Но, несмотря на то, что подобные недостатки сюжета и исполнения сильно портят "Ужас
Данвича", здесь они оказываются лишь второстепенными изъянами в остальном
великолепного рассказа. "Шепчущий во тьме" остается подлинным монументом в
творчестве Лавкрафта благодаря своему трепетно живому воплощению новоанглийских
ландшафтов, своему ощущению документального правдоподобия, своей вкрадчивой
атмосфере нарастающего ужаса и своему захватывающему обращению к космической
тематике.
"Шепчущий во тьме", самое длинное произведение, которое Лавкрафт побеспокоился
отпечатать и отослать издателю, принес соответствующую прибыль. Он охотно был
принят Фарнсуортом Райтом, который заплатил за него 35 долларов - самый большой чек,
который тот когда-либо получил (и получит) за одиночное произведение. Райт
планировал напечатать его двумя выпусками; но в начале 1931 г. "Weird Tales" был
вынужден примерно на полгода перейти к выпускам раз в два месяца, так что рассказ
полностью появился в августовском номере 1931 г. Изначально планировалось чередовать
"Weird Tales" с "Oriental Stories", но к лету 1931 г. "Oriental Stories" начал выходить лишь
ежеквартально (в 1933 г. он поменяет свое название на "Magic Carpet", после чего протянет
еще один год), а "Weird Tales" возобновил ежемесячный выпуск номеров.
За этот трехлетний период Лавкрафт написал два оригинальных произведения (серьезно
испорченный недостатками "Ужас Данвича" и несколько подпорченный, но в остальном
монументальный "Шепчущий во тьме") вместе с тремя работами для Зилии Бишоп: одной
замечательной ("Курган"), другой - довольно заурядной ("Проклятие Йига") и еще одной -
достойной лишь забвения ("Локон Медузы"). Но несправедливо было бы оценивать
Лавкрафта как человека и автора лишь по художественным произведениям. Поездки в
Вермонт, Виргинию, Чарльстон, Квебек и другие оазисы старины дали немало пищи его
воображению, а его заметки о путешествиях (в письмах и в эссе) - числе самых его
душевных вещей. Его переписка продолжала разрастаться, по мере того как он находил
новых друзей, и их отличающиеся взгляды на жизнь - также как и постоянное впитывание
новой информации и новых перспектив с помощью книг и наблюдения окружающего мира
- позволили ему значительно усовершенствовать свои философские воззрения. К 1930 г. он
разрешил для себя многие вопросы, и позднее лишь его политические и экономические
взгляды подвергнутся всестороннему пересмотру. А, значит, уместно рассмотреть его
воззрения перед тем, как обратиться к рассмотрению последующей его литературной
работы, основанной на них.
Г.Ф. Лавкрафт. История жизни
С.Т. Джоши
по изданию Necronomicon Press, 1996
ГЛАВА XX
Несверхъестественное космическое искусство
(1930-31)
К началу 1930-х гг. Лавкрафт покончил со многими философскими вопросами из тех, что
волновали его раньше; в частности, он сумел примириться с теорией Эйнштейна и
включить ее в свою до сих пор преимущественно материалистическую систему взглядов.
Таким образом, его система взглядов стала мало чем отличаться от таковой у его
новейших философских наставников, Бертрана Рассела и Джорджа Сантаяны.
Похоже, Лавкрафт впервые познакомился с этими мыслителями где-то между 1927 и
1929 гг. У меня есть подозрение, что он открыл для себя Рассела, прочитав "Избранные
работы Бертрана Рассела", изданные Современной Библиотекой (1927). Вера Рассела в
науку и его секулярная этика явно пришлись Лавкрафту по вкусу, хотя Рассела нельзя
было назвать атеистом. В 1927 г. Рассел сформулировал свое философское мировоззрение
образом, который Лавкрафт только бы приветствовал:
Я по-прежнему считаю, что основные процессы во Вселенной идут в соответствии с
законами физики; что они не имеют никакого отношения к нашим желаниям и, вполне
возможно, приведут к исчезновению жизни на этой планете; что нет никакого основания
ожидать посмертного существования; и что добро и зло - идеи, которые не проливают
никакого света на нечеловеческое бытие.
С Сантаяной дело обстоит сложнее. Лавкрафт советует Элизабет Толдридж: "Начните с
его Скептицизма и животной веры, а затем перейдите к пятитомной Жизни разума".
Читал ли сам Лавкрафт эти работы? Вполне возможно. Но чего он, похоже, не понял - по
крайней мере, предлагая кому-то прочесть "Скептицизм и животную веру" (1923) до
"Жизни разума" (1905-06) - это того, что первая работа была замыслена как введение в
философию (составная часть труда под названием "Царство Бытия" [1927-40]),
призванное заменить или, по меньшей мере, коренным образом скорректировать
последнюю. В любом случае Сантаяна печально известен своей заумностью - не только
из-за использования чересчур формального вокабулярия и концепций логики и
эпистемологии, как у Витгенштейна, но и по причине туманного и "поэтичного"
использования философского - и даже обыденного - языка, что сбивает с толку многих
читателей. Как отмечает Джон Пассмор:
От трудов с такими названиями как "Царство бытия" и "Царство материи" философ
уполномочен требовать степени точности, соответствующей тематике. Этого он не
получает: "и в царстве бытия, и в том, что материально", признавается Сантаяна, "и я
даю лишь некоторые намеки". И намеки, разумеется, темные.
И все же, я полагаю, что Лавкрафт либо позаимствовал ряд важных аспектов
мировоззрения у Сантаяны, либо (и это вполне возможно) независимо пришел к
взглядам, поразительно похожим на взгляды Сантаяны.
Что Лавкрафт понял о теории Эйнштейна - в частности, насчет ее опоры на три
принципа материализма, описанных Хью Эллиотом (единообразие закона, отрицание
телеологии и отрицание форм бытия, не рассматриваемых физикой и химией), - что во
вселенной вокруг нас по-прежнему прекрасно работают ньютоновские законы физики:
"Данная область недостаточно велика, чтобы позволить относительности проявить свои
основные эффекты - следовательно, можно полагаться на безотказные законы земли,
чтобы получить абсолютно надежные результаты для ближайших небес". Это позволяло
Лавкрафту отстоять, по крайней мере, первый и третий принцип Эллиота. Что же до
второго:
Реальный космос упорядоченной энергии, включая ту, что известна нам, как материя,
имеет характер и природу, абсолютно непостижимую для человеческого мозга; и чем
больше мы о нем узнаем, тем больше понимаем это обстоятельство. Все, что мы можем
о нем сказать, - то, что у него нет той видимой центральной первопричины (вроде
физического мозга сухопутных млекопитающих), чтобы мы смогли корректно приписать
ему чисто земной и биологический феномен, называемый осознанной целью ; и что мы
образуем, даже учитывая самые радикальные концепции релятивистов, столь
незначительную и временную его часть (будь пространство в целом бесконечно или
искривлено, а трансгалактические расстояния - постоянными или изменчивыми, мы
знаем, что в пределах нашей солнечной системы никакое релятивистское
обстоятельство не может отменить доступные нам приблизительные измерения.
Относительное место нашей солнечной системы среди звезд - такая же условная
реальность, как относительные положения Провиденса, Нью-Йорка и Чикаго), что все
представления об особых отношениях, именах и судьбах, свойственные человеческому
мышлению, - ничто иное, как пережитки мифов.
Это высказывание обнаруживает, как глубоко для Лавкрафта отрицание телеологии
связано с идеей человеческой ничтожности: одно непременно влечет за собой другое.
Если люди ничтожны, то у безымянной космической силы (идентифицируем ли мы ее с
Богом или нет) нет никакой причины вести вселенную в неком заданном направлении
ради пользы человечества. И наоборот, явное отсутствие у вселенной осознанной цели
еще один - и, возможно, самый важный - признак незначительности и кратковременности
человеческого вида. Еще более упорно Лавкрафт отстаивает третий пункт (отрицание
духа):
Это правда, что открытие тождественности материи и энергии - и, как следствие,
отсутствие у нее существенного неотъемлемого отличия от простой пустоты - есть
абсолютный coup de grace примитивному и несостоятельному мифу о "духе". Ибо
материя, похоже, в действительности и есть то, что всегда считали "духом". Таким
образом доказано, что неупорядоченная энергия всегда имеет поддающуюся
обнаружению форму - что, если она не принимает форму волн или потоков электронов,
то она становится материей ; и что отсутствие материи или любой другой поддающейся
обнаружению формы энергии указывает