ебе торжества, музыку, я думаю, что Коллатчева капелла в честь его прибытия исполнит перед памятником хорал: И свет нисходит к нам с небес… или что-нибудь похожее.
Но ток прибывает к нам без всякой торжественности. Сперва он возникает из школьных разговоров: «Ток пришедши, у нас он уже был».
Я возвращаюсь как-то из школы, а ток уже успел добраться до нас. Монтер, который женился в Гулитче, ввертывает первую лампочку и наставляет моего отца в этом искусстве. Мой отец сразу становится значительным лицом и наслаждается своей значительностью. Я должен поддерживать лестницу, мы следуем из комнаты в комнату, и каждый раз, когда вспыхивает очередная лампа, отец нахваливает себя:
— Вот уж не думал, что так быстро начну кумекать в иликтричестве.
Итак, мы все при электричестве, одни побольше, другие поменьше. У нас освещение по всем комнатам и в сарае, только в угольном складе нет и в домике, где дверца с сердечком, а почему не провели в тот домик, мой девяностодвухлетний отец и по сей день не может ответить, когда я приезжаю навестить его. А вот жестяные трубочки, которые тогда прибивал к стене монтер Шнайдер, до сих пор на месте, и даже два-три старых выключателя, которые надо было не нажимать, а крутить, тоже тут и словно подмигивают мне: «А помнишь?..»
Многие сельчане допускают свет не во все помещения. Каждая точка стоит денег, за каждую в конце месяца при подсчете придется платить. Есть и такие, которые обходятся всего двумя лампочками — на кухне и в чистой горнице, а во всех остальных по старинке горят керосиновые либо карбидные лампы. Для них электрический свет все равно что блюдо на десерт, компот или там пудинг. На ярмарку и на масленицу зажигают свет в чистой горнице, чтоб гости ненароком не спросили: «Вы никак отстали от моды?»
Какой восторг мы испытывали, мой дружок Герман и я, когда Витлинги на Козьей горе завели у себя электричество. Какими просвещенными они нам тогда казались и какими убогими кажутся теперь со своей единственной лампочкой и непостоянным током от шахты, с этим тусклым, ржаво-желтым светом, который иногда мигает, а иногда и вовсе гаснет на несколько часов. Меня так и подмывает задуматься кое о чем, что прежде именовалось сравнительность, а нынче — относительность: когда мы переехали из Серокамница в Босдом, мать разогревала свой утюг раскаленным углем и должна была следить за ним, проверять, смочив слюной указательный палец, прижимать его к гладкой поверхности утюга и по шипению угадывать, можно ли уже выпускать утюг на белье.
Затем к нам заявляется одетый с иголочки прогресс, и этот прогресс — утюг со съемной плиткой. Плитку раскаляют в печи и вставляют в утюг, а мать вне себя от радости: «Славтебегосподи, что эта каторга с углями кончилась!»
Через неделю после того, как мы стали при электричестве, мать обзаводится электрическим утюгом, и снова она вне себя от радости: «Славтебегосподи, незачем больше мучиться с этой треклятой плиткой».
Мой отец выбрасывает карбидную лампу, которой он пользовался при освещении хлебной печи. Случалось, эта лампа в самые решительные минуты отказывалась функционировать, и у отца подгорала самая тонкая выпечка. Теперь он включает электрическую лампу, и темные закоулки печного нутра, куда до сих пор не проникал ни один луч света, содрогаются от ужаса. Отец может теперь с помощью лопаты перегонять непропеченную сдобу с одного места на другое, как гоняет укротитель своих тигров по освещенной арене цирка.
Учитель Румпош расхаживает с таким видом, будто он самолично изобрел электрический ток, хотя ток этот стар так же, как и весь наш мир, и еще с незапамятных времен являлся людям в виде грозовых молний, являлся до тех пор, покуда люди не смекнули, как его укротить и использовать на свои нужды.
Румпош имеет от электричества гораздо большую выгоду, чем прочие босдомцы. Как я уже говорил, он приобретает очередную функцию, седьмую по счету, теперь он ходит от дома к дому и раз в месяц снимает показания счетчика и прикидывает, сколько должны люди уплатить за использованный свет. А за это хождение платят ему самому, и свой дополнительный доход он впоследствии превратит в автомобиль марки «Дикси», где, согнувшись в три погибели, могут уместиться четыре человека. Но это произойдет много позже, а я не хочу забегать вперед. Покамест Румпош просто ходит по домам и восхваляет прогресс, еще не ведая, что и у прогресса есть свои теневые стороны.
Те босдомские крестьяне, что основали Свето- и Электротоварищество, приобретают мощный электромотор и большую молотилку. Это кладет конец не только ручной молотьбе, но и молотилкам с конным приводом. Молотилку дяди Эрнста заталкивают в кусты бузины, что позади гумна, и оставляют там гнить. А зубчатые колеса привода откупает по два пфеннига за фунт старьевщица Мария Раак из Гродка.
С этих пор ни один босдомец не смеет обмолачивать свой урожай, как ему заблагорассудится. Председатель Свето- и Электротоварищества Румпош назначает ему срок. Начинается эпоха всевозможных товариществ под звучными именами и назначенных сроков. Срок — это своего рода замаскированный приказ: в такой-то и такой-то день, в такой-то и такой-то час ты должен быть готов, а если не будешь готов, то и не получишь того, чего хочешь!
У Заступайтов свет провели только в дом и в пекарню. По распоряжению мельника, того, что ходит в толстовской шапочке и в сорбском кафтане, амбары и сараи остаются без электричества.
— Вот ударит молния, и амбар сгорит, вот ударит молния, и свинки все пропадут, — говорит он.
— А с людям чего будет, если молния ударит в дом? — спрашивает мельникова молодуха.
— Людям надобны свиньи, а свиньям люди не надобны, — отвечает старик.
Ветряная мельница на холме, поросшем вереском, электричества не получает.
— Негоже это, божий дар, ветер значить, без толку бросать, а учителю за иликтричество платить.
В этом речении есть что-то пророческое. Ибо спустя шесть десятилетий прогресс, каким явился в свое время электрический свет, покажет свои теневые стороны, и пионеры ветряных колес повторят слова, сказанные некогда старым мельником, разве что не поминая господа-бога.
Старый мельник родом из самой исконной сорбщины, в Босдом он перебрался с той стороны округа, из деревни Заброд. Перебравшись, он купил жилой дом, крытый соломой, и ветряную мельницу. Название деревни Заброд известно в Гродском округе каждому младенцу. Там когда-то жил тигр, который задирал птицу и козлят, а однажды даже убил жеребенка. Многие видели, как он тенью скользит мимо, но толком не разглядел никто. Видели только причиненный им урон. А чаще всего его можно было встретить на страницах газеты Шпрембергский вестник в посвященных ему статьях.
Устроили облаву, да не простую, а вроде небольшой войны. С привлечением жандармов, лесников и войсковых частей. Старый мельник тоже принял участие в этой войне как загонщик. И по совести, ему следовало навесить какой-нибудь военный орден, потому что он был в числе тех, кто согнал тигра с лежки прямо под солдатские ружья.
Но когда тигр наконец упал замертво, все увидели, что это не тигр, а волк, прибеглый волк из Польши. Во всех газетах аж до самого Берлина потешались над «забродским тигром». Только мы, жители округа Гродок, сохраняли полную серьезность, а чучело лжетигра набили и выставили в дворцовом музее. Там я его и видел. Что с ним стало потом, я не знаю, может, его разнесла по кусочкам моль, может, последняя большая война, а может, он и по сей день стоит на своем месте. Надо бы съездить и поглядеть.
Когда мельниковы внучата описывают героическое участие своего дедушки в битве с забродским тигром, этот тигр отбрасывает известную тень на ту сияющую фигуру, каким является для меня мой дедушка, но тут уж ничего не попишешь, просто их дедушка живет на свете дольше, чем мой.
Моему дедушке электричество не дает никаких особых выгод, да и не ново оно для него. В Гродке, Насупротив мельницы, нумер первый, у него на кухне наряду с газовым освещением было и листричество, но пользовался он им, только чтоб лучше видеть, когда зажигаешь газ, поскольку газ был дешевле. Про листричество в Босдоме дедушка утверждает, будто оно мешает ему сумерничать. Сумерничанье — составная часть дедушкиной жизни. Он сидит на скамеечке возле печки, летом остужает, а зимой греет спину и при этом раскидывает мозгами. К раскидыванию он всякий раз приступает под лозунгом: «Надо мне малость поглядеть на себя изнутри». И дедушка закрывает глаза, но не спит.
Порой мы садимся на пол перед раскидывающим дедушкой, и он рассказывает нам про те далекие времена, когда Королевский степ под Хейершсверде не имел ни конца ни краю, про те времена, когда он еще школьником, надергав по осени волос из конского хвоста, мастерил волосяные петли — силки и ловил дроздов; про те времена, когда домашний дракон Умного человека из Малого Партвитца влетал в дом через трубу и через трубу вылетал.
Истории былых времен, о которых рассказывает нам дедушка, приводят нас в ужас либо, напротив, согревают.
Учитель Румпош говорит, будто время, в которое мы сейчас живем, гораздо лучше, чем то, про которое рассказывает дедушка. Сейчас мы, к примеру, не обязаны ждать, покуда пчелы подарят нам свой мед, мы можем, когда нам вздумается, сходить в лавку и купить там искусственного меда. И еще наше время лучше тем, что при электрическом свете мы можем делать домашние задания даже в сумерки. Так-то оно так, но ведь именно в сумерки дедушка рассказывал нам свои красивые истории, и те, что нас согревали, и те, что заставляли нас дрожать от страха. Мы больше доверяем своему чувству, а чувство говорит: времена, о которых рассказывал дедушка, были красивее, чем нынешние. Позднее я обнаружил, что сама поэзия украшала дедушкины истории, а еще позднее я обнаружил, что поэзия таится не только в историях из давно минувших времен, но и в нашем сегодня, в том самом времени, в котором живет человек, надо только разглядеть ее в этом сегодня.