укрепила его решимость - хотя бы потому, что у него был при себе всего один приличный
костюм, и он должен был стараться его не износить. Но примерно через месяц его
решимость, похоже - если верить его дневнику, - ослабла, и он принялся слоняться с
приятелями не реже, чем раньше.
Во время долгого пребывания Сони в Нью-Йорке Лавкрафт немного путешествовал
вместе с ней. 13 июня они вдвоем отправились в Скотт-Парк в Элизабет. 28-го числа они
отправились в Брин-Моур-Парк в Йонкерс, где они в прошлом году пытались приобрести
участок под застройку; ни рассказа, ни объяснений этой поездки не появилось в письмах
Лавкрафта к тетям. Его дневник лаконичен: "по-прежнему пленительно". В компании
Лонга Лавкрафт опять посетил Клойстерс в Форт-Трайон-Парке, на северо-западной
оконечности Манхеттена.
2 июля Соня с Лавкрафтом отправились на Кони-Айленд, где он впервые попробовал
сахарную вату. По этому случаю Соня получила свой силуэт, рисунок, сделанный
чернокожим по имени Перри; у Лавкрафта тоже был свой силуэт, сделанный 26 марта. В
последние годы он стал очень хорошо известен, и его точность (возможно, чуть льстивая)
превратила профиль Лавкрафта в своего родв икону; с другой стороны, силуэт Сони так
мало известен, что немногие вообще подозревают о его существовании.
Еще одно излюбленное времяпрепровождение Лавкрафта и Сони - просмотр
кинофильмов. Вероятно, эта форма развлечения больше интересовала ее, чем его, однако
при случае Лавкрафт мог искренне восхититься фильмом, который соответствовал его
вкусам и интересу к старине или ужасам. Конечно, в то время все они были немыми. В
сентябре, посмотрев "Призрака оперы", он пишет:
...что это было за зрелище! Он был о присутствии , обитавшем в большом парижском
оперном театре...но двигался так медленно, что я реально задремал несколько раз во время
первой части. Затем началась вторая часть - ужас поднял свою уродливую голову - & я не
смог бы уснуть при помощи всех опиатов в мире! Брр!!! Лицо , которое обнажилось, когда
была стянута маска...& безымянный легион тварей , что неясно возник возле & за
обладателем этого лица, когда чернь наконец загнала его в реку!
Его дневник сообщает о просмотре "Затерянного мира" (адаптации романа Конан-Дойла)
6 октября, но нет соответствующего письма, которое свидетельствовало бы о его реакции
на этот замечательный фильм, который, показывая динозавров в Южной Америки, стал
поворотным пунктом в истории спецэффектов.
24 июля Соня вернулась в Кливленд, но перед отъездом взяла с Лавкрафта обещание в
тот же вечер посетить собрание клуба "Синий Карандаш" в Бруклине. Утром Лавкрафт
написал свое литературное задание - юмореску "A Year Off", новую отменно удачную
вещицу в духе vers de sociИtИ.
Теперь, когда Соня больше не стояла на пути, а его работа в самиздате, по-видимому,
была закончена (он сумел выпустить июльский "United Amateur" 1925 г. с опозданием
лишь на несколько недель, а также помог организовать новую редколлегию с помощью
выборов по почте), Лавкрафт ощущал, что пришла пора всерьез взяться за реальную
творческую работу.
1 и 2 августа он писал "Кошмар в Ред-Хуке" [The Horror at Red Hook], который в письме к
Лонгу (который уехал на каникулы) описывает следующим образом: "...он повествует о
чудовищном культе за шайками шумных молодых бездельников, чья вечная загадочность
столь сильно впечатляет меня. Рассказ довольно длинен и бессвязен и, по-моему, не очень
хорош; но он представляет, как минимум, попытку извлечь ужас из атмосферы, у которой
вы отрицаете какие-либо качества кроме вульгарной серости". Лавкрафт прискорбно
точен в своей оценке достоинств рассказа, ибо это одна из худших среди его длинных
вещей.
Ред-Хук - небольшой мыс Бруклина напротив острова Губернатора, примерно двумя
милями юго-западнее Боро-Холла. Лавкрафт легко мог дойти туда от дома 169 на Клинтон-
стрит, и действительно в его дневнике 8 марта мы находим лаконичную запись "Ред-Хук"
(куда они с Кляйнером, очевидно, забрели). Это был - и есть - один из самых зловещих
районов во всем мегаполисе. В рассказе Лавкрафт описывает его довольно точно, хотя и
весьма желчно:
Ред-Хук представляет собой убогий людской муравейник близ древних портовых
кварталов напротив Острова Губернатора - с грязными автострадами, карабкающимися
от причалов вверх по холму, чтобы наверху соединиться с обветшалыми, заброшенными
улицами Клинтон- и Корт-стрит, которые ведут к бруклинской Ратуше. Здесь
преобладают кирпичные здания, возведенные между первой четвертью и серединой
девятнадцатого века, а некоторые наиболее темные улочки и переулки по сию пору хранят
тот очаровательный старинный колорит, который литературная традиция именует не
иначе как "диккенсовским".
В действительности Лавкрафт чересчур доброжелателен (по крайней мере, в свете
современного состояния района), ибо сейчас я не знаю здесь никаких старомодных улочек.
Но, конечно, его интересовал не только материальный упадок:
Состав населения выглядит неразрешимой головоломкой: сирийские, испанские,
итальянские и негритянские элементы слились здесь воедино, и осколки из скандинавских и
американских широт покоятся неподалеку. Это вавилонское столпотворение звуков и
грязи, и странные крики вырываются порою из его недр, вплетаясь в равномерное биение
покрытых мазутной пленкой волн о закопченные пирсы и в чудовищную органную литанию
пароходных гудков.
Вот, по сути, сердце истории; ибо "Кошмар в Ред-Хуке" ничто иное, как вопль ярости и
ненависти против "чужаков", отобравшим Нью-Йорк у белых людей, которым тот якобы
принадлежит.
Соня в своих воспоминаниях претендует на знание источника вдохновения для рассказа:
"Это случилось как-то вечером, когда он и, думаю, Мортон, Сэм Лавмен и Рейнхарт Кляйнер
обедали в ресторане где-то на Коламбия-Хайтс, и туда вошли какие-то грубые, шумные
люди. Он был так раздражен их хамским поведением, что из этого происшествия сделал
"Кошмар в Ред-Хуке"". Лавкрафт мог упоминать это событие в письме к ней; однако я
совершенно не уверен, что рождение истории дал один-единственный инцидент, а не
гнетущая депрессия после полутора лет бедности и безнадежности в Нью-Йорке.
Сюжет "Кошмара в Ред-Хуке" прост и представляет элементарный конфликт добра-и-зла
в лице Томаса Малоуна, детектива полиции ирландского происхождения, работающего в
участке Боро-Холла, и Роберта Сейдама, богача из старинного голландского рода, который
становится эпицентром ужаса в этой истории. Первоначально Сейдам привлекает
внимание тем, что "ошивается на скамейках возле Боро-Холла, болтая со стайками
смуглых, бандитского вида иностранцев". Впоследствии он осознает, что нелегальную
деятельность стоит замаскировать фасадом внешней благопристойности - и в итоге
исправляется, срывает планы родни признать его недееспособным, прекратив встречаться
с подозрительными иностранцами, и в качестве финального жеста женится на Корнелии
Герритсен, "юной женщины прекрасного происхождения", свадьба с которой вписала
"солидную страницу в светскую хронику". Все это довольно колкая сатира (совершенно
неумышленная со стороны Лавкрафта) на бессмысленные классовые различия. Свадебные
торжества на борту парохода у пристани Кунард-Пиэр, последовавшие за церемонией,
заканчиваются кошмаром - молодую пару находят жестоко убитой и полностью
обескровленной. Невероятно, но должностные лица следуют инструкциям на листке
бумаги с подписью Сейдама и беззаботно передают его тело подозрительной компании,
возглавляемой "арабом с омерзительно негроидными губами".
С этого момента история принимает еще более макулатурный оборот - мы попадаем в
подвал обветшалой церкви, превращенной в танцпол, где омерзительные чудовища
совершают ужасные ритуалы во славу Лилит. Труп Сейдама, чудесным образом
оживленный, приносят в жертву Лилит, однако он как-то ухитряется перевернуть
пьедестал, на котором она восседает (в результате чего труп превращается в "зловонную
массу, растекаясь по полу в состояние студенистого разложения"), после чего разверзается
ад. За всем этим Малоун просто наблюдает исподтишка, хотя зрелище настолько его
травмирует, что ему приходится провести много месяцев, приходя в себя в маленькой род-
айлендской деревушке.
Что поражает нас в этом рассказе, кроме банальности сверхъестественных проявлений, -
это откровенная бедность стиля. Пылкая, пафосная риторика, в других произведениях
приносящая вполне невинное наслаждение, здесь звучит натянуто и напыщенно. Лавкрафт
не смог не закончить рассказ на угрюмой, тяжеловесной ноте ("Дух Зверя вездесущ и