недостаточно знал греческий язык для подобной задачи.
Значительный прогресс материализма как философского учения в XVII (Гоббс), XVIII
(Гельвеций, Ламетри, Гольбах) и XIX веках отчасти был связан с переоткрытием
античных материалистов и, что куда более важно, с ускоряющимся научным прогрессом.
Однако то, что Лавкрафт находился под заметным влиянием философии XVIII века, - миф.
Хотя на него сильно повлияла тогдашняя (английская) литература, он явно был мало
знаком с великими мыслителями того века - даже с philosophes, которых он находил
близкими по духу. Он склонен бросаться именами - "Ламетри, Дидро, Гельвеций, Юм &
дюжины других.. в крайне рациональном 18-м столетии", но ничем не показывает, что он
действительно всерьез изучал этих философов. На самом деле главные мыслители,
повлиявшие на Лавкрафта, - все принадлежат XIX веку: Дарвин, Хаксли, Геккель и другие,
чьи новаторские работы по биологии, химии и физике методично переводил все больше и
больше явлений в область исследованного и естественного. Здесь нечего критиковать -
Лавкрафт, как творческий работник, был не обязан обладать энциклопедическими
знаниями по истории философии, а его "наставники" были, в целом, достаточно
авторитетны, чтобы стать желанным образцом для развития избранного Лавкрафтом
типа мировоззрения.
Но давайте вернемся к трем принципам Эллиота и посмотрим, как относился к ним
Лавкрафт. Первый - единообразие закона - ко дням Лавкрафта стал настолько
аксиоматичен для науки, что Лавкрафт воспринял его как нечто самой собой
разумеющее; в действительности, из-за того, что он так уверенно его принял - и сделал
основанием не только для своей метафизики, но в определенной степени и для своей
этики и даже эстетики - у него возникли такие проблемы с восприятием квантовой
теории. Тем не менее, он все-таки принимал идею Эллиота, что человеческие существа
никогда не смогут познать все "законы" Природы по причине непреодолимой
ограниченности своего разума. Эллиот провокационно писал:
Давайте для начала спросим, почему все прошлые попытки разрешить первичные
загадки потерпели неудачу, и почему они неминуемо будут терпеть неудачу. В первую
очередь, благодарить надо тот факт, что все знания основаны на чувственных
ощущениях и, следовательно не могут выйти за рамки того, что воспринимается
органами чувств. У человека есть всего пять или шесть разновидностей чувств, и все они
основаны на одном изначальном чувстве осязания... Теперь, если представить, что нам
посчастливилось иметь тысячи чувств вместо пяти, станет ясно, что наша концепция
Вселенной предельно отличалась бы от существующей сейчас. Нельзя предположить, что
Вселенная имеет всего пять характеристик, поскольку у нас всего пять чувств. Напротив,
мы должны признать, что число ее характеристик, возможно, бесконечно, и что, чем
больше чувств мы имеем, тем полнее ее познаем. (2-3)
К этой удивительной концепции я вернусь позже; она крайне будоражила воображение
Лавкрафта, а самого Эллиота заставила с необычным цинизмом написать: "Все наши
достижения подобны следам мыши-полевки на склоне горы" (27). В любом случае
Лавкрафт эхом вторит Эллиоту, когда в эссе 1921 г. "В защиту Дагона" заявляет:
"Человеку с его нынешним сенсорном и интеллектуальном аппаратом, видимо,
невозможно получить знание выше определенного предела". На первый взгляд здесь
оставлена открытой возможность будущего усовершенствования человеческого
сенсорного и интеллектуального аппарата, однако Лавкрафт, вероятно, ничего такого не
подразумевал; в любом случае, эпистемология была слабейшей частью его философии -
возможно, потому что он не уделял ей особого внимания или не считал, что она
нуждается в специальном внимании.
Наибольший пыл Лавкрафта вызывал второй принцип Элиота - отрицание телеологии.
Его мировоззрение, порожденное занятиями астрономией, сводило всю историю
человеческой расы к ничтожной наносекунде в царстве бесконечного пространства и
времени; и любое предположение - неважно, метафизическое или этическое - что
человечество,
предположительно,
может
иметь
некую
космическую
(как
противоположность локальной) важность, заставляла его давать оппонентам отпор со
всей доступной риторической силой. Одной из теорий, к которой он прибегал в своей
борьбе против телеологии, было Вечное Возвращение Ницше - согласно которой,
учитывая бесконечность пространства, времени и материи, все существа и события во
вселенной обречены повторяться бессчетное число раз. Подобно Лавкрафту, Ницше
использовал этот аргумент в споре с религиозными концепциями вселенной, как
сотворенной божеством ради существования человеческой расы. Однако постепенно
Лавкрафт был вынужден отступить от идеи вечного возвращения и сменить ее на более
научно обоснованную идею энтропии - постепенной деградации всей энергии космоса до
состояния теплового излучения. Здесь он следовал Эллиоту, а не Геккелю, который
отрицал энтропию, поскольку был настолько предан концепции вечного космоса, что не
мог представить себе время, когда вся материя, возможно, исчезнет. На это Эллиот
возражал:
Если преобразования материи и энергии полностью обратимы, с равной возможностью
происходя в любом направлении, тогда Вселенную можно расценивать, как неизменно
бытующую в состоянии, более или менее близком к нынешнему... [Но] преобразования не
происходят одинаково легко в любом направлении; они со всей определенностью склонны к
тому, что можно назвать вырождением материи и энергии. Вселенная стремится вниз; и
- по крайней мере, теоретически - можно представить то время, когда она окончательно
окажется внизу, став неподвижной и "безжизненной". (61)
Мы увидим, что эта идея некоторым образом отразится в тех рассказах Лавкрафта, где
он живописует финальное остывание солнца и исчезновение всякой жизни на этой
планете и по всей солнечной системе. Нет полной уверенности, что Лавкрафт на самом
деле принимал идею энтропии; для этого он тоже был чересчур предан идее вечности и
безграничности вселенной (эти концепции позволяли ему высмеивать раздутое
самомнение человечества) - вот почему он идея Эйнштейна о кривизне пространства
вызывала у него определенную неловкость.
Другое, чем Лавкрафт отличался от Геккеля, - тем, что последний придает очень здравой
идее - теории эволюции Дарвина - космические масштабы. Подобно Лавкрафту, Геккель
находит в Дарвине мощное оружие против земной телеологии:
Дарвин первым указал, что "борьба за жизнь" - бессознательный регулятор, который
контролирует взаимную работу наследственности и адаптации в деле постепенного
преобразования видов; это великое "селективное божество", которое, посредством одного
"естественного отбора", без предварительного замысла, творит новые формы, подобно
тому, как селекционер с определенным умыслом творит новые породы посредством
"искусственного отбора". Он дает нам решение великой философской проблемы: "Как
могут целевые приспособления быть порождены чисто механическими процессами, без
замысла?"... Таким образом, мы избавляемся от трансцендентного "замысла"
телеологической
философии,
который
был
величайшим
препятствием
росту
рациональной монистической концепции природы.
Это опровержение религиозного "аргумента от замысла" - идеи, что живые существа
настолько хорошо приспособлены к условиям своего обитания, что они должны были
быть созданы богом - предвосхищало еще "Кандида" Вольтера; уже эпикурианцы значимо
указывали на несовершенство мира в противовес этой концепции. Хотя научное
обоснование должно было подождать появления Дарвина. Но далее Гекель делает
широкое предположение, что принцип эволюции неотъемлем для космоса в целом:
"Действительно, были философы, что тысячи лет назад говорили об эволюции вещей; но
признание того, что подобный закон господствует над вселенной и что мир - ничто иное,
как вечная `эволюция вещества', - плод девятнадцатого столетия" (4). Забавно, что
Лавкрафт по сути опровергает этот аргумент, когда в эссе "В защиту Дагона" нападает на
мистера Уикендена, который выдвинул религиозный аргумент почти аналогичного
содержания:
[Уикенден] видит процесс эволюции в виде действия в один особый космический момент в
одной особой точке пространства; и одновременно необоснованно допускает, что весь
космос стабильно развивается в одном направлении к четкой цели. Более того, он
чувствует, что это все должно что-то значить - он называет это вопросом "героизма и