Хотя Лавкрафт и придал франко-канадцам статус «настоящих людей», черных он все еще не признавал: «Теперь наиковарнейшей загвоздкой в проблеме негров является тот факт, что она действительно двойственна. Черный есть безмерно низшее существо. Среди современных несентиментальных биологов — видных европейцев, для которых не существует проблемы предрассудков, — в этом отношении вопроса быть не может. Однако есть также и тот факт, что существовала бы очень серьезная и весьма законная проблема, даже если бы негры были равны белым людям».
Эта проблема, по его словам, заключается в том, что две несходные расы — различных традиций и обычаев — при совместном проживании встретили бы огромные трудности — из-за неизбежной враждебности, возникшей между ними, пока они полностью не слились бы, или «онечистокровились».
В обсуждение «негритянского вопроса», однако, вкрадывается новая нотка. Пускай Лавкрафт и ошибается, полагая, что ученые сошлись на том, что негры — «безмерно низшие существа». Они не сошлись тогда, не сходятся и ныне. Пускай он и преувеличивает трудности ассимиляции. Но, по крайней мере, он выказывает некоторое сочувствие черным, а не презрение и ненависть: «Никто не желает им существенного вреда, и все бы возрадовались, если бы нашелся какой-либо способ облегчить те трудности, с которыми они сталкиваются…»[494] Он предлагал, помимо прочего, выделить им некоторые штаты.
Хотя Лавкрафт и продолжал напыщенно разглагольствовать о природе человеческих рас и судьбах человечества, отнюдь не обладая достаточными знаниями для этого, он проявлял все возрастающее осознание пустоты и поверхностности своих ранних изречений. Он заметил о своей прежней вере в принуждение масс к моральной чистоте: «Я отношусь с насмешкой к некоторым фанатичным средневозрастным придиркам, коими я частенько блистал в старые денечки „Кляйкомола“!» В его папках хранились экземпляры «„Консерватив“, такие напыщенные и глупые, что я не позволил бы прочитать их хладнокровному нелюбителю ни за какие деньги»[495].
Запоздало, но все же он начал взрослеть.
Глава шестнадцатаяОЗАДАЧЕННЫЙ БАРД
Я видел Юггот на Краю и Йит,
Зловещую Каркозу, что в Гиадах.
А в илистой пучине океана
Я зрел могилу, в коей Он лежит —
Кто был, кто будет. Помню я полет
На бьякхи и на шантаке верхом,
Где Кадаф над бескрайним вечным льдом
Свой ониксовый замок зло несет[496].
Лин Картер «Вне»
За последние шесть лет своей жизни Лавкрафт путешествовал больше, чем когда-либо прежде. У него появилось еще больше друзей, и его взгляды стали более зрелыми и реалистичными. Выросла его литературная техника. В то же время его литературная производительность сократилась, а попытки издаться приносили все больше разочарований.
Он был угнетен все возрастающей убежденностью в провале. Затворничество, которое он культивировал столь долго, теперь виделось ему ошибкой: «В детстве я был практически инвалидом — нервной развалиной с тысячей побочных немощей, и, вообще говоря, физически встал на ноги лишь в тридцать лет. Да и мой выход из отшельничества никогда не был полным. Я, несомненно, вырвался из запоздалой юности вполне достаточно, чтобы путешествовать самостоятельно — насколько позволяли скудеющие финансы — и лично встречаться с разными людьми, с которыми ранее общался только посредством переписки, но это чересчур отсроченное самовведение в мир не „захватило“ так основательно, как это могло бы произойти, будь я хронологически моложе. Эпоха экспансии и позднего рассвета была относительно короткой и сменилась чем-то вроде медленного дрейфа назад к отшельнической жизни моей юности. Перспективы увядали и сокращались, а блеск тревожного ожидания мерк все больше и больше — пока наконец я не увидел, что бескрайние горизонты один за другим оборвались. Прежде чем я это осознал, я по сути, снова был в своей раковине. Я возненавидел Нью-Йорк, куда переехал, словно отраву, и вернулся в Старый Провиденс через два года и три месяца после своего выступления. Старость говорит: ты не можешь быть гибким и открытым, когда холод четвертого десятка касается твоих костей»[497].
Частично это правда, а частично — психологическая защита. В 1931 году, когда Лавкрафт написал эти строки, он путешествовал больше и встречался с большим числом людей, нежели когда-либо прежде. Однако, хотя его подвижность и искушенность росли, его надежды росли еще быстрее, поэтому ему и казалось, что он откатывается назад. Его разговоры о «холоде четвертого десятка» — вздор. Некоторые люди и после сорока лет осуществляли полную смену рода деятельности, например, переходя из бизнеса в медицину, из пастырства в антропологию, из армии в писательство или из юриспруденции на сцену.
Он утратил иллюзии относительно своих любимых сред — Древнего Рима, георгианской Англии и колониальной Америки: «Я понимаю, что римляне были в высшей степени прозаичным народом, верным всем практичным и утилитарным принципам, которые я так ненавижу, и не обладавшим ни гениями, подобным древнегреческим, ни очарованием северных варваров».
«За исключением некоторых избранных кругов, я, без всякого сомнения, нашел бы свой восемнадцатый век невыносимо грубым, ортодоксальным, надменным, ограниченным и искусственным… То, на что я оглядываюсь с ностальгией, — это мир грез, придуманный мною в возрасте четырех лет по картинкам из книг и георгианским улочкам на холмах Старого Провиденса»[498].
История Дартмутского колледжа[499], которую он редактировал, изменила «мое представление о жизни восемнадцатого века в Коннектикутской долине: люди там были, несомненно, грубее и более фанатичны в религиозном плане — даже вплоть до периода Войны за независимость, — нежели я полагал прежде».
Чувство ускользающего времени угнетало его: «Недавно меня ужаснула нехватка времени относительно дел, которые мне необходимо выполнить: годы бегут, а в моей программе так ничего и не достигнуто, — поэтому я пытаюсь разработать принципы сбережения, которые выжмут из меня еще немного старческих продуктов»[500].
Однако он никогда не экономил времени на письмах или некоммерческих излияниях вроде путевых заметок о Квебеке. Он также восхвалял праздность, оправдывал леность и безделье. Одобрять бездеятельность и затем выражать недовольство, что дела до сих пор не сделаны, — это случай пирога, который два раза не съешь.
Сожаления об упущенных возможностях наполнились горечью. Он жалел, что не учился в колледже: «Я знаю, что был бы безмерно богаче — менее неловким, застенчивым и более приспособленным к жизни, — позволь мне здоровье в юности пройти традиционный курс обучения, сопровождающийся общественной деятельностью».
Он жалел, что не работал над своим телосложением. Дерлет, напоминавший белокурую гориллу, намекнул, что предпочел бы выглядеть утонченным эстетом. Лавкрафт ответил: «Черта с два, я хотел бы действительно выглядеть как человек, который, возможно, в дни своего давно минувшего расцвета играл в футбол!»[501] Он оценивал себя следующим образом: «Все те „страдания“, что я перенес, в значительной степени выражаются в форме безрадостного падения — за исключением устремлений, — общего чувства тщетности во вселенной и постоянного ухудшения в плане земных успехов».
«…Мне необходим коммерческий агент — или если бы только мой хлам был достаточно существенным, чтобы быть весомым товаром. Нехватка хоть какой-либо практической расчетливости у меня такова, что можно предположить лишь отсутствие или раннее удаление определенной группы клеток из моего старческого серого вещества мозга!»[502]
Соня могла бы сделать из него превосходного агента — но он ее прогнал.
Мы можем приблизительно оценить доходы и расходы Лавкрафта за этот период по информации, разбросанной в его письмах. С пределом погрешности примерно в 150 долларов, я полагаю, что он тратил за год в среднем около 1470 долларов[503].
По моим оценкам, оригинальным сочинительством Лавкрафт зарабатывал около трехсот долларов в год. Сюда входят деньги, полученные от Фарнсуорта Райта, обычно платившего ему за оригинальные работы полтора цента за слово, его доля за «Чрез врата Серебряного Ключа» и 595 долларов за два рассказа, проданные журналу «Эстаундинг Сториз» («Удивительные истории»). Я полагаю, что он получил по пять долларов за каждое из пяти стихотворений, проданных Райту, и в общей сложности пятьдесят долларов за публикации в нескольких антологиях.
Остаются еще два источника дохода: проценты и амортизация закладной на каменоломню и его заработок с «призрачного авторства». Что касается закладной, доподлинно нам известно лишь то, что на момент смерти Лавкрафта его вложенный капитал составлял пятьсот долларов. В начале двадцатых годов капитал был около двенадцати или тринадцати тысяч, но Лавкрафт, несомненно, тратил его не стесняясь. Нам не известно, когда и насколько быстро он истощился, за исключением замечания Лавкрафта в 1927 году о «шансе потерять свою скромную тысячу, если бы мне пришлось когда-нибудь лишить его права пользования»[504].
Судя по всему, его ежегодный дефицит, который он покрывал из капитала, был много больше в начале двадцатых годов, когда он был более беззаботным транжирой, а его доходы незначительными, нежели в тридцатых, когда он освоил множество уловок по экономии и упрочился, хотя и не совсем надежно, как писатель и корректор. Если допустить, что его капитал составлял тысячу долларов в 1931 году и пятьсот в 1936–м, то его ежегодный дефицит должен был составлять сто долларов. Если это действительно так, то в тридцатых годах его ежегодный доход от закладных — при шести процентах в качестве ставки — должен был в среднем составлять около сорока пяти долларов.