойная мама не раз предупреждала ее, чтобы она была осторожна с людьми.
Она увидела Плавку: он сидел у плиты и вырезал длинную поварешку. Поздоровавшись, Милка сказала, что зашла лишь посмотреть, не у них ли тетя Приесолова.
— Да вы уж присядьте у нас, присядьте, — обратилась к ней Плавкова, сгорбившаяся над сундуком с одеждой, — чтобы не унести с собой наш сон.
Милка села на край стула и сразу же принялась расспрашивать:
— Ну, как ваши немцы, дядя? Плавка со злостью сплюнул на пол:
— Гады, собаку мою застрелили прошлой ночью. Такая злость меня взяла, что я их всех бы перерезал… Только один из них, который в очках, ну, поляк этот, порядочный человек.
— С ним хоть поговорить можно, — добавила Плавкова, а Милка тут же спросила:
— А что они говорят, дядя? Этот поляк ничего не знает?
Злое выражение исчезло с лица Плавки, он потер лоб ладонью и сказал:
— Завтра утром они уходят в долину. Здесь их как собак нерезаных. Человек пятьсот. Этот поляк тоже идет вечером с солдатами в Дубравку. В Нижнюю, — добавил он. — Квартиры, дескать, готовить.
— А вы не знаете, дядя, во сколько? — вырвалось у нее, и она слегка покраснела: не слишком ли открыто расспрашивает?
Лицо Плавки с глубокими морщинами на высоком лбу было задумчивым и спокойным, значит, в этом вопросе он не увидел ничего подозрительного. Он только улыбнулся и пошутил:
— Ай-ай, уж не нашли ли вы себе какого усача? Ваша покойная мама не пережила бы этого, будь она с нами, ей-богу. От немцев лучше держаться подальше. — Потом он обернулся к жене и спросил: — Старуха, когда они пойдут? Говорили ведь…
— В восемь. Хотят, чтобы я им сварила курицу. Наверняка они ее украли где-то. — Она махнула рукой. — Паразиты мерзкие.
— Ну а в лес пойдет, видно, и их самый главный, тот, что живет у Газдика.
Милка подумала, что поступила бы разумнее, если бы пошла посоветоваться с тетей Приесоловой, а не с Плавкой. И в самом деле, она совсем забыла о матери Янко. Как она могла! Впрочем, неудивительно, ведь с самого утра все идет шиворот-навыворот. Она распрощалась, а уже через четверть часа сидела рядом с теплой плитой в доме у Пашко.
— Тетя, я пришла с вами поговорить, — начала она, не отрывая взгляда от матери Янко, которая пристроилась рядом с ней на табуретке. — Завтра немцы собираются идти против партизан, а наш телефон они испортили.
— Знаю, Милка, — улыбнулась Приесолова своей доброй, широкой улыбкой. — Я слыхала, что они идут в полпятого, и о телефоне тоже знаю. Повыше дома Главачей они перерезали провод.
У Милки от восторга заблестели глаза. Она посмотрела на мать Янко и спросила:
— Тетя, откуда вы это знаете?
Приесолова погладила ее по руке и спокойным голосом сказала:
— У меня же есть, слава богу, уши и глаза… Я проследила, куда они пошли, чтобы перерезать провод.
— А я посылала ребят Юраша.
Приесолова кивнула головой и развязала платок.
— Я сижу здесь и, как и ты, ломаю голову над тем, что делать. Кое-что я уже придумала, только не знаю, хорошо ли так будет. Эх, если бы мужиков не пересажали! Только мы, женщины, и остались. Что же, значит, мы и должны помочь. — Она задумалась на момент и продолжала — Что, если мне пойти после обеда в Нижнюю Дубравку, скажем, к родным на сочельник? Да меня, наверное, и не будут спрашивать, куда я иду. А оттуда я уж как-нибудь передам… Ну а если не получится, — задумалась она, — то надо бы что-нибудь с этим проводом сделать. Ну об этом после. Как-нибудь обойдется.
Милка от радости чуть не вскрикнула. Ее охватило чувство гордости за мать Янко. Никогда Милка от нее такого не ожидала. Раньше она была такой тихой, какой-то боязливой. Не зря Янко всегда так хорошо говорил о ней.
Обедали они в этой же кухоньке, потому что горницу заняли три солдата. Старая Пашкова пришла со двора и поставила на стол миску с лепешками. Она без конца лила слезы, что забрали у нее мужа. При ней они ни о чем не могли говорить. После обеда Милка проводила Приесолову до большой вербы за домом католического священника, откуда заснеженная полевая дорога вела к трем Дубравкам. Там они попрощались, и Марка Приесолова крепко обняла Милку.
Девушка поспешила домой. Через кухню Грилусоп, где пахло капустой и вареной колбасой, она вошла в комнатку с маленьким окошком. Она жила здесь с матерью с тех пор, как ей исполнилось шесть лет. Теперь она осталась одна. Комнатка была обставлена так же, как и во времена ее детства, только на стене появилась полочка с книгами и газетами.
Все напоминало ей о покойной матери. Над постелью висела выцветшая фотография: мать сидит на стуле, а за ее спиной стоит отец Милки, которого она не помнила. По рассказам мамы она могла, однако, представить себе не только его внешность, но и голос, движения. Ей казалось, что у отца много общего с Янко.