Единственным и неповторимым Учителем.
Довольно скоро они сблизились и стали друзьями. То была странная дружба. Их пересыпанные звучными латинскими названиями диалоги выглядели, как беседа людей, с головой погруженных в науку, хотя речь могла идти о том, какая сегодня погода или о положении дел в турнирной таблице чемпионата России по футболу. Энтомология и впрямь оказалась универсальной дисциплиной. Углубившись в ее изучение, Шаталов совершил массу занимательных открытий. Он чувствовал себя теперь интеллектуалом высшего порядка — куда там филологам с искусствоведами! Даже ругаться он стал по-особому — возвышенно и со вкусом, а главное — не опасаясь рукоприкладства со стороны оскорбленного собеседника. Для непосвященного небрежно брошенное «Phthirus pubis!» не будет значить ровным счетом ничего, а если он и попросит объясниться, всегда можно соврать, что это — одно из тех латинских выражений, которые писатели всего мира используют в своих романах, когда испытывают затруднения с орфографией родного языка. В самом деле, не объяснять же человеку в том, что ты только что в глаза назвал его лобковой вошью — можно и в лобок схлопотать. А «О, мой Phanaevus imperator!» и вовсе сойдет за комплимент, тогда как на самом деле это всего-навсего жук-навозник. Но перегибать палку, все-таки, не стоит. «Silpha obscura[10]» даже на латыни звучит оскорбительно, а если «обласканный» визави не поленится заглянуть в словарь… Пожалеешь, что у тебя нет крылышек или длинных прыгучих ног. Не обходится и без курьезов. Кто бы мог подумать, к примеру, что Bratella germanica — вовсе даже не немецкий уголовник, как принято считать в далеких от энтомологии кругах, а обыкновенный рыжий таракан, каких пруд пруди на каждой российской кухне?
Они даже начали собирать импровизированную коллекцию, в которую помещали особо приметных персон из своего окружения. Фотографии «экземпляров» вклеивались в специальную тетрадь и снабжались соответствующими подписями на латыни. Вальяжный декан биофака получил прозвище Enema pan. Молодящаяся преподавательница анатомии — Carabus hispanus. Подтянутый физрук — Tettigonia viridissima. Однажды Костя решил собрать и настоящую коллекцию. Несколько недель кряду носился он с сачком по скверу близ своего дома, стоически игнорируя окрестных тинэйджеров, до колик в животе хохотавших над впавшим в детство великовозрастным болваном.
Что такое настоящая коллекция насекомых, Шаталов понял только сейчас, впервые придя к Родину домой. В просторной квартире профессора она занимала три комнаты из шести. Но главной особенностью родинской коллекции являлся вовсе не ее масштаб. Все экспонаты в ней были живыми! Родин держал их в аквариумах, тщательно воссоздав для каждого вида его природную среду обитания.
— Вы, юноша, может статься, сочтете это старческой причудой, — сидя в массивном старинном кресле, Родин поглаживал примостившегося у него на плече мохнатого паука. — На самом деле я просто считаю, что наши маленькие друзья не заслуживают того жесткого обращения, которое обычно сопутствует составлению подобных коллекций. То, что вы видите здесь — не коллекция даже, а компания. Все эти милые существа — мои компаньоны, и скажем больше — мои друзья! Вот вы, Константин, смогли бы недрогнувшей рукой воткнуть булавку в спину своего друга? В мою, например?
— Что вы, конечно нет!
— В этом мы с вами сходимся, — Родин встал и бережно опустил паука на дно аквариума. — Подобные методы здорово отдают садизмом. Насекомым и так приходится нелегко. В самом деле, что за жизнь у них? Практически вся она проходит в страхе быть сожранным птицей, зверем, или даже своим сородичем. И ладно там, съедят — хоть какую-то пользу принесешь, — а могут ведь и раздавить, не заметив. Им, как никому другому, известно, что такое естественный отбор. Нам следовало бы повнимательнее относиться к этой разновидности жизни, — печально вздохнув, Родин коснулся кончиками пальцев резервуара с кубинскими скорпионами. Насекомые дружно защелкали клешнями, словно приветствуя своего благодетеля. Шаталов изумленно воззрился на Родина.
— Да-да, молодой человек, не удивляйтесь, — усмехнулся, заметив это, профессор. — Мои отношения с маленьким миром зашли немного дальше, чем вы можете себе представить. Чтобы как следует изучить насекомых, — Родин щелкнул пальцами, и шесть смертоносных созданий, выстроившись в ряд принялись ползать вокруг лежавшего в центре аквариума большого серого камня, — следует их понять. Идемте пить кофе, Константин.
На кухне ученый продолжил развивать идею взаимопонимания между насекомыми и людьми.
— Современный человек едва ли когда-нибудь поймет, что к насекомым нужно относиться, как к равным, — сказал он, поставив на стол две кружки с дымящимся ароматным эспрессо. — В прежние времена дела обстояли получше. Классический пример — Scarabeus sacer, скарабей. Черный жук, который откладывает яйца в навозный шарик и катит его перед собой вплоть до появления потомства. Древние египтяне считали этот шар символом солнца, поэтому скарабей служил для них воплощением утреннего бога Хепри, которого в поздние периоды стали изображать в человеческом облике с головой жука. Скарабей был также символом вечной жизни. Египтяне верили, что этот священный жук оживляет умершего, когда тот попадает в загробный мир. Считалось, что он оберегает как живых, так и мертвых. И раздавить скарабея для египтянина было серьезным проступком, можно сказать, грехом. Ведь это фактически преступление против бога! А за такое сами знаете, что бывает. Египетские жрецы были доками не только в том, что касалось гармоничных отношений с Природой, но и по части пыток. Могли, к примеру, швырнуть провинившегося в саркофаг и засыпать сверху собратьями убиенного им жучка. Кровь за кровь, так сказать, — Родин едва заметно улыбнулся. — Но эти страсти-мордасти остались в далеком прошлом. В истории отношений человека и насекомых бывали и курьезные случаи. В 1545 году во Франции, в небольшом городке Сан-Жан-де-Мольен, состоялся необычный судебный процесс. Истцами на нем выступали местные крестьяне. Они подали в суд на саранчу, обвинив ее в «сознательной порче виноградной лозы». Адвокат насекомых доказывал, что ущерб урожаю был нанесен не специально, мол, питаться Божьим тварям чем-то надо. Разбирательство не могло состояться без присутствия ответчиков, и суд издал постановление, предписывающее саранче явиться на заседание. Она, само собой, бумагу проигнорировала. Судья был терпелив и еще несколько раз взывал к совести насекомых, в предельно корректной форме. Венцом этой эпопеи стал ультиматум, в котором говорилось, что если стаи саранчи и на этот раз проявят неуважение к суду, то их… Как вы думаете, Костя, каким наказанием пригрозил насекомым судья?
— Не знаю… — пожал плечами Шаталов. — Наверное, полным истреблением их популяции?
— Не угадали, — улыбнулся Родин. — Там было сказано, что в случае неявки саранчу отлучат от церкви. По меркам того времени эта кара была куда страшнее смерти, ибо она лишала жертву надежды на царствие небесное и обрекала на вечные муки в Аду. Судейские не сомневались в том, что идти против власти Господа вредители не рискнут.
— И что, саранча прилетела, в итоге, в здание суда? — спросил, усмехнувшись, Шаталов.
— Нет! Когда глашатай, стоя посреди захваченного саранчой виноградника, зачитал постановление, тысячи насекомых поднялись в воздух и покинули город! Представляете? Они вернулись только через сорок два года. Судебный процесс возобновился. Приговор был таков: «Суд полагает справедливым и необходимым предоставить указанным насекомым пастбище за пределами виноградника, чтобы они могли добывать себе пропитание без порчи лоз». А через два месяца адвокат насекомых подал жалобу: оказалось, что предоставленный участок был совершенно бесплодным, и там саранче нечем было кормиться!
— И что, ей, в конце концов, разрешили остаться в винограднике?
— Тайна сия великая есть, — развел руками профессор. — Но это, согласитесь, и не важно. Важен сам факт. В те далекие времена люди относились к насекомым, как к равным, и даже признавали за ними право отстаивать свои честь и достоинство в суде. Более того, на полном серьезе ждали от них вразумительных аргументов в защиту своей позиции. Сейчас такое уже невозможно, — Родин печально вздохнул, и Костя понял, что Роман Григорьевич искренне сожалеет об этой несправедливости.
— Сегодняшний человек считает себя властелином мира, — продолжал Родин. — Осушает моря и озера, поворачивает вспять реки, сравнивает с землей горы, вырубает леса… О том же, что он творит с животными, иной раз бывает больно вспоминать! Но вот человек умирает, и уже через пару часов в его бренном теле начинают копошиться черви. Властелин мира превращается в корм для крохотных беспозвоночных тварей! — Родин прервался, чтобы отхлебнуть кофе. — Тихое торжество слабых над сильными.
В этой беседе перед Шаталовым открылись новые, доселе неведомые стороны личности профессора Родина. Его наставник, бесспорно, на сто процентов состоял из энтомологии, но воспринимал ее не как составную часть биологической науки, а как некую философскую доктрину, с позиций которой можно истолковать практически любое явление. Он проводил массу параллелей с другими областями научного знания, с искусством, но больше всего — с религией. В такие моменты Косте казалось, что он стоит на пороге настоящего откровения, что Родин — неистовый пророк забытого древнего божества, и божество это — инсектоморфно[11]. До откровения, правда, дело не дошло. Профессор ограничился тем, что завещал насекомым мир.
— Они древнее, чем мы, и, несомненно, продолжат свое существование и после того, как умрет последний человек, — сказал Родин. — Так вправе ли мы унижать тех, кто унаследует нашу планету?
— Нет, — без колебаний ответил Костя. — Мы должны любить их… и понимать.
— Вот-вот, — Родин похлопал юношу по плечу. — Я рад, что вы это осознали. Но нас двоих… да что там — всех энтомологов мира будет мало, чтобы донести эту мысль до остального человечества. Научное сообщество всегда относилось к энтомологам с изрядной долей скепсиса, а гуманитарии — те и вовсе смотрят на нас с плохо скрываемым презрением. Никто даже не задумывается над тем, насколько важна на самом деле наука, которой такие, как мы, присягнули на верность. На днях мне довелось беседовать с одним журналистом. Он все нахваливал творчество господина Пелевина, а когда узнал, что я — энтомол