агрессии ("воли к власти" Ницше), работы эго и в некоторых случаях чистой
иррациональности. Под внешне безмятежным фасадом буржуазной жизни кипят мощные
эмоциональные силы, которые с трудом контролируют социальные ограничения.
Лавкрафт детально излагает свои взгляды в статье "Лорд Дансени и его работы" (1922):
Современная наука, в конечном счете, оказалась врагом искусства и удовольствия; ибо
вскрыв перед нами весь низменный и прозаичный базис наших мыслей, мотивов и действий,
она лишила мир волшебства, чуда и всех тех иллюзий героизма, благородства и
жертвенности, который обычно при романтичной подаче звучали столь впечатляюще.
Действительно, без преувеличения можно сказать, что открытия в психологии и
химические, физические и физиологические исследования в большой степени уничтожили
эмоциональный компонент для информированных и искушенных людей, разложив его на
составные части - разумная идея и животный импульс. Так называемая "душа" со всеми
своими чахоточными и приторными свойствами сентиментальности, благоговения,
искренности, набожности и тому подобного погибла от этого анализа.
Крайне интересное утверждение. Вопреки претензиям Лавкрафта на интеллектуальную
независимость от своей эпохи, очевидно, что он впитал достаточно викторианской веры в
"героизм, благородство и жертвенность", чтобы его потрясло откровение, данное Ницше и
Фрейдом, об их "низменном и прозаичном базисе". В тот момент он склонился к своего
рода эстетическому декадентству, что позволяло этим иллюзиям отчасти продолжать
существовать именно благодаря их искусственности. В "Лорде Дансени и его работах" он
продолжает:
Искусство разрушено до основания окончательным осознанием вселенной, которое
показывает, что для всех и каждого мир - всего лишь помойная куча, разукрашенная нашим
собственным восприятием. Оно будет спасено, если такое возможно, следующим и
последним шагом в развенчании иллюзий: пониманием того, что окончательное осознание и
правда - сами не имеют ценности и что, дабы достигнуть подлинного художественного
удолетворения, мы должны искусственно ввести ограничения сознания и подделать
рисунок жизни, привычный для всего человечества, - вполне естественно, тот старый
добрый рисунок, что первым нащупала и подарила нам древняя, слепая традиция. Когда мы
увидим, что источник всех радостей и страстей, - немое чудо и невежество, мы будем
готовы вновь играть в старую глупую игру слепца с глумливыми атомами и электронами
бесцельной бесконечности.
Мы не можем вернуться к блаженному неведению о нашем ничтожестве в космической
схеме вещей и о пустоте высоких идеалов, что позволяли предыдущим векам придавать
человеческим деяниям иллюзию значительности. Каково же решение?
Тогда мы станем по-новой почитать музыку и тембр божественного языка и получать
эпикурейское наслаждение от тех комбинациях идей и фантазий, которые откровенно
искусственны. Мы не сможем вернуть серьезное отношение к эмоциям - интеллект
категорически против, - но сможем кутить в Аркадии из дрезденского фарфора, созданной
авторой, который станет играть со старыми идеями, настроениями, типажами,
ситуациями и световыми эффектами в искусной живописной манере; манере, окрашенной
нежным воспоминанием о падших богах, однако никогда отступающей от космического и
чуть сатирического понимания истинной микроскопической ничтожности людей-
марионеток и их мелочных отношений друг с другом.
Есть серьезные сомнения, что эти утверждения точно применимы к творчеству Дансени,
но в тот момент в интересах Лавкрафта было утверждать, что это именно так; в любом
случае, совершенно ясно, что он говорит о себе и о собственных попытках примириться с
этическими и эстетическими последствиями (как он их видел) современной науки.
Любопытно, что новая декадентская эстетика Лавкрафта прекрасно соответствовала
склонности, которую он давно выказывал, - той, что в значительной мере объединяла его с
интеллигенцией того времени: презрению к XIX веку. Мальчик, который без труда
впитывал классическую прозу и поэзию, но находил лишь томительную скуку в авторах
XIX века (Теккерей "навевал дремоту"), нашел полностью созвучным себе отречению от
викторианства, которое проявляли многие поэты и критики конца XIX - начала XX века.
Для Лавкрафта, благодаря его раннему знакомству с предыдущей литературной
традицией, это усилие не было таким сложным, как для многих его современников; на
самом деле, можно сказать, что декадентская фаза стала для него способом сохранить
сколько можно подлинного классицизма в свете новейшей научной информации.
Рассмотрим вопрос морализма. Лавкрафт в действительности никогда придерживался
классических представлений о литературе, как об учителе или руководстве к действию;
когда он возвещал классические идеалы "вкуса" и "элегантности", он ограничивал их
влияние исключительно вопросами стиля и содержания (избегать сленга и "низких" тем),
лишая их суровых моральных обертонов. То есть, в свои ранние годы Лавкрафт не столько
бунтовал против классического морализма, сколько попросту игнорировал его. В
декадентской фазе бунт стал осознанным; но интересно, что Лавкрафт предпочел избрать
козлом отпущения викторианство, а не классицизм, - вероятно, из-за того, что реальная
мораль, проповедуемая последним, была, как он начал понимать, во многом его
собственной, тогда как первым - нет. Как он писал в "Этюде редактора" ("Консерватор",
июль 1923 г.):
Время... определенно, бросить вызов стерильному и истраченному молью викторианскому
идеалу, что заразил англосаксонскую культуру на три четверти столетия и породил
мутную "поэзию" поношенных сентиментальностей и напыщенных пошлостей; серенькую
прозу, полную неуместной дидактичности и безвкусной надуманности; отталкивающе
ужасную систему формальных манер, костюмов и убранств; и, хуже всего, художественно
кощунственную архитектуру, чья неописуемая невдохновенность одинаково превосходит
терпение, понимание и глумление.
Ничто здесь не пощажено - проза, поэзия, архитектура, социальные нормы. В последнем
пункте Лавкрафт не всегда бывал так суров к викторианцам (в 1927 г. он одобрительно
отзовется о викторианских "манерах и концепции жизни как искусства"), но однообразное
порицание более удовлетворяло его нынешним целям.
Если у этих взглядов и имелся литературный источник, то это Оскар Уайльд. Вряд ли,
взгляды Лавкрафта действительно были порождены Уайльдом; скорее, Лавкрафт нашел
Уайльда крайне внятного выразителя взглядов того сорта, который он сам смутно начал
принимать. В "Заключительных словах" (сентябрь 1921 г.) он приводит следующие
сентенции из предисловия Уайльда к "Портрету Дориана Грея" (1891):
Художник не стремится что-то доказывать... Художник не моралист. Подобная
склонность художника рождает непростительную манерность стиля. Не приписывайте
художнику нездоровых тенденций: ему дозволено изображать все... Во всяком искусстве
есть то, что лежит на поверхности, и символ... И кто раскрывает символ, идет на риск. В
сущности, Искусство - зеркало, отражающее того, кто в него смотрится, а вовсе не
жизнь... Всякое искусство совершенно бесполезно.
Как мы скоро увидим, Лавкрафт находил их особенно полезными при защите
мистической прозы.
Есть две важные оговорки, которые следует держать в уме, изучая декадентскую
позицию Лавкрафта: во-первых, он явно желал верить, что его позиция не связана -
полностью или вообще - с авангардизмом; во-вторых, он не испытывал желания вслед за
декадентами отказываться от викторианства на уровне норм поведения. Что касается
первого пункта, позвольте мне полностью привести абзац из "Этюда редактора" от июля
1923 г., который я процитировал выше:
Что есть искусство, как не вопрос впечатлений, картин, эмоций и симметричных
ощущений? В нем должна быть острота и красота, а больше ничто не считается. В нем
может быть, а может отсутствовать последовательность. Если оно касается
поверхностного или простых фантазий, или сочиняется в возрасте простодушия, оно,
скорее всего, будет отличаться ясным, нерваным рисунком; но если касается
индивидуальных реакций на жизнь в сложном и аналитическом возрасте, а такова большая
часть современного искусства, то оно склонно распадаться на обособленные записи
скрытых переживаний и предлагать свободно связанную ткань, которая требует от
зрителя особого умения различать и копировать настроение художника.