Разбушевавшись, Салинас утверждал даже, что Митч сбывал порнографию несовершеннолетним, что было ложью и позволяло заподозрить в извращениях его самого.
Раздав присяжным десяток книг, всего две из которых были взяты из магазина Митча, он добавил, что тот избирал своими мишенями самую податливую молодежь, чтобы терзать ее столь травмирующим чтением. Это явно было ни на чем не основано и попросту глупо.
Размахивая романом Рея Брэдбери «451 градус по Фаренгейту», как будто это была раскаленная библия Антихриста, он требовал от суда примерной кары для рецидивиста, которому проверяющий от государственной безопасности однажды уже выписал штраф за схожее правонарушение.
Все четыре часа, что длились слушания, Митч ничему не удивлялся: ни недобросовестности обвинителя, ни пассивности присяжных, кивавших, как китайские болванчики, ни абсурдности самой этой пародии на правосудие. Он просто испытывал облегчение от того, что полиция не нашла вход в секретную часть его магазина, что его коллекция не пострадала, а главное, что список книг, которые он раздал студентам, остался лежать в ящике под баром. Никого из студентов не потревожат, поэтому его совесть была спокойна. Одно его беспокоило – отсутствие на суде Матильды, мадам Ательтоу и Вернера, но ему не приходило в голову их за это упрекать.
Присяжные даже не доставили себе труда удалиться для обсуждения вердикта, он прозвучал сразу. После этого судья приговорил Митча к пяти годам тюремного заключения.
9Человек-зверь
В первые недели заключения Митч не мог поверить ни в то, что с ним произошло, ни в то, что он проведет долгие пять лет в тюрьме за «толкание» книг. Оружие, наркотики, запрещенные препараты – вполне себе основания для такого наказания, но как можно до такой степени бояться книг? Еще меньше ему верилось в это, когда он просыпался и видел за решетками клочья утреннего тумана. Он опять закрывал глаза и погружался в полусон-полувоспоминания о том, как был книготорговцем: как заказывал и получал карандаши, ручки и пачки бумаги, составлял описи, проверял исполнение заказов читателей и звонил им, сообщая, что они могут зайти за своими книгами, оформлял витрину, прибирался, оплачивал просроченные счета. Но потом он открывал глаза, и от зрелища стен камеры книги, карандаши с ручками, бумага и покупатели улетали в зарешеченное окно.
Как-то под конец одного довольно-таки солнечного дня начальник надзирателей по прозвищу «Сержант» вызвал Митча после прогулки во дворе в коридор, проорав его тюремный номер. Митч гадал, что он натворил, но Сержант не дал ему времени найти ответ: он стал колотить его дубинкой по плечам, по пояснице, по правой ноге – левая осталась вне недосягаемости, потому что Митч повалился на пол и для большей сохранности принял позу зародыша. Сержант продолжал избиение на глазах у других заключенных, никто из которых не шелохнулся, все только стискивали зубы. Под конец Сержант с размаху ударил Митча ногой в лицо, подтянул штаны, съехавшие от усилий, и спокойно удалился. Заключенный, поднявший Митча за подмышки, объяснил ему шепотом, что традиция есть традиция: такому обращению подвергается каждый новичок, так Сержант демонстрирует, кто в этих стенах главный. Возвращаясь к себе в камеру, Митч с трудом сдерживал слезы, он не мог ни говорить, ни шевелить губами; лицо распухло, глаза заплыли, он почти ничего не видел. Он не сразу понял, что так началось отбытие наказания под тиранической властью Сержанта. Бредя по коридору, он силился представить, кем числится этот человек в зарплатной ведомости, женат ли он, есть ли у него дети, собака. Такие мысли могли показаться дурацкими, но без них нельзя было противостоять тюрьме и страху перед осознанием того, что твой мучитель тоже человек. Дикий зверь отстает, только когда насытится. Его ничем не вразумить, другое дело – даже худший из людей, потому что в нем все равно тлеет искра человечности, пускай крохотная. С такими мыслями Митч, опираясь на двоих сокамерников, вернулся в свою камеру.
Минуло два месяца, еще один, еще. Шесть дней подряд их собирали утром во дворе. Проливной дождь с грозой прорыл на прошлой неделе канаву на грунтовой дороге между пенитенциарным центром и кладбищем на опушке леса, в пяти километрах к северу. Теперь дорогу требовалось выровнять, убрать грязь из выбоин и засыпать гравием их и канаву. После переклички трое вооруженных охранников повели заключенных к месту работ. Надзиратель на сторожевой вышке проводил взглядом вереницу фигурок, протянувшуюся за горизонт.
Через час колонну остановили. Заключенных построили в затылок друг другу, с них сняли наручники. Солнце только взошло, но жара уже была такая, что по соленым затылкам ручьями лился пот. Сержант надолго присосался к фляжке, жажда заключенных от зрелища того, как он пьет, стала еще нестерпимее. Глядя, как при каждом глотке болтается его кадык, они тоже сглатывали, но всухую. Сержант вылил остаток воды на землю и завинтил крышку. Темное пятно от воды в пыли быстро высохло.
Подъем устраивали в 5:30: надзиратели колотили дубинками в двери. Требовалось вскочить с койки и аккуратно застелить ее в считанные секунды, пока не явится с проверкой Сержант. Тот, сочтя квадрат из одеяла и простыни неидеальным, сбрасывал то и другое на пол, и провинившийся получал сполна дубинкой. Двух недель такого обращения хватало для превращения любого заключенного в примерного ученика. Однажды Митч заметил при очередной инспекции, что на лицах заключенных читается удовольствие, когда их работа не вызывает нареканий. Если Сержант уходил, ничего не разворошив и никого не наказав, они уподоблялись детям, наградой которым было то, что на них не наорали, и Митчу бывало почти стыдно за то, что он не может разделить их облегчение.
Страна была буквально отрезана от новостей во внешней мире, а пенитенциарный центр и подавно. Заключенным не полагалось ни телевидения, ни газет, ни книг. Годы отсидки превращались в дыру во времени. Митч сам себя не узнавал. Установилась суровая повседневность, в которой он научился дотягивать до конца дня и выживать ночами, спасая себя воображаемыми проектами один другого несбыточнее.
И вот настало утро, когда Митч очутился на тротуаре, рядом с телефонной кабиной, обломком минувших времен. Он понимал, что не сразу станет прежним, но у него был взгляд человека, не утратившего надежды на новую жизнь. Он посмотрел напоследок на сторожевую вышку и удалился, прихрамывая: всякий раз, когда у погоды был в плане дождь, у него начинала ныть правая нога. На перекрестке набрался сил и улыбнулся, вспомнив Сержанта, обреченного дальше влачить существование внутри тюремных стен.
Ему пришлось долго ждать автобуса, чтобы вернуться в город. За окнами то зеленели поля пшеницы и ячменя, то громоздились шеренги жилых домов. Через два часа Митч сошел с автобуса и потащился дальше, прихрамывая на одну ногу, пока не остановился перед витриной, забранной металлической шторой, в щелях которой можно было разглядеть пыльные книги.
Митч вошел во дворик, где спал на старой крышке мусорного бака помойный кот. При появлении человека он открыл глаза и внимательно на него посмотрел. Митч поприветствовал его кивком и полез в карман за ключами. В магазине он уселся на табурет за прилавком и просидел так остаток дня, глядя на кавардак, устроенный полицейскими при его аресте. Время больше не имело власти над ним; пять лет за решеткой без единого посещения научили его делать из времени своего союзника. После наступления темноты он представил себе Вернера, флиртующего с мадам Ательтоу, призрак Матильды, порхающий перед книжными полками, и мадам Берголь, листающую взятую с тумбы книгу.
И тогда на его лице расцвела улыбка до ушей.
Приводя в порядок свой книжный магазин, Митч запрещал себе вспоминать прежнюю жизнь. Он принял такое решение еще в тюрьме и отлично запомнил тот момент. Дело было под вечер, когда он отказался выполнять глупый приказ. Дежурный надзиратель посоветовал ему тогда не дурить и напомнил, что ровно за полгода до конца тюремного срока было бы неразумно оступиться и продлить свою отсидку. В его голове копошились самые разные мысли, становившиеся все более мрачными, смесь злости и чувства обреченности. Пережевывание прошлого было способом прогнать скуку, но при этом усугубляло медленно убивавшее его отчаяние. В тот вечер Митч почувствовал, что скользит по опасному склону вниз и скоро достигнет точки невозврата; пока еще не стало поздно, он поклялся себе думать впредь исключительно о будущем.
Не было дня, когда у него не появилось бы причины изменить своей клятве, когда воспоминания дьявольским образом рождались сами собой, стоило ему начать раскладывать на тумбе книги, заглядеться на женский силуэт за витриной магазина, замечтаться в тени от дерева за окном, протянувшейся по полу между двумя книжными шкафами, случайно глянуть утром или вечером на крышку люка во дворике. Но раз за разом Митч находил силы избежать соблазна.
Однажды солнечным утром он решил почитать на скамейке в парке, но весь его унылый облик и тем более хромота так не понравились родителям игравших на детской площадке неподалеку малышей, что они вызвали полицию.
За несколько дней до открытия магазина Митч, возвращаясь домой, увидел на улице пару, державшуюся за руки. Он проследил за ней до вокзала – им оказалось по пути, – и эта картинка разбудила в нем забытые чувства. На вокзале он потерял тех двоих из виду, и, выйдя на перрон, прогнал из памяти воспоминания о вечерах, проведенных в маленьких кафе и в прокуренных джаз-клубах. Но в поезде вспоминания вернулись, то же самое произошло, когда он готовил себе на кухне ужин. Черты Матильды всплыли в его памяти нечетко, как на помутневшей от времени фотографии. Сердце заныло, и он нашел спасение в вечернем чтении.