ительно хотела взяться за дело, но, когда Митч согласился ей помочь, не подумав, что у них есть более срочные задачи, чем выпекание лепешек, образумилась за двоих.
– Если ты отказываешься обвинять свою бывшую преподавательницу, навести хотя бы ее возлюбленного.
– Вернера?
– У нее их несколько?
Митч посмотрел на часы и снял передник.
– Его занятия заканчиваются через полчаса, – сказал он, беря ключи от грузовичка.
Митч и Анна подъехали к консерватории и удивились, что все места на стоянке перед ней свободны. Они прошли внутрь через вход для артистов и оказались в пустом зале. Из-за сцены доносились какие-то звуки, и Митч повел Анну за кулисы.
Вернер сидел в кресле, на нем был халат, в руке он держал стакан с виски.
– Вы прибыли к шапочному разбору, жаль, потому что вечер удался, – сказал профессор, выглядевший утомленным.
– Григ? – рискнул предположить Митч.
– Нет, концерт учеников первого цикла; я соврал, это было ужасно, но родителям вроде бы понравилось. Они вечно не знают, чем развлечь своих маленьких чудовищ, кроме Деда Мороза и Маленькой Мышки. Что привело вас сюда в столь неурочный час? – спросил Вернер, глядя на Анну.
Та, зная, как трудно было бы объясниться Митчу, взяла эту обязанность на себя.
Вернер слушал ее чрезвычайно внимательно, не перебивая рассказ о прочитанном в блокноте Салинаса, о протоколе судебного процесса, изученном Митчем в кабинете судебного секретаря, о доносе, о краже романа Рея Бредбери для предъявления следствию в качестве изобличающей улики; но когда она упомянула нетронутую дверь книжного магазина и не сработавшую сигнализацию, профессор залпом допил виски, уронил пустой стакан на пол и встал перед Митчем с виноватым видом.
– Это я вас выдал.
– Почему, Вернер? Что я вам сделал?
– Ровным счетом ничего. Я не собирался становиться негодяем, это произошло случайно. До присоединения к вашему проекту подпольного чтения я воображал себя более-менее приличным человеком. Что вы знаете про трудности старения? Согласитесь, осознавать, что скоро умрешь, само по себе не слишком приятно. Но куда хуже знать, что жил свинья свиньей: это, поверьте, совсем скверно. О, я не ждал старости, чтобы прийти к этому умозаключению. Но хвастуны не обманываются насчет своей посредственности; более того, они, подозреваю, лучше всех знают себе цену. А теперь представьте, что жизнь преподносит вам, наконец, что-то стоящее, у вас появляется возможность обратить на себя внимание, легкое отступление от морали сулит вам небывалые привилегии, признание, чувство собственной важности. Тридцать лет учить музыке – и оставаться, возвращаясь вечером в одиночестве домой, всего лишь серым плащом в вагоне метро! Тридцать лет – чтобы однажды в воскресенье застать себя за разговором с утками, сидя на лавочке на берегу пруда! Меня наградили медалью, предложили место в Академии и – звание honoris causa en música. – Он воздел палец, гордо сверкая глазами.
– Что это значит? – спросил Митч.
– Понятия не имею, но, без сомнения, это чрезвычайно престижно, потому что после этого меня стали приглашать на официальные приемы, на званые ужины, где произносят столько речей и тостов, что нет даже минутки, чтобы познакомиться со своими соседями. Мечта! Теперь у меня есть даже собственное кресло в Опере, не говоря о приличной пенсии.
– Действительно о приличной? – пожелала узнать Анна.
– Не будем играть в слова. Вы хотите, чтобы я повинился за все гадости, которые вам сделал? Приношу вам свои искреннейшие на свете извинения.
Анна встала, подошла к Вернеру и так низко склонилась над ним, словно собралась отвесить ему пощечину. Однако она всего лишь посмотрела ему прямо в глаза – так пристально, как будто хотела в них вбуравиться.
Потом она выпрямилась с ехидной улыбкой, которую Вернер счел привлекательной, что, учитывая обстоятельства, было по меньшей мере странно.
– Вы лжете, Вернер, вы ничего похожего не делали, – проговорила она.
Профессор тяжело вздохнул, его плечи опали, спеси заметно поубавилось.
– Вы правы, мне не хватило бы отваги на такую низость.
– Зачем тогда на себя наговаривать? – удивился Митч.
– Чтобы хотя бы на минуточку представить, какой была бы моя жизнь в шкуре человека, который не считал бы себя узурпатором. Я никогда не знал, что надо совершить, чтобы заслужить эти почести, и от этого неведения у меня стынет кровь. Когда-то я думал, что попал не в то тело, и даже пытался узнать, нет ли у меня однофамильца, но никого не нашел. Вы вправе сомневаться, что я говорю правду, но все, что я вам рассказал, действительно обрушилось на меня в прошлом году.
– Разве не логичнее заключить, что все это – вознаграждение за ваш труд? – спросил Митч.
– Не насмехайтесь надо мной, это невежливо, – взмолился Вернер.
Анна прервала их спор.
– А мадам Ательтоу не…
Профессор в гневе обернулся.
– Как вам не стыдно подозревать ее в доносительстве после всего, что она для вас сделала? Я говорю не о ее помощи в организации этих подпольных сборищ, а обо всем, чему она вас научила, когда вы были…
– Вы замечательный человек, Жорж, вы непревзойденный рыцарь, но я могу сама за себя постоять, – вмешалась мадам Ательтоу, подслушивавшая разговор с самого начала, прячась в дирижерской ложе; на ней тоже был халат.
Наскоро приведя в порядок волосы, она подошла к Митчу.
– Нет, я на вас не доносила, и то, что вы могли так подумать, меня больно ранит. Но, должна сознаться, кое в чем я вас обманула. Жорж не знал об этом, поверьте, я не говорила об этом ни ему, ни кому-либо еще. Я в ужасе от возможности тоже получить проблемы с законом, тем не менее я была в некотором смысле вашей сообщницей. Мой сын никогда мне этого не простил бы. Он бы испугался за свою репутацию, за свою респектабельность. Чтобы не выйти из фавора у своих акционеров, большинство из которых входят в правительство, он бы изобразил все так, что раз его мать замешана в незаконных делах, значит, у нее что-то не то с головой. Он бы определил меня в дом престарелых. Я совершила только одно преступление: притворилась, что не знаю, что произошло с вами. У меня не было выбора.
Митч пожал плечами, у него не было ни малейшего желания выносить кому-то приговор, шантаж, жертвой которого могла стать Анна, значил больше всего остального. Инспектор дал ей всего одну ночь на размышление, но размышлять тут было не о чем: завтра под вечер он сам явится в центральный комиссариат и признается в убийстве Салинаса.
27«Убить пересмешника»
Поздним вечером Митч застыл в дверях ванной, наблюдая, как Анна чистит зубы. Она обернулась и улыбнулась.
Оба они изголодались по нежности в мире, где ее так недоставало. В жаркой постели Митч, отсчитывавший свои последние часы, пустился в откровения.
– За едой в тюремной столовой я, бывало, рассказывал своим товарищам по несчастью разные истории. Книг у нас не было, поэтому я вспоминал прочитанное когда-то. Я заново придумывал «Гроздья гнева», «Благостный четверг»[5], «Графа Монте-Кристо», кое-что из «Отверженных». Стейнбек, Дюма и Гюго, наверное, переворачивались в гробах. Меня забавляла ирония ситуации, ведь все эти произведения были включены в список запрещенных книг, а я пересказывал их при надзирателях, не догадывавшихся, что я у них на глазах нарушаю закон. Так я, во всяком случае, думал, пока однажды на прогулке один из них не подошел ко мне и не сунул мне в руки карманное издание «Чумы» Альбера Камю. Он прошептал мне на ухо: «Я не согласен, они свихнулись». Мы с ним больше ни разу словечком не обмолвились. Сожалел ли он о своем порыве, боялся ли, что я на него донесу? Наверное, он на мгновение осмелел, и между нами завязались на этот миг узы дружбы. Я столько раз перечитывал «Чуму», что запомнил роман наизусть, каждую его строку, каждое слово.
– Почему ты это мне рассказываешь, почему сейчас?
– Просто так, – отмахнулся Митч и потушил свет.
Существует столько способов хитрить с болью, забывать дни, лишенные будущего, жить только с воспоминаниями, ставшими бесполезными.
Анна быстро уснула. Митчу хотелось гладить ее лицо, прижиматься к ней, но он только смотрел на нее, лежа неподвижно, как человек на краю пропасти, боящийся шелохнуться – и рухнуть вниз.
В три часа утра Анна встала и на цыпочках спустилась в кухню. Там она взяла записную книжку и нервным почерком стала заносить в нее свои размышления.
«451 градус по Фаренгейту».
Как он вошел?
Анонимные показания.
Вернер…
Почему дело Матильды оказалось наверху стопки?
Она погрызла карандаш и задумчиво подняла голову.
– Ну-ка, ну-ка… – пробормотала она.
Через короткое время она отодвинула стул, перешла в гостиную и открыла шкаф. Опустившись на колени, она пошарила на полках и достала старый, заведенный еще до ее отъезда на Север, ежегодник. Она стала перелистывать страницы и водить пальцем по интересующим ее строчкам. Найдя искомое, она просияла.
С этого момента все стало развиваться очень быстро и у нее в голове, и в делах, хотя прошло целых два часа, прежде чем она покинула дом через сад, а потом вернулась через заднюю дверь и опять улеглась рядом с Митчем. Оставшаяся на щиколотках земля выдавала ее ночную эскападу, но Митч, встав, не помышлял ни о чем, кроме своей задуманной явки с повинной, и не обратил внимания ни на это, ни на ее испачканные комнатные туфли внизу, у лестницы.
Узнай он, что Анна предприняла, пока он спал, он не простил бы себе эту рассеянность.
– Какой-то ты угрюмый, – сказала она ему, когда он ее обнял, чтобы разбудить.
– Зато ты такая радостная! Чем вызвано твое прекрасное настроение?
– Мне достаточно тебя увидеть, – ответила она, целуя его краешком губ. – Одевайся, впереди ответственный день.