не на присутствие духовного начала, а на
отсутствие чего-либо вообще .
Это письмо стоит прочесть целиком, чтобы оценить, как вохитительно Лавкрафт
примирил Эйнштейна с материализмом. У меня нет сомнений, что большую часть
сведений Лавкрафт позаимствовал из современной ему литературы по данному вопросу -
возможно, из журнальных или газетных статей, - но судя по энергии, с которой он
отстаивает этот синтез, идея явно его собственная.
Немного больше трудностей Лавкрафту создала квантовая теория, которая затрагивала
первый принцип Эллиота и которой Лавкрафт, видимо, увлекся примерно тогда же.
Квантовая теория утверждает, что все происходящее с субатомными частицами по сути
случайно, так что мы можем установить только статистическую среднюю вероятность
того, как будет протекать какой-то процесс. Насколько мне известно, Лавкрафт только
однажды всерьез обращается к квантовой теории в своей переписке - в письме к Лонгу
конца 1930 г.:
То, как большинство физиков в настоящее время понимают значение квантовой теории,
- вовсе не то, что какая-то вселенская неопределенность существует относительно того,
каким из нескольких путей пойдет данная реакция; но что в некоторых случаях никакой
источник информации вообще не сможет сказать человеческим существам, каким путем
она пойдет или каким именно путем возник данный наблюдаемый результат.
Судя по всему, Лавкрафт просто повторяет слова экспертов; и, действительно, за
вышеприведенным замечанием следует заявление: "Этот пункт заслуживает большего
обсуждения, и в случае необходимости я могу сослаться на кое-какие очень уместные
статьи по теме". Пункт, о котором настойчиво говорит Лавкрафт, - то, что в квантовой
теории "неопределенность" является не онтологической, но эпистемологической; что
только наша неспособность (неотъемлемо присущая неспособность, а не просто некий
дефект нашего чувственного восприятия или способности к осмыслению реальности)
предсказать поведение субатомных частиц и приводит к неопределенности. Даже это
допущение, должно быть, далось Лавкрафту с трудом, так как оно подрывало
теоретическую возможность - в которую верило большинство ученых и философов-
позитивистов XIX века, - того, что однажды человеческий разум сможет безупречно
предсказывать ход вещей, если в его распоряжении будет достаточно данных. Тем не
менее, это умозаключение - хотя и провозглашенное Эйнштейном в знаменитом
изречении "Бог не играет со вселенной в кости" - неверно. По словам Бертрана Рассела
"отсутствие полного детерминизма - не следствие какого-то пробела в теории, но
является реальной особенностью явлений в малом масштабе"; хотя далее он пишет, что
атомные и молекулярные реакции все же в значительной степени детерминированы.
И все-таки в конце двадцатых и начале тридцатых годов было провозглашено, что
квантовая теория отменяет первый из материалистических принципов Эллиота -
единообразие закона, - подобно тому, как теория относительности отменила или, по
меньшей мере, видоизменила второй и третий. Теперь мы имеем представление -
насколько мы вообще имеем представление о выводах из квантовой теории, - что само по
себе единообразие закона сильно переоценено и, возможно, в некотором смысле далеко
от того, чтобы иметь какую-то философскую значимость. Связь между квантовой теорией
и, скажем, свободой воли совсем не очевидна, и пока что нет никакой причины
переносить эффекты квантовой теории на поведение макрокосмических объектов.
Одни из самых энергичных страниц в тогдашних письмах Лавкрафта посвящены
экспрессивному отстаиванию атеизма перед лицом тех его товарищей (особенно Фрэнка
Лонга), которые вообразили, что "неопределенность", явленная современной
астрофизикой, дает какую-то надежду на возрождение традиционной религиозности.
Лавкрафт прекрасно сознавал, что живет во времена социального и интеллектуального
брожения; но испытывал лишь презрение к тем "мыслителям", которые прибегали к
теории относительности и квантовой теории для возрождения старомодных верований:
Пускай эти новые повороты в науке на самом деле не имеют ни малейшего отношения к
мифу о космическом разуме и телеологии, новый отчаянный и перепуганный выводок
современников охотно ухватился за сомнение во всем эмпирическом знании, стоило дать
им намек; и приходит к заключению, что раз уж ничто не истинно, то все, что угодно,
может быть истинным... поэтому можно изобрести или оживить любую мифологию,
которую способна продиктовать фантазия, ностальгия или отчаяние, и возражать всем
и каждому, что она истинна "эмоционально", - чтобы это не значило. Этот хилый,
упадочный неомистицизм - протест не только против машинного материализма, но и
против чистой науки с ее низвержением тайны и достоинства человеческих эмоций и
опыта - станет основным кредо эстетов середины двадцатого века... Малютка Белкнэп
уже впал в него.
Вопреки тогдашнему ренессансу религиозной веры, Лавкрафт продолжал верить, что
традиционная религия обречена, так как подрастает новое поколение, не искалеченное
ранней религиозной обработкой. В этой религиозной обработке он начал видеть одно из
самых больших зол, порождаемых религией:
Все мы знаем, что любая душевная склонность - независимо от ее истинности или
ложности - может быть насаждена молодежи с помощью внушения; как следствие,
унаследованные традиции ортодоксального общества не имеют абсолютно никакой
конструктивной ценности относительно истинного, "есть-или-нет" положения вещей...
Будь религия истинна, ее последователи не пытались бы загонять молодёжь в рамки
искусственных догм, а просто настаивали бы на непреклонном поиске истины , вне
зависимости от рукотворного окружения или практических последствий. При такой
честной и несгибаемой открытости для очевидных фактов они не могли бы не обрести
некую неприкрашенную истину , проявляющую себя в окружающем их мире. Одного факта,
что религиозные фанатики не следуют этим благородным путем, но жульничают, словно
подвергая юношество гипнозу, достаточно, чтобы их претензии пали в моих глазах, даже
не будь их нелепость столь вопиющей во всех остальных отношениях.
Эта последняя диатриба была направлена на Мориса У. Mo, который, скорее всего, не
очень ей обрадовался; его твердолобость заставляла Лавкрафта отпускать такие
шпильки с, как минимум, 1918 г. Ни одному, по всей видимости, не удалось серьезно
повлиять на взгляды другого, но и их дружба никак не пострадала от столь большой
разницы позиций.
Поздняя этика Лавкрафта во многом была прямым следствием из его метафизики и
была столь же глубоко связана с его эволюционирующими социальными и
политическими воззрениями. Вопрос для Лавкрафта стоял так: как быть с осознанием
того, что человеческий род - всего лишь ничтожный атом на бескрайних просторах
космоса? Одним из решений было принять своего рода позицию благожелательного
стороннего наблюдателя за человеческой расой. Как он пишет Мортону в конце 1929 г.:
Вопреки тому, что вы могли вообразить, я не пессимист , а индифферентист - то есть, я
не совершаю ошибку, считая результат действия окружающих природных сил, что
правят органической жизнью, будет иметь хоть какую-то связь с желаниями или вкусами
какой-то части органического жизнепроцесса. Пессимисты столь же нелогичны, как и
оптимисты; постольку, поскольку все они воображают, что устремления человечества
едины и имеют прямое отношение (связанное либо с крахом, либо с удовлетворением) к
непрерывному потоку земных побуждений и событий. И это (обе школы в виде рудимента
сохраняют примитивное представление о сознательной целесообразности мира) о
космосе, который, черт возьми, одинаково заботится об особых желаниях и благополучии
комаров, крыс, вшей, собак, людей, лошадей, птеродактилей, деревьев, грибов, додо и других
форм биологической энергии.
Это очень любопытно и даже в чем-то верно: на отвлеченном уровне метафизический
космицизм влечет за собой этический индифферентизм. Но от него не слишком много
пользы в реальной жизни, и Лавкрафту пришлось разработать (по крайней мере, для
себя) своеобразную систему поведения, совместимую с космицизмом. Только тогда он
прибег к эстетической приверженности традиции как к защите против глубинного
нигилизма своей метафизики. Несомненно, этот подход бессознательно развивался на
протяжении многих лет, но явным он становится только теперь; при этом позиция