реальные основы искусства сильно отличаются от тех, которые принимал, как должное,
чопорный девятнадцатый век.
Итак, ныне Лавкрафт приветствовал идею быть "современным"!
И все же Лавкрафт никоим образом не был в стане модерннистов. Несколько крайне
интересных документов того периода подтверждают это с большой выразительностью.
Определенно, необычно, что две великих вехи модернизма - "Улисс" Джойса и "Бесплодная
земля" Элиота - вышли в одном, 1922, году; но их совпавшее появление заставило
Лавкрафта в той или иной манере обращаться к ним. Он прочел "Бесплодную землю", как
только она впервые вышла в Америке, в ноябрьском "Dial" 1922 г. (в Англии она была
напечатана в журнале Элиота "Criterion" за октябрь) и, более того, сохранил этот номер; в
мае 1923 г. он уговорил Фрэнка Лонга, который собирался навестить его в Провиденсе,
привезти ему книжную версию (напечатанную Boni & Liveright в конце 1922 г., хотя
датированную 1923 г.), так как она содержала примечания Элиота к поэме. Особенно он
ломал голову над финальным "Shantih. Shantih. Shantih", заявляя, что "примечания должны
сказать или хотя бы по-модернистски намекнуть, что это".
Однако задолго до этой даты Лавкрафт успел написать один - или оба своих отзыва на
"Бесплодную землю". Первый - редакционная статья в "Консерваторе" марта 1923 г.,
озаглавленная "Rudis Indigestaque Moles" (взято из "Метаморфоз" Овидия: "нерасчлененная
и грубая глыба"). Начиная с обвинений самиздатовцев в целом в "самодовольном
безразличии.. к нынешнему состоянию литературы и вообще эстетики", Лавкрафт далее
возвращается к излюбленному аргументу, что наука радикально изменила наше
отношение к миру, а, следовательно, и отношение к искусству. "Былые героические
пафосы, благочестие и сентиментальности мертвы для искушенных; и под угрозой отчасти
даже наши оценки природной красоты". "Бесплодная земля" - один из результатов этого
состояния смятения и беспорядка:
Здесь мы узреем практически бессмысленный набор фраз, заумных аллюзий, цитат,
жаргона и вообще обрывков, преподнесенный публике (неважно, как мистификация или
нет), как нечто, оправдываемое нашим современным разумом с его новейшим осознанием
нашей суматошной тривиальности и беспорядочности. И узреем публику, или
значительную ее часть, принимающую эту смехотворную смесь, как нечто жизненное и
типичное; как, цитируя ее спонсоров, "поэму глубочайшего значения".
Это одно из самых печально знаменитых доказательств предполагаемой
нечувствительности Лавкрафта к модернизму и присущего ему эстетического
консерватизма; но сложно представить, как еще он мог реагировать на этой стадии.
Следует также указать, что и многие другие обозреватели - не только закоснелые
викторианцы вроде Дж. С. Сквайра, но и умеренные модернисты вроде Конрада Айкена -
находили поэму невразумительной или, по меньшей мере, двусмысленной и бессвязной,
хотя некоторые не считали ее в этом смысле плохой. Что же до Лавкрафта, то к тому
времени он перестал буквально следовать литературным формам XVIII века - или, по
крайней мере, требовать, чтобы все остальные поэты так делали, - однако нарочитая
беспорядочность "Бесплодной земли" с ее свободным стихом и видимым отсутствием
логики столь раздражала его, что он видел в это поэме реальный пример эстетического
распада современной цивилизации, что сочли необходимым выразить и другие
обозреватели. Уважаемый критик Луис Антермейер написал рецензию, которая отчасти
отражает отношение к этой работе самого Лавкрафта:
Как эхо нынешней безнадежности, как картина распада, разрушения тех основ, на
которых
строится
сама
жизнь,
"Бесплодная
земля"
обладает
определенной
аутентичностью. Но даже процесс дезинтеграции должен следовать шаблон. Этот
шаблон искажен и сломан мистером Элиотом, превращаясь в мешанину из нарративов,
прибауток, критических нападок, джазовых ритмов, Словаря Любимых Фраз и редких
лирических моментов.
Элиот отвергал эту интерпретацию своей поэмы, но многие явно прочли ее именно так.
По-моему, из мнимого сходства в философии и темпераменте Элиота и Лавкрафта
делаются слишком большие выводы: безусловно, они оба могли быть приверженцами
классицизма (своего рода) и верить в преемственность культур; но Лавкрафт справедливо
презирал позднейший роялизм Элиота как поведение страуса и еще большими
оскорблениями осыпал веру Элиота в необходимость религии как фундамента или
бастиона цивилизации.
Первая реакция Лавкрафта на Элиота - и на модернистов вообще - была любопытной:
...Я питаю высокое уважение к этим модернистам, как к философам и интеллектуалам,
однако столь же яростно отвергаю и пренебрегаю ими как поэтами. Сам по себе Т.С. Элиот
- сильный мыслитель, но я не верю, что он художник. Художник должен быть вечным
ребенком... и обитать в мечтах и чудесах и в лунном свете. Он должен думать о жизнях и
оттенках вещей - о самой жизни - и никогда не переставать по кускам собирать
великолепную ткань. Увы! Кому хоть раз удалось поймать и препарировать золото заката,
не утратив его?
Этот комментарий - и аналогичный в редакторской заметке в "Консерваторе" ("К
примеру, едва ли вероятно, чтобы игра лунного света на мраморе храма или весенние
сумерки в старом саду могли быть чем-то, кроме как усладой для наших глаз") - указывает
на продолжающуюся приверженность Лавкрафта различению красоты/правды по Эдгару
По (красота есть область искусства, правда - область науки), прошедшую через фильтр
Декаданса fin de siecle. В действительности Лавкрафт так никогда до конца и не отказался
от этого мнения, но позднее модернизировал, хотя по-прежнему продолжал утверждать,
что модернисты пишут не литературу, а прикладную науку.
Но второй отзыв Лавкрафта на "Бесплодную землю" - утонченная пародия "Waste Paper:
Поэма глубочайшей незначительности" - заслуживает куда большего внимания; ведь это
его лучшее сатирическое стихотворение. Как следствие, хотелось бы иметь хоть какие-то
сведения о том, когда оно было написано и когда появилось в "газете" (о чем Лавкрафт
бегло заметит десятилетие спустя). Насколько известно, это единственный случай, когда
Лавкрафт вообще упоминает это стихотворение; просмотры, по крайней мере, трех
провиденских газет того периода - "Evening Bulletin", "Evening Tribune", "Evening News" - не
принесли результатов. Очень хотелось бы знать, какую вообще реакцию это стихотворение
- в рукописи подписанное "Хамфри Литтлуит-мл." - вызвало у читателей. Разумеется,
маловероятно, чтобы печатная версия попалась на глаза самому Элиоту.
В этой работе Лавкрафт попросту попытался довести до абсурда (reductio ad absurdum)
собственное утверждение, сделанное в редакционной статье "Консерватора", что
"Бесплодная земля" есть "бессмысленный набор фраз, заумных аллюзий, цитат, жаргона и
вообще обрывков". Во многих местах этого весьма длинного стихотворения (135 строк) он
вполне откровенно пародирует узость современной поэзии - то, что понять ее может лишь
тесный кружок читателей, которые знают факты личной жизни поэта -
I used to sit on the stairs of the house where I was born
After we left it but before it was sold
And play on zobo with two other boys.
We called ourselves the Blackstone Military Band
Далее следуют отсылки к популярным песням начала столетия ("And the whippoorwill
sings, Marguerite"), цитаты из собственной ранней поэзии ("Thro' the ghoul-guarded gateways
of slumber"), цитаты из другие поэтов ("Achilles' wrath, to Greece the direful spring" - первая
строчка из "Илиады" перевода Поупа), эксперименты с потоком сознания и свободными
ассоциациями, жаргон ("No, lady, you gotta change at Washington St. to the Everett train"), и
так далее и тому подобное. Финал можно только процитировать:
Henry Fielding wrote Tom Jones.
And cursed be he that moves my bones.
Good night, good night, the stars are bright
I saw the Leonard-Tendler fight
Farewell, farewell, O go to the hell.
Nobody home
In the shantih.
Этот восхитительный финальный каламбур, как отмечают Бертон Л. Сен-Арман и Джон
Дж. Стенли, "утверждает халтурное качество современной жизни и искусства"; что же до
стихотворения в целом, то "эти обрывки из бесед двадцатого века, новостных бюллетеней,
публичных сообщений, заголовков газет и рекламной болтовни отражает приземленную
мишурность настоящего по контрасту с эпической грандиозностью прошлого".
Лавкрафт, конечно, был никоим образом не одинок в своем возмущении, даже травме,