Новобрачные Лавкрафты планировали сразу же отправиться в однодневное свадебное путешествие, но слишком устали для этого. На следующий день, «поменяв именную табличку на дверях квартиры на Парксайд-авеню и сообщив торговцам новую фамилию», они сели на поезд до Филадельфии и по прибытии остановились в гостинице «Роберт Моррис». Лавкрафт весело сообщал, что «отметиться в книге записи постояльцев как „мистер и миссис“ было очень легко, несмотря на полное отсутствие опыта».
Чтобы успеть к назначенному сроку по совместной работе с Гудини, им надо было напечатать рукопись до конца. В отеле «Вендиг» они нашли общественную стенографическую контору и за доллар взяли там напрокат пишущую машинку. На протяжении трех часов Соня сидела и диктовала с рукописного черновика, а Лавкрафт печатал двумя пальцами.
После, рассказывала Соня, «мы слишком устали для путешествия или чего-то еще»[284]. Она, вероятно, пришла в замешательство, увидев, что Лавкрафт остался твердо верен длинной ночной рубашке девятнадцатого века, это время как большинство мужчин перешли на пижамы.
На следующий день они совершили автобусную экскурсию по Филадельфии. Они закончили печатать «Заточённого с фараонами» и отослали его в контору «Виэрд Тэйлз». Не позднее чем через три недели Лавкрафт получил за свою работу сто долларов. Он настоял на том, чтобы потратить все эти деньги на обручальное кольцо с бриллиантами, уверяя сомневавшуюся Соню, что «они появятся откуда-нибудь еще».
Вернувшись в Бруклин, Соня вновь занялась своим магазином дамских шляпок, Лавкрафт же обдумывал, где найти то самое «откуда-нибудь еще», откуда «они появятся». Незадолго до этого бывший наниматель Сони Ферл Хеллер оставила бизнес. Соня и две ее партнерши арендовали для продажи шляпок магазин на 57–й улице в Манхэттене. Чтобы начать дело, Соня продала некоторые акции для оплаты поездки в Париж. Там она закупила шляпок и материалов для их воспроизведения. Магазин, однако, так и не стал приносить прибыль, поскольку цены оказались слишком высокими для покупателей.
Первые недели женитьбы Лавкрафта его письма бурлили радостным настроением. Он производил впечатление счастливого новобрачного, завоевавшего свою любовь, доказавшего свою возмужалость и готового покорить весь мир: «Двое как один. Еще один человек носит имя Лавкрафтов. Основана новая семья!»
«Другими словами, Старый Теобальд покоряет высоты на основе партнерства, и лучшие девять десятых группы есть нимфа, чья прежняя фамилия на дверной табличке по указанному выше адресу только что была заменена моей».
«Жаль, что вы не увидите дедулю на этой неделе, постоянно встающего в дневное время, оживленно суетящегося… И все это с перспективой регулярной литературной работы — моей первой настоящей работы — в недалеком будущем!
Мое здоровье в целом идеально. Стряпня С. Г. [Сони]… — последнее слово в совершенстве… Она даже готовит съедобные оладьи из отрубей! …И — mirabile dictu — она, по крайней мере, пытается заставить меня выполнять упражнения Уолтера Кампа, известные как „Ежедневная дюжина“![285].. Пока я не испытывал головной боли, с тех пор как прошла та, что была вызвана спешкой из-за дела Гудини — Хеннебергера. Определенно, Старый Теобальд энергичен, как никогда прежде!»[286]
«Регулярной литературной работой» была надежда, что мисс Такер наймет его в качестве критика в «Ридинг Лэмп». Обдумывая это, мисс Такер тем временем предложила Лавкрафту начать документальную книгу о таких сверхъестественных пережитках, как колдовство и дома с привидениями в Америке. Она продавала бы ее как его литературный агент. Лавкрафт начал собирать материалы.
Он изливал похвалы своей невесте. Он считал, что она спасла его от возможного самоубийства: «Для человека моего темперамента более активная жизнь требует многих вещей, без которых я мог обходиться, сонно и инертно плывя по течению, избегая мира, который изнурял меня и внушал отвращение, и не имея никакой цели, кроме пузырька с цианидом, когда закончатся мои деньги. Прежде я намеревался следовать именно этому курсу и был полностью готов обрести забвение, когда бы ни иссякли деньги или же ни выросла слишком чрезмерно для меня полнейшая апатия, — как вдруг, около трех лет назад, в круг моего сознания вошла наш великодушный ангел С. Г. Г. и начала сражаться с этой идеей противоположной идеей борьбы и наслаждения от жизни через награды, которые принесет эта борьба».
Он рассказывал, как Соня вселила в него «необходимость „проснуться и покорить“… Нью-Йорк! Конечно же! Где же еще человек может ожить, когда у него нет собственной жизнестойкости и ему необходим магический толчок внешнего побуждения к активной жизни и результативному труду?».
Они решили не позволять денежным буржуазным предрассудкам вставать на их пути. Плата за квартиру Сони не зависела от того, жил ли в ней Лавкрафт или нет, и он надеялся вскоре оплачивать свою долю расходов. Он извинился за то, что не рассказал тетушкам о своих планах жениться, сославшись в качестве оправдания на свою «ненависть к сентиментальным розыгрышам и тем тягостным, ничего не решающим уговорам, к которым смертных всегда побуждают радикальные шаги…».
Достойно сожаления, что этим большим надеждам суждено было рухнуть столь основательно, особенно когда, казалось бы, Лавкрафт все-таки почти добился успеха. Он смог бы, если бы не сочетание личных недостатков, неверных решений и просто невезения, словно сговорившихся уничтожить его. Несмотря на преданность Сони, привычки и установки тридцати трех лет нельзя было легко изменить.
Вскоре домашнее хозяйство Лавкрафта — Грин стало испытывать трудности. Финансовое положение Сони ухудшилось. Поскольку дела в магазине на 57–й улице шли плохо, она ушла из него и открыла собственное шляпное дело в магазинчике, который прежде арендовала и снабжала в Бруклине. Здесь, увы, покупательницы еще меньше могли позволить себе покупать модные шляпки.
Затем оставалась детская зависимость Лавкрафта от своих теток. Вместо того чтобы пользоваться услугами какого-нибудь нью-йоркского банка, он продолжал разрешать им заведовать его деньгами и скупо выдавать проценты из его ипотечного обязательства. Стоило ему получить чек от «Виэрд Тэйлз» или откуда-нибудь еще, он отправлял его тетушкам, чтобы они могли получить по нему деньги и отослать их ему. Когда его обувь или другие предметы одежды требовали починки, он тоже отправлял их тетушкам — те отдавали вещи в ремонт в Провиденсе и затем высылали обратно.
На протяжении двух лет — в среднем раз в неделю, а иногда и чаще, — он писал длинные письма Лилиан Кларк, не считая более редких посланий Энни Гэмвелл. Письма миссис Кларк часто изобиловали утомительными мелочными подробностями повседневной жизни. В них рассказывалось о его еде, одежде, экскурсиях и встречах с друзьями. Хоть и менее интеллектуальные, нежели некоторые из его других писем, они дают практически каждодневный отчет о его делах в Нью-Йорке.
В ответ Лилиан Кларк высылала своему племяннику провиденсские газеты и массу вырезок, не позволяя таким образом истираться «серебряной пуповине»[287]. Лавкрафт никогда не принимал близко к сердцу фразу в свадебной церемонии об «отречении от всех других». В своем первом после свадьбы письме миссис Кларк он убеждал обеих тетушек приехать и жить с ним: «А теперь, семья, приезжайте на празднование! Вы — и это уже не подлежащее изменению решение Судьбы — собираетесь жить здесь постоянно! Отрицательный ответ не принимается, а если вы не приедете добровольно, то будете похищены! То же самое относится и к Э. Э. Ф. Г. [Энни Гэмвелл]…»[288].
Но тетушки приглашение не приняли. Впрочем, той весной Энни Гэмвелл останавливалась у них, поскольку она хотела также повидаться и со своими друзьями в Нью-Джерси. Соня написала Энни письмо, источающее радушие:
«Дорогая!
.. Я так рада, что вы приедете!.. Моя дорогая, я вправду надеюсь, что вы сможете остаться надолго! …Не могу дождаться, когда же вы приедете сюда…
С любовью, ваша Соня».
Лавкрафт добавил обещание показать город и попросил выслать еще кое-какую одежду. Ему также доставили из Провиденса множество предметов домашней мебели, поскольку он утверждал: «Я не смог бы жить где-либо без своих собственных семейных вещей — мебели, знакомой мне с детства, книг, которые читали мои предки, и рисунков, выполненных моими матерью и бабушкой». Друзья поражались той основательности, с которой он взялся за перевозку Провиденса в Бруклин. Ненужную мебель в Провиденсе — раскладушку, комод и газовую плиту — отдали Эдди, еще Лавкрафт оставил глобус звездного неба.
Пока же он наслаждался жизнью. Он купил модели-сувениры Вулворт-билдинг и Статуи Свободы, объяснив: «Я так люблю Нью-Йорк, что собираюсь перетащить кое-что от него домой»[289].
Дополнительная напряженность в браке, как открылось Соне, была вызвана своеобразными привычками и мировоззрением ее мужа. Хотя она, возможно, и пыталась делать на это милое лицо, он был слишком прохладным возлюбленным. Он никогда не говорил слова «любовь», а его представление о словесном выражении любви заключалось во фразе: «Моя дорогая, ты даже не представляешь, как высоко я тебя ценю». Его успехи в нежных физических контактах заключались в переплетении своего мизинца с ее и выдавливании из себя «ап!».
Лавкрафт пытался перестроиться с ночного образа жизни. В мае, когда Мортон пригласил его на собрание литературного клуба, он ответил, что не сможет прийти, если у Сони не получится появиться там тоже, добавив: «Обычно ей приходится рано заваливаться спать, и я должен приходить в соответствующее время, поскольку она не может лечь спать, пока не лягу я…»