Подруга Энни Гэмвелл, мисс Шеппард с 1900 года преподавала в средних школах Провиденса немецкий язык.
Хотя и не имея немецких корней, она была такой ярой германофилкой, что прекратила подписку на «Нью-Йорк Тайме», когда газета осудила Гитлера.
Мисс Шеппард, занимавшая в доме Мамфорда первый этаж, сообщила Энни Гэмвелл, что жильцы с верхнего этажа съезжают, и та решила занять его вместе со своим племянником. Вся арендная плата составляла бы всего сорок долларов в месяц (столько же, сколько Лавкрафт платил на Барнс-стрит, 10), и они делили бы ее меж собой. Они стали бы обладателями пяти просторных комнат, а из Университета Брауна, чьей собственностью являлся дом, подводились горячая и холодная вода и паровое отопление.
Лавкрафт смирился с мучениями переезда, потому что дом был «колониальным». Пусть в нем и не было настоящего веерообразного окна над парадным входом, зато его заменяла почти не уступающая по качеству резьба.
Лавкрафт переезжал с 21–го по 23–е мая, две последующие недели он обустраивал свои владения и помогал с переездом тетушке. Энни Гэмвелл обедала в пансионате Феддена, не далее чем в квартале от нового дома, и иногда Лавкрафт присоединялся к ней.
Обосновавшись, Лавкрафт завел рапсодии о своем новом жилище: «Восхищаясь подобным [колониальными домами] всю свою жизнь, я нахожу нечто волшебное и фантастическое в опыте постоянного проживания в одном из них впервые. Зайти домой через резной георгианский портал и сесть у белого колониального камина, созерцая через секционное окно море вековых крыш и сплошной зелени… Я все еще боюсь, что зайдет какой-нибудь музейный сторож и выгонит меня отсюда по закрытии в шесть часов вечера!»
«В этом доме действительно обитали люди в париках, бриджах и треуголках!»[556]
Лавкрафт ошибался относительно возраста дома Мамфорда. Он считал, что здание было построено около 1803 года, тогда как в действительности оно было возведено в 1825, когда уже давно исчезли парики, бриджи и треуголки. Но все же дом был выдержан в стиле восемнадцатого века.
На протяжении недели-другой Лавкрафт пребывал в исступлении, и он навсегда полюбил этот дом. Вскоре он подружился со всеми соседскими кошками. Этим кошкам позволяли собираться на соседней крыше пониже, где они спокойно сидели, по-кошачьи игнорируя друг друга, прежде чем разойтись по своим делам. Лавкрафт назвал это племя братством «Каппа Альфа Тау», или КАТ[557]. Буквы обозначали «Kompson Ailouron Taxis», или «Компания Грациозных Кошек». Всю свою оставшуюся жизнь он описывал в письмах проделки КАТ.
Четырнадцатого июня мисс Шеппард позвонила в дверь Энни Гэмвелл, чтобы пригласить ее на прием у ректора Университета Брауна после церемонии вручения дипломов. Спеша открыть, Энни Гэмвелл упала с лестницы и повредила лодыжку.
Миссис Гэмвелл провела три недели в больнице и вернулась домой с ногой в гипсе. Два месяца она пользовалась услугами сиделки и после снятия гипса в августе ходила на костылях. Днем, когда сиделка брала перерыв, Лавкрафту приходилось оставаться дома, чтобы принимать посетителей. Он вынужден был отказаться от запланированной поездки на собрание НАЛП в июле.
Лавкрафт был склонен падать духом при любой обременительной рутине. Он жаловался: «…Мои нервы расшатаны к черту из-за моего „заключения“… Целый год… вычеркнут из моей жизни». Лишь к концу 1933 года миссис Гэмвелл смогла выходить без трости.
Пока Энни Гэмвелл была больна, Уилфред Талман соблазнил Лавкрафта на еще одну неоплачиваемую работу. Он занял пост редактора ежеквартального журнала Голландского общества Нью-Йорка «De Halve Maen»[558]. Название означает «Полумесяц» — по имени корабля, на котором Генри Гудзон открыл реку, носящую его имя. Статья в тысячу четыреста слов, озаглавленная «Некоторые голландские следы в Новой Англии», повествует о попытках голландцев утвердиться на этой территории в ранние колониальные времена.
Талман написал несколько рассказов для «Виэрд Тэйлз». Один из них («Две черные бутылки», опубликован в номере за август 1927 года) Лавкрафт перерабатывал и внес изменения в диалог, что не понравилось Талману. Он отомстил при работе над «Некоторыми голландскими следами», когда, по его словам, «придирался в переписке к орфографии, пунктуации и историческим фактам, пока рукописный текст, устроивший нас обоих, не достиг размеров книги»[559].
В 1933 году политические взгляды Лавкрафта изменились. Какое-то время он открыто сочувствовал фашизму. Хотя он и не уверовал полностью и слепо в фашистские доктрины, его можно было бы назвать попутчиком фашистов. Подобным образом многие американские интеллектуалы того времени, включая и некоторых молодых друзей Лавкрафта вроде Роберта Барлоу, стали попутчиками коммунистов.
В отличие от своей сестры Лилиан, Энни Гэмвелл была человеком живых социальных инстинктов. Непосредственное общение на протяжении нескольких месяцев с друзьями тетушки из консервативного предпринимательского класса лишило Лавкрафта всяких иллюзий относительно этих «лучших людей». Он нашел их глупыми, нудными, чуждыми эстетизма и интеллектуальности, полными «невежества, распущенных мыслей, бездумных привычек, трусливых уверток» и других недостатков.
Ксенофобия Лавкрафта, угасшая было, разразилась вновь. В его письмах за 1933 год содержится множество примеров разглагольствований против национальных меньшинств. Он неистовствовал по поводу «чуждого и эмоционально отталкивающего культурного потока» и «безжалостной предприимчивости» евреев, их мнимого контроля над американскими газетами посредством рекламы, из-за которой «вкус коварно формируется по неарийскому образу». Его раздражали иммигранты: «копошащиеся крестьяне», «вонючие полукровки», «ублюдки из гетто» и «отбросы и отребье своих стран… слабовольные людишки, не способные удержаться на плаву среди собственного народа»[560].
Он пытался проводить различия между расой и культурой: «Семитская кровь нисколько не могла нам повредить…» «Беда еврея не его кровь… но его… враждебная культурная традиция». Впрочем, он все еще говорил об «арийских расовых инстинктах», утверждая, что нордическая раса «мыслит, чувствует и действует в характерной нордической манере до тех пор, пока остается превалирующей старая кровь»[561].
В действительности Лавкрафт так и не отделался от своих псевдонаучных расовых убеждений. Он утверждал не только то, что арийские завоеватели принадлежали к нордической расе (неправдоподобно), но также и то, что они доказали свое превосходство, навязав свой язык побежденным. Никто из арийцев, говорил он, никогда не утрачивал родную арийскую речь (неверно)[562].
Он все еще изображал неловкость в присутствии людей, отличных от него самого. Когда он писал о «латинской полукровизации» Провиденса, то заметил: «Нужно приехать на Юг в Ричмонд, чтобы найти город, в котором и вправду чувствуешь себя как дома — где встречный обыкновенный человек выглядит так же, как и ты, имеет такой же тип чувств и воспоминаний и реагирует почти так же на идентичное воздействие».
Его донимали не только «запаршивевшие шайки извращенных чужаков» в Нью-Йорке, но и обитавшие там мнимые литераторы и интеллигенция, чей «тип также вызывает у меня крайне неприятную смесь дискомфорта и скуки… Я ощущаю себя исследователем среди странного африканского или полинезийского племени… и чувствую себя до некоторой степени неловко, если не присутствует еще несколько „белых людей“ — обыкновенных людей из настоящей Америки»[563].
Переедь Лавкрафт когда-нибудь жить на Юг, он нашел бы большинство южан не более близкими по духу и приятными, нежели Нью-йоркцев, бизнесменов, интеллектуалов и представителей национальных меньшинств. Например, их оскорбили бы его религиозные взгляды. В подобном психическом состоянии для Лавкрафта почти каждый представлял собой неприятное общество.
Отвергнув ранее большинство своих соотечественников как «буржуа», «стадо» или «чернь», Лавкрафт считал отвратительными людей столь многих классов, что едва ли кто и оставался, кого можно было бы отнести к «обыкновенным людям из настоящей Америки». Однако при личном общении с людьми, как бы ни презирал он их абстрактно, его утонченные манеры так хорошо скрывали любую неприязнь, что его друзья с трудом воспринимали его мизантропические вспышки серьезно.
Я полагаю, что главной причиной лавкрафтовской мизантропии было не то, что остальные делали или говорили, а тот факт, что они преуспевали в жизни, в то время как он — нет. Несмотря на свой мощный интеллект, превосходное культурное окружение, унаследованный социальный статус «старого американца» и монашескую бережливость, Лавкрафту не удавалось полностью обеспечивать себя. Контраст изводил его, и порой он готов был выместить свое недовольство на ком угодно.
Один из друзей Лавкрафта сказал: «Расовая мономания Говарда была настолько близка к безумию, насколько я только могу себе представить». Определенно, разглагольствования Лавкрафта на эту тему наводят на мысль о заключении психиатра Гарольда Сирлза, на которого я уже ссылался ранее. Доктор Сирлз утверждает, что для страдающих психозом абстракции более реальны, нежели конкретная реальность, и они реагируют на них с большим чувством, чем на реальность[564]. Это не означает, что у Лавкрафта был психоз, но та степень, до которой он мог выйти из себя из-за абстракций вроде «расовый инстинкт» и «культурные потоки», предполагает психологическое нарушение не меньшего уровня.
30 января 1933 года Адольф Гитлер был приведен к присяге в качестве канцлера Германии президентом фон Гинденбургом (которым Лавкрафт восторгался). За последующи