На этой фотографии узнать Митча не составляло труда.
– Разве запрещено оставлять машину на парковке Дворца правосудия?
– Нет, когда она у вас есть. Штука в том, что на ваше имя не зарегистрировано машин. Вот я и интересуюсь, что вам понадобилось на этой парковке.
Лицо инспектора, казалось, было высечено из мрамора, пиджак был узок ему в плечах, что придавало ему еще более устрашающий вид. Запонки на манжетах рубашки ослепительно сияли, как будто он полировал их по утрам, после бритья и чистки ботинок. Все в его облике свидетельствовало о желании произвести сильное впечатление.
– Помнится, в тот день лил дождь, – сказал Митч. – Я укрылся там от дождя, не вижу в этом ничего противозаконного.
– Допустим. Если я сообщу вам, что три дня назад был убит прокурор Салинас, вы притворитесь, что в первый раз об этом слышите?
– Я не знал. Откуда мне было узнать?
– Например, из газет, из теленовостей.
– Я читаю только книги, а телевизора у меня нет.
– Действительно. Но есть еще одна загвоздка, и она будет поважнее. Сосед прокурора, которому мы продемонстрировали эти фотографии, уверенно показал, что несколько раз видел вас перед своим домом! – Инспектор ударил кулаком по столу. – Только что освободившийся из тюрьмы рецидивист, прокурором на последнем суде у которого был Салинас, захаживает во Дворец юстиции и на парковку, где потерпевший оставляет свой автомобиль, и появляется перед его домом, как назло, в день его убийства. Как вам эти совпадения? И сколько времени понадобится присяжным, чтобы признать вас виновным? Учтите, в этот раз вам дадут пожизненное, – сказал он снисходительным тоном, – если только вы не…
– Если только что? – выдавил Митч со спазмом в горле.
– Если вы не признаетесь! Я бы показал в суде, что вы, испытывая угрызения совести, по собственной воле пошли на сотрудничество со следствием. Тогда вы получите не больше двадцати лет. Долго, конечно, но для рецидивиста не слишком. Вы молоды и еще успеете пожить на свободе, если, конечно, больше никого не убьете.
– Я и так никого не убивал, а преступление, за которое меня осудили, не было преступлением! – не вытерпел Митч.
– А как же! Все вы так говорите. Мое предложение будет действовать один час, так что не тяните! – Инспектор усилил свою угрозу новым ударом кулака по столу. – Я забыл последнюю подробность: бригада уголовного розыска нашла в доме прокурора массу отпечатков. Результаты еще не готовы, но я говорю это на случай, если вы уже знаете, что они окажутся вашими. Час, ни минуты больше. – С этими словами инспектор встал.
Он вышел, предоставив Митчу поразмыслить над своим предложением. Тому потребовалось всего несколько минут, чтобы прийти к безрадостному заключению, что он попался. Он оставил отпечатки во многих местах: на письменном столе Салинаса, на дверных ручках, на книжных полках, на обложках книг, которые оттуда брал, на стакане с портвейном. Он ломал голову – как будто это что-то могло изменить, – из какого окна его заметили, ведь он проверил все окна и ни в одном никого не увидел.
Что, если полицейский блефует и загадочный сосед – его выдумка? Что касается отпечатков, то можно будет утверждать, что прокурор принял его у себя и угостил стаканчиком. Нет, дворецкий будет это отрицать, а слова бывшего заключенного никто не примет на веру. Митч, при всей своей начитанности, не смог бы выстроить ни одной достоверной версии. Двадцать лет или пожизненное заключение – уравнение, решить которое не составило бы труда для того, кто не сидел в тюрьме, но ему, прошедшему через ад, побои Сержанта, зимние ночные холода, удушающую летнюю жару на «дороге мертвецов», решение давалось не так легко.
Он прикинул свои шансы на решение суда об отсутствии состава преступления. Обвинение без труда докажет, что у него был мотив, инспектор располагал изобличающими уликами, неясным оставалось только орудие убийства и время его совершения. Митчу очень не хватало часов, без них он не знал, сколько минут остается до того момента, когда будет решена его судьба. Часы у него конфисковали, а любая попытка пошевелиться приводила к невыносимой боли в скованных наручниками запястьях. По его прикидке, прошло уже полчаса, возможно, чуть меньше. Он решил еще раз выстроить свою версия, начав с начала.
Он вспомнил судебные процессы в своих любимых романах Гришэма и Коннелли и задержался на решающих моментах, когда обвинительный вердикт казался неминуемым, а потом все переворачивалось. Попытался представить себя на месте адвоката, которого ему назначат.
Обвиняемый действительно приходил во Дворец правосудия. После несправедливого приговора он имел право понять, почему прокурор Салинас так старался его уничтожить. Тот, не желая быть застигнутым в обществе бывшего заключенного, предложил ему подождать у его машины на втором подземном этаже парковки (пока что все выглядело связно), никому не попадаясь на глаза. Обвиняемый старался, но все равно попал в объективы камер. Предположив, что прокурор его обманул или что разбирательство затянулось, он решил покинуть парковку (третья фотография). Немного погодя прокурор выехал оттуда в своей машине и, увидев его бредущим под проливным дождем, предложил сесть к нему. Он привез обвиняемого к себе домой, провел прямо в кабинет (поэтому дворецкий не знал о госте). Книготорговец, пламенно любящий книги, не устоял перед соблазном пролистать одну-другую (отсюда отпечатки). Прокурор налил ему портвейна (опять отпечатки). Но к прокурору пришел кто-то еще, из-за чего его встреча с обвиняемым резко прервалась. Последний удалился незамеченным, как и пришел. Эти рациональные и ясные объяснения наводили на следующий вопрос: скольких людей Салинас обрек на неправосудные приговоры? Сколько невиновных угодили в тюрьму ради его карьерного роста? Сколько из них могут вынашивать месть, о чем полиция могла бы узнать, дав себе труд изучить другие версии? Не является ли происходящее сейчас в зале суда очередным вопиющим примером скорого неправого суда? Не назначило ли обвинение идеального подсудимого, хотя его вину ничто не доказывает, за исключением несчастливого стечения обстоятельств?
Митч был бы горд стройностью своей версии, приемлемой для романа, хотя и сомнительной в реальности, если бы не полная ее невозможность. Его терзал страх, на принятие важнейшего во всей его жизни решения оставалось всего четверть часа. Настаивать на своей невиновности, рискуя пожизненным заключением, или признаться? Бег минут мешал ему взвесить все достоинства и недостатки своей логики. Руки тряслись, казалось, что сердце колотится не в груди, а в висках, по спине струился пот; к тому же в комнате было душно, он задыхался, и одна надежда покинуть ее живым, пока еще возможно, требовала успокоиться, но легче это сказать, чем сделать, когда время на исходе…
В пенитенциарном центре Митч боролся со страхом при помощи мыслей, для которых не были преградой ни стены, ни решетки. Вот и сейчас от зажмурился и представил себя за прилавком своего магазина. Между тумбами с книгами расхаживали покупатели, одному из них он давал советы, ставя книги на место, потом остановился и положил под обложку одной из книг свой список рекомендаций.
Его дыхание почти успокоилось, и он задумался, с каким обвинителем ему придется иметь дело: с другом Салинаса, решившим за него отомстить, или с одним из его врагов, которого тот держал в черном теле. Он уже слышал обвинительную речь…
Обвинение предъявило присяжным фотографии и спросило, почему человек, якобы явившийся на встречу, прячется за опорой? Не потому ли, что он убийца, поджидающий жертву? Загадочный сосед свидетельствовал, что видел его на подъездной дорожке виллы, дворецкий объяснял, что прокурор обязательно должен был столкнуться по пути домой с Митчем. Оставался единственный вопрос – об орудии преступления.
Пять минут, триста секунд на то, чтобы признаться и получить двадцать лет заключения, никогда больше не видеть Анну, навсегда лишиться своего книжного магазина, двадцать лет каждодневного выживания, двадцать лет – или риск пожизненного заключения. ТИК-ТАК.
Инспектор вошел внезапно, поднял его со стула одной рукой и повел по коридору в мрачную комнату для допросов. Первый этап длинного спуска в ад.
– Ждите здесь, – приказал он, как будто у арестованного был выбор.
Запертый один в этой комнате без окна, Митч уронил голову. На него обрушился ураган образов, воспоминаний, обложек книг, страниц, слов и шумов, потом все стихло, осталась только пара его башмаков, из которых выдрали шнурки. Каждый видит отчаяние по-своему.
Через десять минут дверь открылась.
– Все, я решил! – крикнул Митч, испугавшись, что его время вышло.
Инспектор стиснул челюсти и смотрел на него с ненавистью, как будто борясь с желанием ударить его кулаком по лицу. Он отпер ему наручники и велел убираться.
– Это ловушка?.. – пролепетал Митч, растирая себе запястья. – Знаю я эту песню. Стоит мне выйти, как вы изобразите это попыткой побега, а то и размозжите мне голову об стену, как будто защищаясь от моего нападения.
– Слишком много читаете, это вредно для здоровья. Что непонятного в приказе убираться вон?
– Вы нашли настоящего преступника?
– Единственный преступник – вы, и я в конце концов это докажу, даже если кто-то утверждает, что вы были в вечер убийства в его компании. У вас вроде бы есть алиби, воспользуйтесь короткой передышкой, пока я не доказал, что это очередная ложь.
Полицейский в форме привел его в большой зал главного комиссариата. Дежурный вернул ему личные вещи, бумажник, купюры и мелочь, оказавшиеся у него в карманах при задержании, шнурки, часы и ключи.
Митч огляделся. Треть помещения, отгороженная решеткой, представляла собой клетку. Там лежала на лавке пьяная женщина – видимо, в ожидании протрезвления. Ее голова раскачивалась из стороны в стороны, груди свешивались то влево, то вправо, качка не затронула пока что только таз и ноги. Тут же находился вор-карманник, бормотавший что-то непонятное из-за расквашенной нижней губы. Двое подравшихся были прикованы к решетке с двух сторон и грозно переглядывались, готовые снова сцепиться. Проститутка расхаживала от стены к стене, то и дело поправляя под корсажем увядшую от мужского пренебрежения грудь. Митч поспешил покинуть этот Двор чудес.