Учитель Румпош, он же окружной голова, поначалу отвращает слух свой от пересудов. Он живет в полном ладу с монтерами, он с ними пьет, играет в карты, перенимает у них хитрые карточные уловки, а также опрокидон. У нас до сих пор говорили: «Он может цельную бутылку в один присест выдуть». А монтеры это называют опрокидон, что очень нравится Румпошу, так как звучит благородно и по-ученому.
Наконец мужебаба Паулина идет походом на Румпоша. Пастор свалялся с Зегебокшей, а учитель покрывает паскудство.
Румпош не может долее уклоняться, но подвергает допросу не монтеров, а девочек, о которых шла речь. И допрашивает он их в нашем присутствии. От девочек исходит таинственный дух порочности. А Румпош знай себе задает вопрос за вопросом. Выясняется вот что: девочки сговорились поздним вечером встретиться с монтерами у трактира под окнам. Монтеры собирались с ними ходить. А время шло и шло, и тогда девочки постучали в окно, и монтеры вышли и отправились с ними гулять.
— Ну а потом, а потом? — оживляется Румпош.
— А потом мы им позволили нас поцеловать.
Румпош, еще оживленнее:
— А потом, а потом?
Одной из девочек, которую зовут Эрна, явно все надоело, и она прямо говорит:
— А потом они навалились на нас…
Из группы девочек доносятся глубокие вздохи, и мы, мальчики, прибавляем к ним свои, столь же глубокие.
На другой день приходит жандарм и забирает обоих монтеров. Судебное разбирательство происходит при закрытых дверях, но нам это сполагоря, мы и так все знаем.
Монтеров осуждают, их называют теперь преступниками против нравственности, они переходят в другую категорию людей.
Нет, с господином Шнайдером, который прикрепляет к нашим стенам жестяные трубки и делает подводку к осветительным точкам, нам повезло куда больше. О таком человеке, как господин Шнайдер, можно только мечтать, говорит моя мать. Она без ума от господина Шнайдера, еще больше, чем от господина Шнайдера — представителя фирмы Отто Бинневиз. Господин монтер такой из себя деликатный.
Отец испытывает укол ревности:
— Иди ты со своим господином монтером!
— Господин Шнайдер приносит пользу всей семье и всему дому, — не сдается мать. — Он берет остатки гипса из своего резинового ведерка и замазывает трещины в стенах, теперь у нас стены и потолки ровные и красивые.
— И все сплошь в пятнах, — критикует отец.
Моя мать принимает слегка оскорбленный вид. Для самооправдания она говорит бабусеньке-полторусеньке, что отец ревнует ее без всякой причины и что если даже она и питает слабость к господину Шнайдеру, то это чисто плантоническая любовь, которая не ущемляет ничьих интересов.
Моя мать много раз испытывала плантоническую любовь, которая не ущемляла ничьих интересов; может, это была вовсе и не любовь, а поэзия, не нашедшая себе применения в лавке.
Я вспоминаю труппу артистов: она прибывает к нам в село без цыганских кибиток, без цирковых фургонов, она нанимает возчиков, чтобы те везли их сундуки из села в село. Наконец-то не театр марионеток для детей, а настоящий театр для взрослых, как в Гродке! Неслыханный расцвет культурной жизни! Босдомцы считают своим долгом побывать на представлении, особенно сливки общества, как-то: члены скат-клуба, жена портного, жена учителя и моя мать, жена булочника, каждая, естественно, с мужем. Даже прижимистая жена обер-штейгера и сам обер-штейгер наряжаются для выхода в театр. Нет только баронессы и ее мужа. Люди говорят, что барон не может посетить театральное действо в Босдоме по причине слабого здоровья. Ему невмоготу, ежели кто курит.
Два раза в неделю господин барон совершает верховую прогулку. Он скачет по лесам и по фазаньему питомнику, чтобы получить предписанное врачом количество настоянного на хвое воздуха. Выезжая из чахлого леска на нашем конце села, он не преминет остановить коня у дверей лавки. Заходить в лавку он считает вредным для здоровья. Он так и остается в седле, он вынимает из стремени правую ногу и нажимает дверную ручку, дверь распахивается и приводит в движение колокольчик. Звон дает понять, что в лавке никого нет, но за дверью сидит на лошади барон. Сквозь раздвинутые гардины мать видит перед дверьми лошадь и нижнюю часть барона. Она уже знает, что к чему, и спешит на выход с двумя сигаретами и коробкой спичек.
Барон чуть наклоняется с седла и берет сигареты у нее из рук. Одну сигарету он сует в рот, другую прячет в левый нагрудный карман своего сюртука для верховой езды. Он наклоняется еще ниже, чтобы мать зажгла ему сигарету, делает первую глубокую затяжку и выпускает дым из ноздрей двумя раздельными струями; двухструйный дым, вырывающийся из баронского носа, напоминает струи пара, которые с легкой руки карикатуристов вырываются обычно из ноздрей у свирепых быков.
Но барон не свирепый, он астматичный. Он, по словам матери, живет в ином мире. Но в каком именно, она сказать не умеет. На вкус моей матери, барон — неподходящая кандидатура для плантонической любви, хотя он и требует каждый раз, чтобы она постояла рядом с ним, пока он курит. При этом он потчует ее одними и теми же речами:
— Мне врач запретил курить. Ради бога, не рассказывайте жене, что я здесь курил. — Он снова делает пять-шесть затяжек, выдыхает и спрашивает мою мать: — Слышите, как свистит?
— Взаправду, господин барон, — соглашается мать.
Барон с содроганием бросает на землю недокуренную сигарету и просит мать растереть ее ногой.
Так протекают гастроли — или выступление — господина барона перед дверьми нашей лавки. А выступление театральной труппы сопровождается звоном колокольчиков и бенгальским огнем. Мы, Франце Будеритч, Альфред Заступайт и колченогий Эрих Ханшков, торчим под окнам. Окна изнутри занавешены скатертями, но ученики стеклодувов, которые по возрасту не так уж далеко от нас ушли, понимают наши муки и устраивают для нас смотровые дырки. На какое-то время мы можем приобщиться к великолепному театральному празднеству, но потом выходит Румпош и разгоняет нас, поскольку на сцене речь как раз идет о внебрачном ребенке, у которого три отца. Тот самый Румпош, что несколько недель назад посвятил нас в тайны преступлений против нравственности, теперь боится, как бы нашей нравственности не повредил внебрачный ребенок.
На другой день мать, обслужив покупателя, приходит из лавки в полном блаженстве:
— Приходил тот, что играл у них главного.
— Чего он хотел-то? — любопытствует бабусенька-полторусенька.
— Три пачки гарцского сыра. А я дала ему цельных четыре, уж больно он хорошо давеча играл.
У нашей матери вспыхивает очередная плантоническая любовь. Немного погодя в лавку наведывается дива. Ей нужна розовая шелковая лента для театральной прически. Мать справедлива по отношению к тайной сопернице — она просто дарит ей четверть метра ленты да вдобавок нахваливает ее:
— Ах, вы так бесподобно вчера помирали! Я прям в жизни не забуду…
В этом году культурным мероприятиям просто нет конца. Поздней осенью в село прибывает волшебник. Волшебник? Лично я знаю волшебников только по сказкам и хочу пойти на представление вместе с родителями.
— Нельзя тебе с нами, — отвечает мать, — я слышала, они там распилят одну даму.
— Значит, они убийцы, а, мам?
— Все думают, что они ее распилили, а на самом деле нет, — говорит мать.
— Но тогда, значит, я могу пойти с вами?
Мать беспомощно:
— Не надо бы тебе так много думать…
— А сколько можно?
Мать бледнеет. Я пугаюсь, что она сейчас упадет на пол, как падает всегда, когда растеряется. Но про себя я все-таки продолжаю думать.
— Мам, можно мне взять конфетку?
— Возьми одну.
— Мам, можно мне один раз подумать?
— Один раз можно.
Мать рассказывает о представлении волшебника. Никого там, оказывается, не распиливали. Женщина, которая прислуживала волшебнику, подавала ему кольца и платки, держалась с господином волшебником очень нагло, хотя она ему даже и не жена, а всего лишь партнерша. Партнерши, как мы тут же узнаем, — это просто такие женщины. Некоторые из них даже живут с мужчиной невенчанные. А вот волшебник был очень из себя интересный. Глаза все равно как черный кофе, волосы кудрявые, зубы белые и усики лихие. Словом, у моей матери очередной приступ плантонической любви. А на учителя Румпоша она очень даже серчала. Волшебник раздавал чистые листочки, чтобы зрители на них написали какую-нибудь фразу. Потом партнерша собрала эти листочки в шляпу, а волшебник прикладывал их один за другим к своему лбу и видел их насквозь. И хотя это было для него очень утомительно, он сумел точно прочитать, на какой бумажке что написано. Учитель Румпош написал на своем листочке: «Эх ты, старый осел!» Румпош просто бандит, завершила свой рассказ мать. Достанься ей такой листочек, уж она бы написала на нем что-нибудь покрасивее. «Я люблю тебя» — вот что она бы написала.
В этом месте раздается классический удар отца кулаком по столу. Посуда дребезжит, карбидная лампа мигает и гаснет, что-то перегорело: то ли восторг в матери, то ли сама мать от восторга.
И нечего отцу так грохать по столу. Вполне возможно, что в случаях, которые остались нам неизвестны, он выходил за рамки плантонической любви, но не потому ли он выходил за рамки, что был вынужден снова и снова наблюдать плантонические увлечения моей матери, в настоящее время — увлечение этим монтером, этим Шнайдером, который так предупредительно обходится с людьми, стенами и пожеланиями моей матери и говорит с таким звонким силезским акцентом.
— Доброго вам здоровьичка, фрау Маттен, — говорит он на прощание, — а мы с вами в этой жизни навряд ли встренемся.
Мать готова зарыдать, но отец удерживает ее слезы бесцеремонной репликой:
— Много с кем рад бы не встренуться в этой жизни, а там глядь — и встренулся.
Уезжают все монтеры, все, кроме одного. Этот один женился в Гулитче. Он останется, он сможет приветствовать электрический ток, когда тот пожалует в Босдом. Я с нетерпением жду этой минуты, я представляю с