Лавкрафта остается открытой для критики в нескольких пунктах.
Всю свою жизнь Лавкрафт колебался между (правомерно) рекомендацией
приверженности традиции для себя и (неправомерно) рекомендацией ее для всех. В 1928
г. он по сути декларировал относительность ценностей (единственное, что возможно во
вселенной, где нет никакого высшего божества): "Ценности всецело относительны, и сама
идея такой штуки, в принципе, требует симметричного отношения к чему-либо еще.
Говоря космически, ни одна вещь не может быть хорошей или дурной, прекрасной или
ужасной; нечто существующее - это всего лишь нечто существующее".
Все это замечательно - и все же мало-помалу уступает место куда менее оправданному
взгляду: что, учитывая относительность ценностей, единственный истинный источник
стабильности - это традиция, в особенности расовая и культурная традиция, в которой
воспитан человек. Эта тема неожиданно возникает в дискуссии с Мортоном, который,
похоже, поинтересовался, почему Лавкрафт столь страстно обеспокоен благополучием
западной цивилизации, если уж он верил в бесцельный космос:
Именно потому что космос бессмыслен, мы обязаны оберегать свои личные иллюзии
ценностей, направления и увлечений - поддерживая те искусственные потоки, что
даровали нам эти миры спасительной иллюзии. То есть (так как ничто само по себе не
означает ничего), мы обязаны оберегать окружающий нас случайный фон, который
заставляет вещи вокруг нас выглядеть якобы действительно что-то значащими. Иными
словами, мы - или англичане, или полное ничто.
Это "мы" звучит очень зловеще. Лавкрафт, похоже, не ведал, что лишь тот, в ком (как в
нем самом) глубоко укоренено чувство традиции, станет за цепляется за традицию -
расовую, культурную, политическую и эстетическую - как за единственную защита от
нигилизма. Иногда Лавкрафт все-таки осознает, что речь только о нем - да о людях вроде
него: "Я склоняюсь к этому принятию [традиционных нравов] исключительно для своего
собственного удовольствия - ибо я чувствовал бы себя потерянным в безграничном и
безликом космосе, если бы мог думать о себе лишь как об одинокой и независимой
точке". Но этот взгляд у Лавкрафта не последователен, и он часто впадает в парадокс по
отношению к собственной деспотичной этике, принимаясь порицая других за то, что они
придерживаются традиций.
На этом этапе уже должно быть понятно не только, почему Лавкрафт столь упорно
цеплялся за традицию, но и почему он столь рьяно стремился оградить свою
цивилизацию от враждебного натиска - от иностранцев, от нарастающей механизации и
даже от радикальных эстетических движений. В 1931 г. он все еще отстаивает
биологическую неполноценность чернокожих ("Черный бесконечно низшее существо. Это
совершенно бесспорно для нынешних несентиментальных биологов - выдающихся
европейцев, для которых не существует проблемы предубеждений"); но постепенно его
взгляды смещались в сторону веры в радикальную культурную несовместимость разных
рас, этнических и культурных групп и даже национальностей. В 1929 г. он реально
признавался, что "культура французов глубже нашей", а позже восхищался упорством, с
которым граждане Квебека сохраняют французские обычаи; но тем не менее он полагал,
что французы и англичане должны держаться порознь, чтобы каждая нация могла
сберечь свое собственное культурное наследие. Я не хочу касаться сейчас расовых
взглядов Лавкрафта - укажу лишь, что он все еще верил в то, что даже малая примесь
чужой крови ослабит те узы традиций, которые представлялись ему нашим
единственным спасением от бессмысленности бытия.
Однако с течением времени Лавкрафт начал чуять присутствие куда большего врага
традиций: машинной цивилизации. Его взгляды на нее никак нельзя назвать
оригинальными - они обнаруживаются у многих мыслителей того периода; но его
высказывания одновременно резки и убедительны. Две книги сильно повлияли на
мнение Лавкрафта об этой проблеме, хотя он и мог бы справедливо заметить, что он
добрался (хотя бы смутно) до тех же самых фундаментальных выводов еще до знакомства
с ними. Это были "Закат Европы" ( Der Untergang des Abendlandes [1918-22]; переведен в
двух томах в 1926 и 1928 гг.) Освальда Шпенглера и "Современный характер" (1929)
Джозефа Вуда Кратча. Лавкрафт прочел первый том Шпенглера (насколько мне известно,
второй он так и не прочтет) весной 1927 г., а Кратча, похоже, не позднее осени 1929 г.
Долгое время Лавкрафт был склонен принимать основной тезис Шпенглера о
последовательном расцвете и падении цивилизаций, когда каждая из них проходит через
периоды юности, зрелости и старости. Позднее он, как и многие другие, выражал
сдержанные сомнения в степени адекватности этой биологической аналогии; но в
остальном он принял Шпенглера с энтузиазмом.
Политические интересы Лавкрафта в это время все еще находились, скорее, в царстве
теории, чем имели отношение к текущей политике. В 1928 г. он по-прежнему
признавался, что "реальный интерес к политике у меня в сущности нулевой". Он
поздравляет тетю Лилиан с избранием Кулиджа в 1924 г., а потом в течение четырех лет
не упоминает ни о нем, ни о любом другом политическом событии. В 1928 г. он
признается, что поддерживает Гувера, хотя, подозреваю, в значительной степени потому,
что кандидат демократов, Альфред И. Смит, выступал против сухого закона (который
Лавкрафт в целом по-прежнему поддерживал, хотя и явно осознавал трудности с его
воплощением в жизнь), а также был сторонником изменения ограничительных законов
об иностранной иммиграции, принятые ранее.
Лавкрафта критиковали за то, что он не обратил никакого внимания на крах фондовой
биржи в октябре 1929 г., однако полный масштаб депрессии стал очевиден только по
прошествии нескольких лет; литературный бизнес самого Лавкрафта, кажется, не
особенно пострадал в результате обвала биржи (не то, чтобы он когда-либо процветал),
да и в любом случае он на собственном опыте испытал все трудности жизни безработного
в Нью-Йорке якобы цветущих 1920-х гг. И все же включение обширных - и довольно
мрачных - размышлений о политике в "Курган" в конце 1929 г. вряд ли могло быть
случайным.
С точки зрения эстетики отказ Лавкрафта от декадентства и почти полное отвержение
им модернизма позволили ему вернуться к своего рода усовершенствованному
представлению XVIII века об искусства как об изысканном развлечении. Действительно,
он мимоходом использует именно это выражение в письме Элизабет Толдридж, и она в
своей викторианской манере выражает удивление и несогласие; так что Лавкрафту
приходится уточнить свою позицию. При этом он обращается к новейшим открытиям в
биологии - надеясь с их помощью найти способ отличать истинное искусство от
подделки:
Строго говоря, безжалостные требования, диктуемые реакциями наших желез и нервов,
по своей природе чрезвычайно сложны, противоречивы и властны; и подчиняются
жестким и запутанным законам психологии, физиологии, биохимии и физики, которые
должны быть всерьез изучены и хорошо известны, прежде чем с ними действительно
можно будет иметь дело... Фальшивое или неискреннее развлечение - род деятельности,
который в действительности не соответствует психологическим потребностям
человеческой железисто-нервной системы, но лишь притворяется таковым. Настоящее
развлечение - то, что основано на знании реальных нужд и по этой причине полностью их
удовлетворяет. Этот последний вид развлечения - и есть искусство, и во всей вселенной
нет ничего более важного.
Суть этого отрывка опирается на открытии, тогда недавнем, важности влияния
секреторных желез на человеческое поведение. Однако многие биологи и философы
сильно преувеличивали это влияние. Типичный пример - "Железы, регулирующие
личность" Луи Бермана (1921), книга, рекомендуемая Лавкрафтом в "Советах читателю"
(1936): сосредотачиваясь на эндокринных железах (преимущественно надпочечных,
щитовидной и гипофизе), Берман утверждает, что они контролируют - а, возможно, даже
порождают - все эмоции, а также воображение и интеллект:
Эндокринные секреции создают и определяют большинство врожденных способностей
индивида и их развитие. Они контролируют физический и умственный рост и все основные
метаболические процессы. Они главенствуют над всеми жизненными функциями на
протяжении трех циклов жизни. Они взаимодействуют в тесной связи, которую можно
сравнить с объединенным управлением. Расстройство их функций, будь то недостаток,
избыток или аномалия, нарушает все -телесное равновесие, оказывая воздействие на мозг
и внутренние органы. Одним словом, они управляют человеческой натурой, и тот, кто