людей - народца, который чересчур много мнит о себе и своем положении и который
включает громадную долю выпускников университетов - тем больше я полагаю, что что-
то в корне не так с традиционным образованием. Эти напыщенные, самодовольные
"лучшие люди" с их "слепыми пятнами", заблуждениями, предубеждениями и черствостью
- бедолаги, которые не имеют никакого представления о своем месте в истории
человечества и в космосе - есть жертвы некого закоренелого заблуждения относительно
развития и управления энергией мозга. У них нет недостатка в мозгах, но их никогда не
учили извлекать полную выгоду из того, что у них есть.
Конкретно обращаясь к политике:
Что касается республиканцев - как можно всерьез относиться к перепуганному, алчному,
тоскующему по прошлому сборищу торгашей и удачливых бездельников, что закрывают
глаза на историю и науку, ожесточаются против нормальных человеческих симпатий,
цепляются
за
нищенские
провинциальные
идеалы,
превознося
откровенное
стяжательство и приветствуя искусственные затруднения для не-материальных истин,
что обитают, ограниченные и сентиментальные, в искаженном, вымышленном мирке
устаревших фраз, принципов и отношений, порожденных отжившим свое земледельчески-
ремесленным миром, и упиваются (сознательно или неосознанно) лживыми допущениями
(такими, как идея, что реальная свобода естьдо последней детали синоним
неограниченной экономической вольницы или что рациональное планирование
распределения ресурсов противоречит некому смутному и мистическому "американскому
наследию"...) - вопреки фактам и без малейшей связи с человеческим опытом?
Интеллектуально республиканская идея заслуживает терпимости и уважения,
отдаваемых покойникам.
Как мало изменилось.
От выборов - с очередной разгромной победой Рузвельта над злополучным Алфом
Лэндоном и кандидатом третьей стороны, Уильямом Лемке, марионеткой Кофлина и
Фрэнсиса Э. Таунсенда, поборником пенсий по старости - Лавкрафт, конечно, был в
восторге. Его последние несколько месяцев были, наверное, скрашены мыслью, что
Рузвельт теперь сможет продолжить свои реформы и превратить США в умеренно
социалистическое государство; эта мысль, должно быть, утешала его на смертном одре.
К самому концу своей жизни Лавкрафт наконец-то увидел, что социально-
экономическая справедливость необходима сама по себе, а не из страха перед
ожесточенным восстанием обездоленных. Капитализм был заклятым врагом и должен
был уйти. Вся экономическая структура должна была поменяться. Лавкрафт, оставив,
наконец, свои тревоги насчет революции "недочеловеков", начал расценить проблему
полной занятости как проблему, связанную с человеческим достоинством:
Я согласен, что большая часть движущих сил любого предполагаемого изменения
экономического строя неизбежно исходит от людей, которым существующий строй
наименее выгоден; но я не вижу, отчего этот факт отменяет необходимость вести бой
за то, чтобы гарантировать всем и каждому место в общественной ткани. Гражданин
вправе требовать, чтобы общество назначило ему место в своем сложном механизме,
чтобы у него были равные шансы на образование на старте и гарантия заслуженной
награды за те услуги, какие он сможет позднее оказать (или приличная пенсия, если его
услуги не понадобятся).
Пока шли 1930-е гг., Лавкрафта все сильнее заботили не только проблемы экономики и
политики, но и место искусства в современном обществе. Я уже показал, как забота о
цивилизации стояла за всеми изменениями его политической платформы; и с возрастом
он пришел к убеждению, что искусство не может бездумно цепляться за прошлое, но
должно - как он сам, на интеллектуальном уровне - как-то примириться с веком машин,
если оно хочет выжить и остаться живой общественной силой. Это была насущная
проблема, ибо еще в 1927 г. Лавкрафт пришел к выводу:
Будущая цивилизация механических изобретений, скученных городов и научной
стандартизации жизни и мышления - чудовищная и искусственная вещь, которая никогда
не сможет найти воплощения ни в искусстве, ни в религии. Даже сейчас мы видим
искусство и религию полностью оторванными от жизни и черпающими жизненный
материал из размышлений и воспоминаний о прошлом.
Если век машин по сути своей непригоден для художественного выражения, то что же
делать? Ответ Лавкрафта был довольно курьезен, но целиком созвучен его
консервативному мировоззрению. Нет нужды снова напоминать об его антипатии к тому,
что он считал нелепыми художествами - будь то имажизм, "поток сознания" и вычурная
иносказательность "Бесплодных земель" Элиота; все они, по его мнению, были
симптомами общего упадка нынешней западной культуры. Авангардистские движения в
живописи и архитектуре аналогично вызывали его неодобрение. Решение Лавкрафта -
проговоренное в эссе "Наследие или модернизм: здравый смысл в художественных
формах" [Heritage or Modernism: Common Sense in Art Forms], написанном в конце 1934 г. -
было сознательно "антикварным":
Уж коли данный век лишен какого-то нового естественного порыва к переменам, не лучше
ли продолжить совершенствовать сложившиеся формы, чем стряпать гротескные и
бессмысленные новинки из шатких академических соображений?
Разве при определенных условиях политика искреннего и зрелого антикваризма -
здравого, решительного возрождения старых форм, по-прежнему оправданных своим
отношением к жизни - не бесконечно солиднее, чем лихорадочная мания разрушения
знакомого и вымученный, нелепый, невдохновленный поиск странных форм, которые
никому не нужны и в действительности ничего не означают?
Это, скорее, образчик умелого самооправдания, однако Лавкрафт остро "подкалывает"
писателей, художников и архитекторов за напыщенное теоретизирование, что властно
диктовало дух новой эпохи:
Если бы нынешние действительно разбирались в науке, они бы осознали, что их
собственная теория самосознания полностью лишает их всякого родства с создателями
подлинных художественных шедевров. Настоящее искусство должно быть, прежде всего,
неосознанным и самопроизвольным - и именно таким современный функционализм не
является . Ни один век никогда не был по-настоящему "отображен" теоретиками, которые
просто уселись и специально разработали технику для его "отображения".
Реальная проблема, с которой столкнулся Лавкрафт, - как найти золотую середину
между "высокой" культурой, которая в своем радикализме сознательно обращалась ко все
более узкому кружку ценителей, и "популярной" культурой (особенно бульварной),
который цеплялась за фальшивые, поверхностные и устаревшие эталоны, густо
сдобренные неизбежным моральный консерватизм, который подобные формы культуры
всегда выказывали. Это могло быть первостепенной причиной отсутствия у Лавкрафта
коммерческого успеха на протяжении всей его жизни: его работы были недостаточно
традиционны для бульварных изданий, но недостаточно смелы (или недостаточно смелы
правильным образом) для модернистов. Лавкрафт совершенно верно признавал, что этот
раскол был порождением капитализма и демократии:
Буржуазный капитализм нанес смертельный удар художественному мастерству и
искренности, возведя на престол дешевую развлекательную ценность - ценой того
внутреннего совершенства, которым могли наслаждаться лишь культурные,
нестяжательского типа люди достойного положения. Определяющим рынком для
написанного... и для иного, когда-то художественного материала перестал быть
маленький круг действительно образованных людей, но стал значительно более широкий...
круг смешанного происхождения, где численно доминируют грубые, полуобразованные
чурбаны, чьи идеалы столь последовательно извращенны... что не позволят им хоть
когда-нибудь обрести вкусы и взгляды аристократов, чьей одежде, речи и внешним
манерам они столь усердно подражают. Эта толпа жадных хамов вынесла из родных
лавок и контор истовую любовь к искусственным отношениям, переупрощеним и
слащавой сентиментальности, которую подлинное искусство или литература не смогут
удовлетворить - и они настолько превзошли численно остатки образованной элиты, что
большинство агентств-поставщиков тотчас же переориентировалось на них.
Литература и искусство потеряли большую часть свое рынка; а сочинительство,
рисование, драма и т.д. все сильнее поглощаются доменом