симпатию - что само по себе примечательный факт, учитывая его неприязнь к
большинству своих ранних вещей. Меланхоличная атмосфера, смесь ужаса и печали,
неуловимость проявлений сверхъестественного, углубление в психологию героя и
развеселая застольная песня, которая не разрушает атмосферы рассказа, делают "Склеп"
удивительно успешным.
Не менее достоин похвал и "Дагон" ["Dagon"], хотя он во всех смыслах отличается от
своего предшественника. Здесь мы также имеем дело с человеком, чья нормальность
сомнительна: дописав эту историю, он собирается убить себя, поскольку у него больше
нет денег на морфий, которым он спасается от мыслей о пережитом. Суперкарго на судне
во время Первой мировой войны, безымянный рассказчик попадает в плен к немецкому
рейдеру, но пять дней спустя ухитряется сбежать на лодке. Дрейфуя по пустынному
морю, он постепенно впадает в отчаяние, пока однажды утром, проснувшись, не
обнаруживает, что его лодку "наполовину засосало в слизистую гладь отвратительной
черной трясины, что однообразными волнами простиралась вокруг, насколько хватало
глаз" - очевидно, пока он спал, из-под воды поднялся участок морского дна. Через
несколько дней грязь подсыхает, что позволяет герою отправиться в путь. Он
направляется в сторону далекого холма и, поднявшись до него, видит "бездонный карьер
или каньон". Спустившись по его склону вниз, он замечает в отдалении "странный
предмет огромных размеров": это гигантский монолит, "чье массивное тело некогда
знало резец мастера, а, возможно, и почитание живых, разумных существ".
Потрясенный встречей с памятником цивилизации, неизвестной человеческой науке,
рассказчик осматривает монолит, обнаруживая на его поверхности отталкивающие
барельефы и надписи. Фигуры, изображенные на нем, крайне необычны: "Гротескный
настолько, что рядом с ним меркло воображение По и Булвера, их облик, однако, был
дьявольски человекоподобен, невзирая на перепончатые лапы, неестественно полные и
отвислые губы, стеклянные, выпученные глаза и иные черты, вспоминать о которых и
вовсе неприятно". Но героя ждет еще большее потрясение, когда из волн поднимается
живое существо: "Громадный, словно Полифем, и безумно отвратительный, он, подобно
устрашающему чудовищу из ночных кошмаров, устремился к монолиту, обхватил его
гигантскими чешуйчатыми руками, склонил свою ужасную голову и принялся издавать
какие-то мерные звуки". "Наверное, тогда-то я и сошел с ума", - заключает рассказчик.
Он спасается бегством и, подобранный американским судном, оказывается в госпитале в
Сан-Франциско. Но его жизнь кончена; он не может забыть увиденное, и морфий
приносит только временное облегчение. Рассказ завершается внезапным криком: "О
боже, та рука! Окно! Окно!"
Вопреки похожему вступлению - явно безумный (или, по крайней мере, выведенный из
душевного равновесия) человек повествует свою историю, - в "Дагоне" гораздо меньше
внимания к психологии героя, чем в "Склепе". Подразумевается, что до встречи с
чудовищем, герой был вполне здрав и рационален, что не только внушает нам
уверенность в правдивости его рассказа, но и намекает, что принимать наркотики и
думать о самоубийстве его вынуждает некое реальное событие (а не просто сон или
галлюцинация). "Дагон" - первый из множества рассказов, в которых само знание
способно свести с ума. В финале рассказчик горько замечает:
Я не могу без содрогания думать о морских глубинах, о безымянные тварях, которые,
возможно, прямо сейчас влачатся и бредут по скользкому морскому дну, поклоняются
древним каменным идолам и высекают собственные мерзостные образы на влажном
граните подводных обелисках. Я грежу о том дне, когда они восстанут над волнами,
чтобы своими зловонными лапами увлечь под воду остатки чахлого, истощенного войной
человечества - о дне, когда суша скроется под водой, а темное дно океана поднимется
наверх среди вселенского кромешного хаоса.
Да, есть потенциальная опасность нападения чужой расы, но рассказчика сводит с ума
само знание о ее существовании. Разумеется, не стоит поспешно делать вывод, что
Лавкрафт враждебно относился к самому знанию - смехотворное предположение
относительно человека, который так ценил интеллектуальную жизнь. На самом деле
проблема в нестойкости нашего душевного состояния: "Рационализм склонен уменьшать
до минимума ценность и важность жизни и сокращать общую сумму человеческого
счастья. Во многих случаях правда может вызвать суицидальную или почти
суицидальную депрессию".
В "Дагоне" правда, которая настолько потрясает героя, - внезапно обнаружившееся
существование не просто одного жуткого монстра, но целой чужой цивилизации, которая
обитает буквально на дне мира. Как давно заметил Мэттью Х. Ондердонк, истинный ужас
в рассказе - это "осознание ужасной древности мира и незначительной роли человека в
нем". Ондердонк справедливо считал это центральной темой всего творчества
Лавкрафта; более глубокое и полное воплощение она получит в дюжине с лишним
поздних работ.
Основной вопрос к финалу рассказа: что именно видит герой? Неужели за ним явился
монстр, который поклонялся монолиту? Мысль, что подобное чудовище может
разгуливать по улицам Сан-Франциско и откуда-то знать, где живет герой, несомненно
нелепа; и все же некоторые читатели, похоже, верят рассказчику. Но нам явно дают
понять, что у героя галлюцинации. Выдержки из двух писем, видимо, подкрепляют эту
точку зрения. В августе 1917 г., через месяц после завершения "Дагона", Лавкрафт
напишет: "Оба ["Склеп" и "Дагон"] - анализ странных мономаний, включающих
галлюцинации самого ужасного свойства". Единственная галлюцинация в "Дагоне" -
финальное
появление
чудовища
за
окном.
("Галлюцинации"
в
"Склепе"
предположительно относятся к мнимому возвращению одержимого рассказчика в
восемнадцатый век.) В 1930 г. Лавкрафт писал: "В `Дагоне' я показываю ужас, который
мог появиться, но даже и не попытался". Он явно не сделал бы этого замечания, если бы
хотел убедить нас, будто монстр действительно покинул свое скользкое морское дно.
Его связь с палестинским богом Дагоном не совсем ясна. Лавкрафт упоминает этого бога
ближе к концу рассказа, но зачем? - нам остается лишь строить догадки. Позднее Дагон
станет фигурой из псевдомифологии Лавкрафта, но можно ли его отожествлять с
палестинским божеством - сомнительный вопрос.
"Дагон" примечателен уже своим контрастом интонации, темы и антуража со "Склепом".
Лавкрафт, "ископаемое" XVIII века, нашел источник вдохновения в великом катаклизме -
Первой мировой войне, - происходящем за океаном, и, возможно, неслучайно, что рассказ
был написан всего через пару месяцев после того, как американские силы наконец
вступили в войну. Хотя стилистическое влияние По все еще заметно, здесь мы, тем не
менее, сталкиваемся с явно усовершенствованным вариантом По - в "Дагоне" плотность
стиля никоим образом не равна его архаичности. Напротив, упоминание пильтдаунского
человека ("открытого" только в 1912 г.) предзнаменует то, что станет фирменным знаком
творчества Лавкрафта: его связь с новейшей наукой. Мы увидим, что иногда он
переписывал вещь в самый последний момент, чтобы остаться на уровне требований
научной достоверности. В конечном итоге, подобный реализм станет неотъемлимой
частью литературной теории Лавкрафта, позволив ему объединить произведения о
сверхъестественном с новорожденной научной фантастикой. Самого "Дагона" можно
расценивать как прото-фантастику, поскольку в нем реальность не столько оспаривают,
сколько расширяют наше представление о ней.
Как подобает рассказу, действие которого разворачивается в современном мире, в нем
находят современные литературные влияния. Уильям Фулвилер, вероятно, справедливо
указывает на "Рыбоголового" Ирвина С. Кобба - историю об отвратительном
рыбоподобном человеке, обитавшем в уединенном озере, которую после ее появления в
"Argosy" 11 января 1913 г. Лавкрафт расхвалил в своем письме в редакцию - хотя влияние
этого рассказа на последующие произведения Лавкрафта еще более очевидно. Фулвилер
также указывает на некоторые вещи из "All-Story" ("К сердцу Земли" и "Пеллусидара"
Эдгара Райса Берроуза, "Демонов моря" Виктора Руссо), в которых упоминаются
подземные царства или антропоморфные амфибии; но я не так уверен в прямом влиянии
этих работ на Лавкрафта.
Уже в середине июля 1917 г. "Склеп" был принят У. Полом Куком для "Vagrant".
Лавкрафт полагал, что он будет напечатан в декабре, но этого не произошло. Далее
предполагалось, что рассказ может появиться в "Monadnock Monthly" Кука в 1919 или
1920 г., но и этого не случилось. Рассказ был опубликован в "Vagrant" только в марте 1922