— До смерти умаюсь, а уж служанки у меня теперь в доме не будет, хоть убейте, — говорит мать и кличет на помочи приходящую Августу Петрушкову.
Впрочем, время сейчас и без того не самое подходящее для больших скачков, как их называет моя мать. Все свирепее ширится инфляция. Даже Модный журнал Фобаха ежемесячно показывает банкноты, которые сейчас в моде. После миллионных билетов появляются миллиардные. Моду на платье можно пропустить, моду на деньги — нельзя. Инфляция ограничивает подвижность людей, как, например, гроза, с той лишь разницей, что гроза — явление краткосрочное и узкоместное, тогда как инфляция на много месяцев зависает над страной, которую политические деятели называют Германской империей.
Чего стоит супружеский конфликт в доме у булочника по сравнению с этим обесцениванием денег, подобным чумной напасти! Мы, наивные босдомцы, воспринимаем инфляцию как явление природы. Когда мороз, надо надевать рукавицы, а когда инфляция?
И как при всех катастрофах, которые вызваны не силами природы, а подготовлены самим человеком, находятся и такие люди, которые нагревают руки на нашей инфляции. Можно называть их смекалистыми, можно называть их пройдохами, а можно просто хищниками. Коммерсантов, к примеру, которые платят долги уже обесцененными деньгами. Один из коммивояжеров, побывавших в нашей лавке, порекомендовал отцу этот метод, и отец попытался таким выгодным образом расплатиться с дедушкой. Но дедушка, великий математик, на это не согласился. Отец попытался проделать тот же фокус со своей матерью, Американкой, в ответ та произнесла: «I kill you!» — и грозно взмахнула клюкой. Наконец отцу повезло, ему удалось выкупить у своей выжившей из ума предпредшественницы закладную на наш участок. Но если кто захочет составить себе представление о моем отце на основе этой финансовой операции, тот придет к ложным выводам. Мой отец не был пройдохой, он просто играл эту роль по сценарию того коммивояжера. Со стороны моей матери — ни малейшего сожаления по поводу того, что вдову предпредшественника бессовестно надули. Ужели ее ненасытная душа вылетела в дверь лавки? Или сама она целиком переселилась в пещеру, где обитает лавочный дракон?
У некоторых математиков и книгопечатников появляется благодаря обесцениванию денег новое занятие. Газеты рекомендуют содержателям лавок завести себе так называемые долларовые таблицы. Долларовые таблицы по своему виду похожи на железнодорожное расписание, они бывают разные, в зависимости от того, чем торгует лавка. Моя превосходная, вечно устремленная к оригинальным формам прогресса мать, приобретя таблицу для торговли колониальными товарами, снова мнит себя хозяйкой положения. Для нее и для меня таблица становится источником маленьких радостей. Нас тешит сознание, что мы заняты своего рода умственной работой. Если, к примеру, доллар сегодня стоит сорок тысяч марок, надо найти в крайнем левом столбике цифру 40 000 и от нее вести указательным пальцем вправо, пока не отыщешь в расположенных один подле другого столбиках цены на все основные виды товаров, исходя из сегодняшнего курса: соль — пять тысяч за килограмм, сахар — двадцать тысяч, ну и так далее.
(На случай, если рецензенты вопреки моим ожиданиям займутся этим романом, я хотел бы предупредить их, что к приведенным мной цифрам следует относиться критически: я всегда был слаб в математике.)
Радио пока вообще нет, телефона у нас нет (насколько облегчили бы нашу жизнь эти достижения цивилизации, случись инфляция в настоящее время!), и курс доллара мы узнаем только из ежедневной газеты, а газету нам доставляют только после обеда, следовательно, то, что продается в лавке до почтальона, идет по цене старого курса. И каждый покупатель, который приходит до обеда, сам того не желая, обжуливает нашу мать. Основной капитал матери становится меньше день ото дня и теряет реальную ценность. Поставщики отдают теперь товар только за наличные. Моя мать какое-то время борется против уменьшения капитала и обесценивания денег; она теперь открывает лавку только после обеда, когда уже принесли газету. А если хорошему покупателю позарез что-нибудь понадобится утром, его все равно просят расплатиться после обеда. Если же покупатель по забывчивости уплатит через день, весь эффект пойдет насмарку. Не помогает моей матери и то, что, когда у нее покупают всякие хозяйственные товары, она больше не записывает в долговую тетрадь, а требует уплатить наличными, ведь оптовики требуют того же с нее самой. А как быть с шахтерами, с постоянными покупателями, которые выпивают здесь свое пиво, съедают свою жареную селедку, выкуривают свою «Colorado claro» испанскую? Они наотрез отказываются из любви к моей матери таскать в шахту деньги — эти бумажные простыни. Там мышей и крыс привлекает не только хлеб, они охотно разгрызают и деньги, чтобы строить гнезда из клочков. А в умывальных деньги и подавно нельзя хранить, там двери не запираются.
Моя мать считает их доводы убедительными, но, подбивая итоги в конце недели, она говорит:
— Вы уж не серчайте, господин Душкан, я малость округлю, инфляция, знаеть ли.
Впрочем, и эта гениальная выдумка ничего не дает, и в один прекрасный день мать заявляет:
— Ну, теперь баста и открывать не стану, не то как бы мне себе самое не продать задаром.
Отец приветствует решение матери. Он тоже зашел в тупик с хлебопечением, теперь он печет только один раз на неделе, чтобы самые-пресамые достойные покупатели, такие, как учитель Румпош и прочие семейства, принадлежащие к обществу любителей ската, не умерли с голоду. Возможно, единодушие, к которому пришли мои родители на почве инфляции, распространится и на сферу супружеских отношений.
Между тем на Заступайтовой мельнице, то есть у наших конкурентов, продолжают печь ежедневно. Отец сидит в парадной комнате за гардиной, ведет наблюдение и видит, как его прежние покупатели, каждый с ковригой под мышкой, гуськом тянутся с мельницы.
— Да как же это он исхитряется! — бормочет отец, барабаня костяшками пальцев по подоконнику.
И тут в который раз выясняется, какая превосходная мать нам досталась. Вечерком она собирается в гости на мельницу. В правой руке у нее зажат белый носовой платок, она то комкает его, то встряхивает и разглаживает, стараясь таким путем унять свое волнение, но все это больше похоже на выкинутый белый флаг.
— Вы к нам тоже захаживали, когда ребята представляли театр, фрау Заступайтова, вот я и подумала, что ж и мне у вас не побывать, — говорит она мельничихе.
Бедная мельничиха смущена чуть не до одури. Она не привыкла к гостям. Мы знаем, она не здешняя, она родом из-под Форште, а это, на взгляд коренных босдомцев, чуть ли не Польша. Кой-кто из деревенских женщин пытался завести дружбу с мельничихой, но их всех спроваживал старый мельник:
— Нешто у вас своих делов нету? Ишь, по гостям расшастались, нашу молодуху от работы отбиваетя!
А вот моей матери повезло. Старый мельник именно в этот вечер удалился к себе в дальнюю комнату, чтобы с помощью перочинного ножа вырвать себе самому коренной зуб. Сейчас он переругивается со своей старухой: «Кому говорят, не засти мне свет!», — словом, держится так, будто наделен от господа чудесным даром заглядывать в свой собственный рот. Средний же мельник как раз на мельнице, короче, мать может без помех общаться с мельничихой. Она сразу переходит к цели своего визита, делая вид, что пришла посочувствовать.
— Боже ты мой, — говорит мать, — все-то вы торгуете, как я погляжу, все хлеб продаете. Дайте срок, вас тоже прижмет — не лучше, как нас.
Но мельничихе не нужно ничье сочувствие. Им, мол, нужда не грозит.
Моя мать заходит то с одного боку, то с другого и узнает, что Заступайты безо всякого спросу взяли да и упразднили деньги. Деньги нынче, объясняет далее мельничиха, только в мешках и таскать, а мешки и на мельнице нужны.
Мать прямо трясется от любопытства. Сейчас бы ей пришлась очень кстати чашечка натурального кофе, но у мельников нет такого заведения — поить гостей кофеем. У них только и есть что работа да неприветливые речи.
Однако дипломатическая миссия матери кончается вполне успешно. Дома, рухнув на кухонный стул, она говорит:
— А я прознала, как они это делают.
Отец, хотя и ненадолго, убеждается, что ему досталась самая удачная жена во всем мире. Он решает отдавать хлеб только за рожь, именно так и делают Заступайты: вы нам столько-то зерна, мы вам столько-то фунтов хлеба.
И глянь-ка, нам отмена денег тоже вполне удается: наши покупатели заезжают теперь к нам во двор с тачкой либо тележкой и получают за пятьдесят килограммов ржи десять восьмифунтовых хлебов. Хлеб они забирают по мере надобности, и отец снова печет каждый день. Босдомские жители и босдомские обстоятельства, судя по всему, неуязвимы для кризисов. Я уже говорил, что в нашем селе нет ни одного рабочего, чья жена не возделывала бы хоть маленькую делянку. Шахтерские свиньи тоже должны приноравливаться к инфляции. Как дополнение к картофелю, составляющему основу их рациона, они теперь вместо ржаной дробленки получают крапиву. Ту самую крапиву, которую босдомские жители кляли прежде как настырный сорняк. В Сорауском хозяйственном календаре, который в свою очередь применился к условиям инфляции, говорится о высоком содержании белка в стеблях крапивы. Всю босдомскую крапиву подметают под метелку. Бабусенька-полторусенька, подобно всем остальным бабкам и отделенным старикам, выходит на охоту за крапивой. Из-за некогда проклятой крапивы разгораются жаркие схватки. Моя бабушка не из последних борцов, благодаря этому мы можем снять и своих свиней с ржаного довольствия, а высвободившуюся таким образом рожь менять у самих же себя на выпечной хлеб.
Наконец-то мой отец может похвалиться успехом как землевладелец, и, уж конечно, он не упускает случая важничать по этому поводу и восхвалять свою дальновидность.
Вот как мы, босдомцы, без особого скрежета в шестеренках, справляемся с инфляцией и нимало не тужим о жителях Берлина и других больших городов, о тех, кто за отсутствием земли и свиней вынужден жить на денежные бумажки, которые в день получки приходится носить домой в рюкзаке. Нет и нет, тут мы не ведаем жалости. «Не до чужой печали, как швою ш плеч не шкачали», — говорит каретник Шеставича. А папаша Витлинг, обычно такой раздумчивый, можно сказать, мудрый папаша Витлинг с Козьей горы, так напрямик говорит своей дочке, которая замужем в Берлине и наезжает разжиться козьим маслом: «Ч