ую диктатуру.
Во время школьных летних каникул того же года Элис Шеппард, соседка Лавкрафта снизу, съездила в Германию и вернулась полная восторгов. Она нашла, что «боевой дух и общее состояние Германии безгранично выше, нежели они были в прошлом году. Сообщения о „варварствах“ невероятно преувеличены».
В течение следующего года письма Лавкрафта изобиловали оправданиями диктаторов в целом и Гитлера в частности. Фашистские диктаторы, говорил он, — единственные, кто может остановить «упадочничество», в которое, по его мнению, погрузилась цивилизация, и «разрушение западных культурных стандартов». Они очищают свои страны от «чуждых пороков». Лавкрафт считал, что Гитлер, Муссолини, Кемаль и Сталин всеми силами стремятся исцелить «гнилостность» современной культуры.
Гитлер, пускай и «впадающий в крайности, нелепый и порой дикий», все же «глубоко искренен и патриотичен». Хотя он действительно представляет собой опасность, «это не может затмить нам подлинную правоту главного стремления этого человека… Я понимаю, что он шут, но видит Бог, мне нравится этот парень!». «Гитлер малообразован, неуравновешен и невротичен, но он — одна из тех грубых сил, что порой вершат историю…»
Лавкрафт осуждал сожжение книг и подавление свободы мысли и слова: «Я далек от нацизма, и, возможно, меня бы выгнали из Германии за мои взгляды на вселенную, научные факты и право свободного эстетического выражения — но в то же время я отказываюсь присоединиться к слепому предубеждению толпы против честного шута, чьи основные цели в высшей степени правильны, несмотря на случающиеся время от времени пагубные перегибы и нелепости в его нынешней политике»[565].
Лавкрафт продолжал многоречиво разглагольствовать об «исторических и социологических силах», «бремени Версаля» и угрозе коммунизма, по сравнению с которой Гитлер был меньшим злом. Подобные настроения были тогда распространены среди американцев, придерживавшихся консервативных, изоляционистских, германофильских и расистских взглядов, — таких как Г. Л. Менкен, полковник Роберт Маккормик, Джон Фостер Даллес и Чарлз Линдберг.
В то же время Лавкрафт стал восторженным сторонником Франклина Д. Рузвельта и его «Нового курса». В конце концов, говорил он, Рузвельт — джентльмен. Если его программа и разработана для помощи невежественным массам, то это не более чем noblesse oblige[566] подлинного аристократа по отношению к стоящим ниже.
Как же мог человек, поддерживавший Рузвельта, называвший себя либеральным демократом, восхвалявший Нормана Томаса и говоривший о неизбежности социализма, одновременно оправдывать Гитлера и писать: «Я — откровенный фашист» и «Я убежден, что единственным видом цивилизованного правления, возможного при индустриальной экономике машинного века, может быть лишь некоторая форма фашизма»?[567]
Ответ заключается в том, что Лавкрафт называл себя кем угодно, не особо заботясь о соответствии. Например: «Мне придется называть себя чем-то вроде гибрида фашиста и небольшевистского социалиста прежних времен» и: «С 1931 года я являюсь тем, кого, вероятно, можно было бы назвать социалистом — или, как у русских, меньшевиком, как отличного от большевика».
Более того, его представления как о программе Рузвельта, так и о фашизме были весьма абстрактными, нереалистичными и незапятнанными личным общением с политиками. Его друг Э. А. Эдкинс писал: «Ни один монах в своей келье не был более отрешен от волнений и занятий повседневной жизни, нежели этот костлявый остроклювый мечтатель, сидевший в своем гнезде на „Древнем холме“[568]. Но сфера его интеллектуальной любознательности была такова, что он проявлял академический интерес даже к правлению и необычайно романтическому представлению о „Новом курсе“, витиевато осложненному утопическими идеологиями, что удивили бы даже мистера Рузвельта, который, по мнению Лавкрафта, собирался извлечь из своей президентской шляпы подлинное тысячелетнее царство Христа. Приукрашивания, внесенные Лавкрафтом, заключались в достаточных ассигнованиях для бедствующих джентльменов и ученых, баронской щедрости к крестьянству, обильных пожертвованиях для тех, кто желает практиковаться в искусствах и науках, строгом образовательном критерии для избирателей и постепенном замещении существующей денежной аристократии интеллектуальной»[569].
Лавкрафтовский идеальный «социальный фашизм» не походил ни на одну из форм правления, когда-либо существовавших на Земле, — определенно, не на европейские диктатуры, называвшиеся тогда «фашистскими». Он пропагандировал «дела, управляющиеся уполномоченными, которых назначил диктатор, избранный интеллектуальным и отобранным по образовательному критерию электоратом… Избирательные бюллетени должны выдаваться лишь тем, кто прошел как беспристрастную проверку умственных способностей, так и тест на экономические, социальные, политические и общие культурные знания; понятно, что возможности для образования всегда должны быть равными».
Когда Лавкрафт описал эту утопию Роберту Э. Говарду, тот благоразумно указал, что подобный элитарный с точки зрения интеллекта правящий класс, не будучи контролируемым, окажется таким же тираническим, как и любая другая элита. Что же до вопроса, который приходит на ум современному читателю, — как удержать диктатора, выбранного избирателями с каким бы то ни было коэффициентом умственного развития, от подтасовки результатов выборов или изменения конституции, чтобы оставаться у власти постоянно, — то Лавкрафт, кажется, над ним никогда и не задумывался.
С конца 1933 года лавкрафтовская критика Гитлера и фашизма стала более суровой. Нацисты, говорил он, в своем принуждении искусства служить своим политическим и экономическим целям почти также плохи, как и коммунисты. Гитлер, возможно, все еще оставался меньшим злом по сравнению с коммунизмом, но его «попытки управлять германской культурой, кажется, становятся менее, а не более разумными».
Последние три года своей жизни Лавкрафт объявлял себя «выступающим против нацистского племенного идеала». Он говорил о «трагедии тех новых философов, столь популярных в тоталитарных диктатурах, что превозносят безумие и требуют, чтобы образованность использовалась лишь в предвзятых пропагандистских целях». Он осуждал «безумные научные заблуждения… наблюдающиеся в нацистской Германии и Советском Союзе»[570]. Нацисты, заключил он, так же плохи, как и коммунисты. Как и большинство либеральных американцев, в гражданской войне 1936–1939 годов в Испании он симпатизировал республиканцам, но был смущен и встревожен сталинскими чистками за тот же период.
К 1935 году Лавкрафт избавился от увлечения фашистскими учениями. Он все еще поддерживал Рузвельта, но признавался, что озадачен проблемой, «как добиться пристойной разновидности социализма». Он отдавал предпочтение скандинавскому эволюционному развитию социализма, но сомневался, сработает ли это в Соединенных Штатах без coup d'etat[571]. Переворот мог бы привести «к какой-либо тиранической и деспотической группе вроде описанной в „У нас это невозможно“ Льюиса…[572] Современная политика — для старика это чересчур».
Помимо выходок Гитлера и его нацистов, на Лавкрафта повлияла книга Синклера Льюиса «У нас это невозможно» (1935): он упоминал этот роман, который прочел по частям в «Провиденс Бюлитин», в нескольких письмах. Другим воздействием послужила великолепная популяризация биологических наук — «Наука жизни» (1929–1934) Г. Дж. Уэллса, Джулиана Хаксли и Джорджа Ф. Уэллса[573]. Эту книгу в сентябре 1935 года Лавкрафту дал почитать Дж. Верной Ши. Лавкрафт назвал ее «бесспорно величайшим цельным описанием биологических знаний, которое я когда-либо встречал… Самая важная книга, которую я прочел в старости…»[574] Он держал ее у себя более года, читая и перечитывая заново.
Значимость «Науки жизни» здесь заключается в том, что ее авторы лаконично развенчали арийский миф: «Во-первых, такой вещи, как „арийская раса“, не существует. Существуют лишь группы народов различных рас, разговаривающие на языках арийского типа…
Во-вторых, не существует и такой вещи, как чистая „еврейская раса“. Термин „еврейский“ подразумевает общность с определенной религиозной и псевдонациональной традицией, в которой заключается и некоторая общность происхождения. Но сами евреи имеют явно смешанное происхождение…
В-третьих, нордическая раса, которой придано столь много политического значения, едва ли существует где-либо в состоянии, даже приближающемся к чистому. В Германии, например, нордические гены в значительной степени смешаны с альпийскими и, в меньшей степени, с генами средиземноморского происхождения; кроме того, произошло некоторое проникновение монгольских признаков с Востока…
В-четвертых, представителям нордической расы не принадлежат, как это часто утверждается, все великие достижения в человеческой истории. Величайшее из всех достижений, от варварства до цивилизации… было совершено на Ближнем или Среднем Востоке, вероятно, темноволосым народом средиземноморского типа — но определенно не высокорослой, светловолосой и голубоглазой нордической расой…»
Разочарование Лавкрафта в Гитлере и арийском культе усилило еще одно событие. В конце 1935–1936 учебного года Элис Шеппард вышла на пенсию, подарила Лавкрафту несколько своих книг и в августе уехала в Германию. Она планировала прожить там три года, а затем навсегда обосноваться Ньюпорте. В сентябре в квартиру на первом этаже на Колледж-стрит, 66 въехали новые жильцы. Хотя их низкий социальный статус «разбил сердце» Энни Гэмвелл, Лавкрафт сказал, что он «в старости стал демократичным», и поэтому не обеспокоился ими