– А то вы не знаете… – проворчал он.
– Знала бы, не спрашивала. Когда вы пропали, я лежала в больнице. Я провела там два месяца, врагу такого не пожелаешь! – Она воздела руки к потолку. – Врачи и сестры очень старались, но кормежка – тихий ужас. Не иначе, повара думали, что мы все так или иначе со дня на день помрем.
Она почесала подбородок и скорчила странную гримасу.
– Так о чем я? Ах да. Только меня выписали, я сразу помчалась сюда, но у вас не горел свет, а через витрину немного разглядишь. Я подумала, что вы уехали отдыхать. Я регулярно, неделя за неделей, проверяла, не вернулись ли вы, но магазин стоял запертый, вот я и решила, что вы прикрыли лавочку, такие были у меня мысли… Где же вас носило?
Митч безмолвствовал, пожилая дама смотрела на него все более озадаченно.
– Я вернулся, остальное неважно, – выдавил он наконец. – Хорошо, что мое отсутствие не очень сильно вас обеспокоило.
Она выпрямилась, уперла руки в бока.
– А как насчет моего отсутствия? Как-никак, я легла на операцию. Вы за меня беспокоились?
– Я не знал, что вы попали в больницу.
– Вот и я не знала, что вы пустились в бега. Считаю, мы квиты.
Митч покашлял, медленно перевернул страницу в своей пустой тетради заказов и поднял глаза на свою клиентку.
– Как ваше здоровье? Вам полегчало? – осведомился он сквозь зубы.
– Вы не очень наблюдательны, мой бедный друг. Там у вас на тумбе лежит «Свет женщины» [роман Ромена Гари, 1977 год], куплю-ка я его.
Мадам Берголь внимательно смотрела на него, сложив руки на груди. Наконец, сжалившись, наклонилась и так расширила глаза, что они стали похожи на блюдца.
– Я воспользовалась тем, что мне отрезали часть желудка и кишечника, чтобы заодно прооперировать катаракту. У меня скопилась уйма возрастных неполадок, начиная с тазобедренных суставов, еще и слабое зрение… Словом, если бы я занялась им раньше, то выяснила бы, что зрение из этого списка можно было исключить, но что поделать, я всегда испытывала ужас перед хождением по врачам… Пока я их избегала, все оставалось более-менее. Словом, раз уж вам так небезразлично мое здоровье, операции прошли успешно.
– Искренне этим обрадован, – откликнулся Митч.
– Может, перестанете притворяться добрым самаритянином? Мне нет дела до того, что вы не в духе. Если бы вы не проявляли столько любезности ко мне в прошлом, я бы уже давно покупала книги в другом месте. Что-то я не нахожу у вас толпы покупателей, как бы вам не упустить продажу дня. А теперь признавайтесь, что не так.
Это был не вопрос, а приказ. Она придвинула к прилавку библиотечную лесенку и устроилась на третьей ступеньке.
– Я никуда не спешу.
Митч поведал ей о своем аресте, о суде, о тюрьме, укравшей у него пять лет жизни, к которой он с недавних пор начал снова привыкать, но любопытство мадам Берголь еще не было утолено. Тогда он рассказал ей о разговоре у себя в магазине в обеденный час и о ярости, которая его после этого охватила.
– Понимаю… – промолвила она в глубокой задумчивости, потом покачала головой. – А вообще-то нет, я вас не понимаю.
– Что тут непонятного?
– Вы знаете хоть что-то о том, что произошло за время вашей отсидки?
Он пожал плечами. Нет, он ничего не знал, разве что то, что услышал недавно в кафе.
– Репрессии усиливались. Не вы один нюхнули тюрьмы. Они многих похватали: бывших журналистов, писателей, киношников, музыкантов, профессуру, сочтенную слишком либеральной, ученых, якобы обогнавших свое время, студентов, даже женщин, сделавших аборт после запрета на аборты. Жизнь стала невыносимой, все были запуганы, одной покорности стало недостаточно. В прошлом году экономика рухнула, всеобщее негодование возросло, стало разворачиваться протестное движение. Сначала оно было робким, а потом грянул скандал. Губернатор с большой помпой пригласил к себе делегацию олигархов, которым пообещал отменить последние экологические ограничения в обмен на миллионы, которые те рассовали по карманам его партии. Ничего нового в смысле коррупции, с той лишь особенностью, что те, кому эти уступки были выгодны, управляли зарубежным нефтяным консорциумом. Тут уж взбеленились даже последние сторонники режима. Люди высыпали на улицы и все заблокировали, теперь полиция уже не сумела их разогнать. Губернатор стал до того непопулярен, что его окружение испугалось и заставило его организовать выборы.
– Это я понял, – сказал Митч.
– Ну так радуйтесь, чего кукситься, как последний эгоист! – прикрикнула на него мадам Берголь.
Митч встрепенулся на своем табурете, как ученик, недовольный нагоняем.
– Они выпускали заключенных сотнями, – продолжила она. – Должно быть, вас держали отдельно от политзаключенных, вот про вас и забыли. Но теперь-то вы свободны, разве нет? Свободу ни с чем не спутаешь!
– Вероятно, вы правы, – нехотя согласился Митч.
– Не припомню, чтобы когда-нибудь ошибалась. А теперь, раз мы пришли к согласию, я должна кое в чем вам сознаться. Мне очень не хватало вашего чтения вслух.
– Оно вам больше не нужно, – напомнил ей Митч.
– Я не разделяю ваших литературных вкусов, но мне ужасно нравилась ваша компания. Пять лет – долгий срок, особенно в моем возрасте, – призналась она со вздохом.
– В моем тоже, тем более за решеткой. Неужели никто не рассказал вам о рейде полиции и о судебном процессе?
– Вот же упрямец! Никто никогда ничего не рассказывает старухе, слоняющейся в одиночестве по улицам. В витрине вашего магазина не появилось никаких оповещений, беды его хозяина были не более важны, чем невзгоды других людей, – объяснила она. – Позвольте вас предупредить, ваше негодование направлено не по адресу.
Митч ждал, куда она вырулит.
– Вашей ненависти достойны те, кто упек вас в тюрьму, хватит осуждать тех, кто забыл вас оттуда вызволить. Вам, конечно, не до моих советов, тем не менее один я позволю себе вам дать: не теряйте время на пережевывание прошлого, думайте только о будущем, у вас есть шанс его обрести.
Мадам Берголь выпрямилась, открыла кошелек и заплатила за роман Ромена Гари, других книг она не взяла. Митч встал, чтобы проводить ее к выходу.
– Вы стали хромать? – спросила она.
– Нет, – ответил он.
– Стали, стали! Я еще загляну к вам на днях, – пообещала она перед уходом.
Других покупателей в тот день в магазине уже не было, и Митч посвятил время обдумыванию морального урока от мадам Берголь. Переделать себя, думать впредь только о будущем было, без сомнения, наилучшим выходом.
В шесть вечера, опустив металлическую штору, он решил прогуляться по набережной реки, прежде чем ехать к себе в пригород.
Проходя мимо Дворца юстиции, он резко остановился, ему стало трудно дышать.
В десяти метрах перед собой Митч увидел человека, чье лицо не смог забыть. Прокурор Салинас, добившийся в завершение скоротечного суда над ним максимального срока заключения в целях устрашения всех остальных, беседовал о чем-то с коллегой. У него был уверенно-расслабленный вид человека, рассказывающего смешной анекдот и уверенного в эффекте.
Мадам Берголь, как он понял сейчас, была совершенно права по меньшей мере в одном. Его гнев был направлен не туда и не на тех, хотя с этой минуты он испытывал уже не гнев, а неодолимое желание отомстить.
12«Песнь равнин»
Митч никогда не знал жажды мести, воодушевления при мысли об ее утолении, беспокойства при поиске способов отмщения. Теперь, слоняясь по перрону в ожидании своего поезда, он видел и слышал только Салинаса, выступающего в суде, указывающего на него пальцем, требующего примерной кары, уверенного в своей непогрешимости; Салинаса, чья обвинительная речь походит на проповедь, красующегося в черной мантии и наслаждающегося своим надменным могуществом.
Дождавшись поезда, Митч вошел в хвостовой вагон вместо третьего, в котором обычно ездил, и, дождавшись, чтобы состав тронулся, плюхнулся на сиденье.
За окнами вагона опускались вечерние сумерки. В кои-то веки Митч не читал, а продумывал сценарии уничтожения своего врага. Всему свое время. Первым делом нужно было понять, как добиться своей цели, не попавшись. Какой бы метод он ни выбрал, развязка не должна была стать внезапной. Его собственное тюремное заключение было долгой агонией, поэтому Салинас тоже должен был издыхать медленно. Учащенно дыша, Митч представлял себе, как стреляет из револьвера: для нажатия на курок требовался, наверное, минимум умения, хотя по части убийства он был полнейшим дилетантом; да и вообще, выстрел сопровождается излишним грохотом, конец получается слишком стремительным, да и промах не исключен, если не стрелять в упор. У холодного оружия то преимущество, что обреченный негодяй успеет посмотреть в глаза своей смерти, пока будет истекать кровью, но Митч очень сомневался, что сможет кого-то пырнуть ножом: разделка птицы и потрошение рыбы и то вызывали у него приступы тошноты. Другое дело отколошматить прокурора, это было ему под силу, в тюрьме он волей-неволей научился драться, хотя только для самообороны, а не для нападения. Он взъерошил волосы, растер щеки, сделал несколько глубоких вдохов, возбуждение было таким сильным, что у него дрожали все мускулы. Перерезать тормозной шланг прокурорского автомобиля – вполне подходящий и «чистый» способ, подонок Салинас успеет до смерти перепугаться, когда нажмет на тормоз. С другой стороны, этот способ устранения недостаточно надежен, и это еще не учитывая опасность причинения побочного ущерба. Дерьмо-прокурор приговорил к мукам слишком много невиновных людей, чтобы еще кого-то утащить с собой на тот свет. Грубость выражений, в которых Митч думал о прокуроре, ничуть его не беспокоила, наоборот, доставляла ему удовольствие.
Внезапно раздался скрежет колес, состав стал замедлять ход и замер. Митч посмотрел в окно и увидел всего метрах в двадцати от путей задний фасад небольшого дома. Там, в окне, сидела на подоконнике, свесив наружу ноги, женщина: углубившись в чтение, она вязала и болтала ногами в пустоте. Ветер раздувал подол ночной рубашки. К своему удивлению, Митч узнал